будет мне еще ненавистнее, ведь я теперь знаю  одного  из  тех,  кого  она
лишает солнечного света!.. Я видела его три раза: один раз  на  придворном
балу, в день рождения принцессы, потом сегодня, когда его вели жандармы, а
этот гнусный Барбоне добивался, чтобы на него надели кандалы, и еще в  тот
раз, около Комо, пять лет назад. Каким он тогда казался сорви-головой, как
дерзко смотрел на жандармов и как странно переглядывался со своей матушкой
и теткой. Несомненно, в тот день с ними произошло  что-то  необычайное,  у
них была какая-то тайна; помнится, у  меня  явилась  мысль,  что  он  тоже
боится жандармов... -  Клелия  вздрогнула.  -  Но  какая  я  была  глупая.
Конечно, уже в то время герцогиня была увлечена им... А как он нас смешил,
когда обе дамы, несмотря на явное свое беспокойство, немного  освоились  с
незнакомой спутницей!.. И вот сегодня он заговорил со мною, а я ничего  не
ответила ему... Ах, неопытность и застенчивость... как  часто  вы  бываете
похожи на самую подлую трусость. Вот я какая, хотя мне уже двадцать первый
год!.. Совершенно правильно я думала, что мне надо  уйти  в  монастырь.  Я
гожусь только для жизни в четырех стенах... "Достойная дочь тюремщика!"  -
вот что он, наверно, думает обо мне. Он меня презирает, и лишь только  ему
удастся передать письмо герцогине, он ей расскажет,  как  я  неуважительно
обошлась с ним, и герцогиня будет  считать  меня  лицемерной  девчонкой  и
думать, что нынче вечером она напрасно поверила-моему сочувствию..."
   Клелия заметила, что кто-то приближается, очевидно  намереваясь  встать
рядом с ней у кованых перил окошка; она была раздосадована, хотя и  корила
себя за это; мечтания, от которых  ее  хотели  оторвать,  не  лишены  были
прелести. "Что за назойливость! - думала  она.  -  Ну,  погодите,  хороший
прием я окажу вам!" Она  бросила  высокомерный  взгляд  на  приближающуюся
фигуру и увидела архиепископа, - он робко, бочком приближался к  окну.  "У
этого святого человека совсем нет такта, - подумала она. - Зачем  докучать
бедной девушке? Ведь покой - единственная  моя  отрада!"  Она  поклонилась
архиепископу почтительно, но взглянула на него надменно,  а  прелат  вдруг
спросил:
   - Синьорина, вы знаете ужасную новость?
   Глаза Клелии  сразу  приняли  иное  выражение,  но,  следуя  стократным
наставлениям отца, она ответила с видом полного неведения, хотя взгляд  ее
говорил противоположное:
   - Нет, ничего не знаю, монсиньор.
   - Мой главный викарий, несчастный Фабрицио дель Донго, не более, чем я,
повинный в смерти этого разбойника Джилетти, арестован в Болонье,  где  он
жил под именем Джузеппе Босси; его заключили в вашу крепость, а  доставили
его туда прикованным цепью к тележке, на которой его везли. Некий тюремщик
Барбоне, помилованный преступник, убивший своего  родного  брата,  вздумал
подвергнуть Фабрицио физическому насилию, но  мой  юный  друг  не  из  тех
людей, кто позволяет оскорблять себя. Он поверг  к  своим  ногам  гнусного
противника, и за это его посадили в подземный каземат, вырытый на  глубине
двадцати футов, да еще надели на него кандалы.
   - Кандалов не надели!
   - А-а!  Вам  кое-что  известно!  -  воскликнул  архиепископ,  и  с  его
старческого лица исчезло выражение глубокого отчаяния. - Но надо  спешить,
сюда могут подойти и прервать нашу беседу. Будьте милосердны,  согласитесь
лично передать дону Чезаре мой пасторский перстень.
   Девушка взяла перстень, но  не  знала,  куда  его  спрятать,  чтобы  не
потерять.
   - Наденьте его себе на руку, на большой палец, - сказал  архиепископ  и
сам надел ей перстень. - Могу я надеяться, что вы передадите перстень?
   - Да, монсиньор.
   - Обещайте сохранить в тайне то, что я сейчас вам скажу, даже  если  вы
не сочтете для себя возможным исполнить мою просьбу.
   - Даю слово, монсиньор, - ответила Клелия, но вся затрепетала, заметив,
каким суровым и  мрачным  стало  вдруг  лицо  архиепископа.  -  От  нашего
почтенного архиепископа я не могу ожидать приказаний, недостойных его  или
меня, - добавила она.
   - Скажите дону Чезаре, что я поручаю  ему  моего  духовного  сына.  Мне
известно, что сбиры, арестовавшие  Фабрицио,  не  дали  ему  времени  даже
захватить с собою молитвенник, и я прошу дона Чезаре одолжить ему свой.  И
если ваш дядюшка пожелает послать завтра  кого-нибудь  ко  мне,  я  заменю
требник, который он вручит Фабрицио, другим. Я  прошу  также  дона  Чезаре
передать монсиньору дель Донго перстень,  который  надет  сейчас  на  этой
прелестной руке.
   Речь архиепископа  прервало  появление  генерала  Конти,  предложившего
дочери собираться домой. Произошел  краткий  разговор,  в  котором  прелат
проявил себя неплохим  дипломатом.  Совсем  не  упоминая  о  новом  узнике
крепости, он повел беседу  таким  образом,  что  мог  без  всякой  натяжки
вставить в нее моральные и политические сентенции,  -  так,  например,  он
заметил,  что  в  придворной  жизни  бывают  критические  минуты,  надолго
определяющие карьеру самых видных особ, и тогда особенно опасно сводить  к
_личной ненависти_  политические  разногласия,  зачастую  являющиеся  лишь
следствием разницы в положении.  Разгорячившись  от  волнения,  вызванного
нежданным арестом Фабрицио, архиепископ даже сказал, что, конечно,  всегда
следует заботиться  о  своем  служебном  положении,  но  было  бы  большой
неосторожностью навлечь на себя ярую ненависть потворством в таких  делах,
которые никогда не забываются...
   Когда генерал сел в карету рядом с дочерью, он сказал ей:
   - Он, кажется, вздумал мне грозить... Грозить такому человеку, как я!..
   Фабио Конти умолк и в течение двадцати  минут  не  произнес  больше  ни
слова.
   Взяв у архиепископа его пасторский перстень, Клелия  решила  рассказать
отцу, когда будет ехать с ним в карете, о той  маленькой  услуге,  которой
просил от нее монсиньор, но после слова  "грозить",  произнесенного  очень
гневным тоном, она уже не сомневалась, что отец отнимет  у  нее  перстень;
тогда она прикрыла перстень левой рукой и крепко сжала пальцы. Всю  дорогу
от министерства внутренних дел до крепости она размышляла, будет ли  с  ее
стороны  преступлением  ничего  не   говорить   отцу.   Она   была   очень
благочестива, очень робка, и сердце  ее,  обычно  бившееся  ровно,  теперь
неистово колотилось. Наконец, с бастиона над  воротами  крепости  раздался
оклик часового: "Кто идет?", а Клелия все еще не могла найти нужных  слов,
чтобы умилостивить отца, - настолько она боялась услышать  отказ.  Она  не
нашла таких слов и за то время,  пока  поднималась  на  триста  шестьдесят
ступеней, ведущих ко дворцу коменданта.
   Вернувшись домой, она поспешила переговорить  со  своим  дядей,  но  он
разбранил ее и отказался взять на себя какие-либо поручения.



16

   - Ну вот! - воскликнул генерал, встретившись  со  своим  братом,  доном
Чезаре.  -  Теперь  герцогиня  не  пожалеет  ста  тысяч,  чтобы   устроить
заключенному побег и оставить меня в дураках.
   Но мы должны ненадолго покинуть Фабрицио в его  тюрьме,  устроенной  на
вышке Пармской крепости; его стерегут  крепко,  и,  возвратившись  к  нему
позднее,  мы  все  еще  найдем  его  там,  хотя,  может  быть,   несколько
изменившимся. А сейчас нам прежде всего нужно заняться двором, где  судьбу
его  должны  решить  хитросплетения  сложных  интриг  и  страстная  любовь
несчастной заступницы.  Поднимаясь  На  триста  девяносто  ступеней  башни
Фарнезе,  в  темницу,  находившуюся  пред  глазами  коменданта,  Фабрицио,
который так страшился этой  минуты,  заметил,  что  он  не  успел  даже  и
подумать о своем несчастье.
   А герцогиня, возвратившись с вечера у графа  Дзурла,  жестом  отпустила
горничных и, не раздеваясь, бросилась на постель.
   - Фабрицио! - громко воскликнула она. - _Фабрицио в руках наших врагов,
и, может быть, из-за меня его отравят_.
   Как  описать  отчаяние,  в  которое  впала,  подведя  такой  итог,  эта
безрассудная женщина, раба своих  непосредственных  впечатлений,  неведомо
для себя до безумия любившая юного узника. Тут были и бессвязные крики,  и
порывы исступленной ярости, и судорожные движения, но ни единой слезы. Она
отослала горничных, чтобы скрыть  от  них  свои  слезы,  она  думала,  что
разразится рыданиями, лишь  только  останется  одна,  но  слезы  -  первое
облегчение в великих горестях - как будто иссякли у нее. Эта  гордая  душа
вся была во власти гнева и унизительного чувства бессилия перед принцем.
   "Как я унижена, оскорблена! - ежеминутно восклицала она. - И мало того,
жизнь Фабрицио в опасности, а я не могу отомстить! Нет,  постойте,  принц.
Вы убиваете меня. Хорошо. Это в вашей власти. Но подождите, я тоже  отниму
у вас жизнь. Ах, Фабрицио!.. бедный мой Фабрицио, разве это поможет тебе?
   Какая разница с тем днем, когда я хотела покинуть Парму, а ведь и тогда
я считала себя несчастной... Какая слепота!  Я  тогда  намеревалась  всего
лишь нарушить привычную, приятную жизнь и не видела, что близится событие,
которое навсегда решит мою  судьбу.  А  ведь  если  бы  граф  не  поддался
привычной  низкой  угодливости  царедворца   и   не   опустил   бы   слова
_несправедливый приговор_ в этой роковой записке, которую принц  соизволил
подписать из тщеславия, мы были бы спасены.
   Надо признаться, скорее удача, чем ловкость, помогла мне  подействовать
на самолюбие принца угрозой покинуть его драгоценную  Парму.  Но  тогда  я
могла это сделать, - я была свободна!  А  теперь?  Боже  мой,  это  ли  не
рабство? Теперь я связана и не в силах вырваться из этой  гнусной  клоаки.
Ведь Фабрицио заточен в крепость, которая для множества благородных  людей
была преддверием смерти,  а  я  больше  не  могу  держать  этого  зверя  в
повиновении: он уже не боится, что я покину  его  берлогу!  Он  достаточно
умен и понимает, что я никогда не решусь  жить  вдалеке  от  этой  гнусной
башни, к которой приковано  мое  сердце.  Уязвленное  самолюбие  подскажет
этому деспоту самые чудовищные замыслы,  и  нелепая  их  жестокость  будет
тешить его тщеславие. А вдруг он снова обратится к  пошлому  ухаживанию  и
скажет мне: "Удостойте милостями вашего покорного  раба  или  же  Фабрицио
погибнет". Ну что ж, старая история Юдифи!.. Да, но для меня она  кончится
только самоубийством, а для Фабрицио - казнью Дуралей  наследник,  будущий
самодержец, и подлый палач Расси повесят Фабрицио как моего сообщника".
   Герцогиня не могла сдержать громких стонов: сознание, что нет  никакого
выхода, терзало ее измученное сердце. Помутившийся ум не видел впереди  ни
малейшего просвета. Минут десять она металась, как безумная. На конец, это
ужасное душевное состояние изнурило ее, истощив все жизненные силы, и  она
забылась коротким сном. Вдруг она вздрогнула и приподнялась на постели: ей
приснилось, что принц приказал в ее присутствии отрубить голову  Фабрицио.
Каким диким, блуждающим взглядом озиралась она вокруг! Когда же убедилась,
наконец, что около нее  нет  ни  принца,  ни  Фабрицио,  она  снова  упала
навзничь и едва не  лишилась  чувств.  Физическая  ее  слабость  была  так
велика, что она не могла даже повернуться "Боже мой! Хоть  бы  умереть!  -
шептала она. - Нет, нет Какая трусость! Покинуть Фабрицио в  несчастье!  У
меня  бред.  Надо  опомниться,  вернуться  к  действительности  Рассмотрим
хладнокровно положение, в которое я  будто  нарочно  поставила  себя.  Ах,
какая роковая  опрометчивость!  Решиться  жить  при  дворе  самодержавного
государя, тирана, который знает в лицо каждую из  своих  жертв!  Любой  их
взгляд кажется ему вызовом, оскорблением его власти. К несчастью, ни я, ни
граф не подумали об этом, когда переселились  сюда  из  Милана.  Я  видела
впереди утехи любезного двора, - что-то напоминающее прекрасные дни принца
Евгения, хотя и менее блистательное.
   Издали мы совсем  не  представляем  себе,  что  такое  власть  деспота,
знающего в лицо всех своих подданных. Внешняя  форма  деспотии  как  будто
такая же, как и при ином строе: есть, например, судьи. Но  все  эти  судьи
похожи на Расси. А Расси - чудовище! По приказу принца он  не  постеснялся
бы повесить родного отца и счел бы это вполне естественным. Он  назвал  бы
это "своим долгом". Подкупить Расси? У меня нет на  это  средств.  Что  я,
несчастная, могу ему предложить? Сто тысяч  франков.  Но,  говорят,  после
неудачного покушения, когда  небо,  немилосердное  к  злосчастной  Италии,
отвратило от него удар кинжала, принц послал ему в шкатулке  десять  тысяч
цехинов. Да и разве подкупишь его деньгами? До сих пор  эта  грязная  душа
видела лишь презрение в глазах людей, а теперь он наслаждается, видя в них
страх и даже почтение. Он может сделаться министром полиции. Почему  бы  и
нет? А тогда  три  четверти  населения  этой  страны  будет  ему  льстить,
раболепствовать перед ним, трепетать, как он сам трепещет перед государем.
   Раз я  не  могу  бежать  из  этой  ненавистной  Пармы,  я  должна  хоть
чем-нибудь помочь  Фабрицио.  Но  если  жить  в  одиночестве,  запереться,
предаться отчаянью, - что я тогда могу сделать для Фабрицио? Итак,  терпи,
_несчастная женщина_! Выполни свой долг, выезжай в свет,  притворись,  что
больше не думаешь о Фабрицио. Притвориться, что я забыла  тебя!..  Дорогой
мой, ангел мой!"
   При этих словах у герцогини полились  слезы,  -  наконец-то  она  могла
плакать.  Час  спустя,  заплатив  дань  этой  слабости  человеческой,  она
несколько успокоилась, почувствовав, что мысли ее начинают проясняться.
   "Найти бы ковер-самолет, - мечтала она, - похитить Фабрицио из крепости
и укрыться с ним в каком-нибудь благодатном краю,  где  нас  не  могли  бы
преследовать, - например, в Париже. Вначале  мы  жили  бы  там  на  тысячу
двести франков пенсиона, которые доверенный его отца высылает мне с  такой
смешной аккуратностью. Распродав свое имущество, я могла  бы  собрать  сто
тысяч франков". В воображении герцогиня представляла себе все  подробности
той жизни, которую она вела бы в трехстах лье от Пармы, и это доставило ей
несколько блаженных мгновений. "Там,  -  думала  она,  -  он  мог  бы  под
вымышленным именем  вступить  на  военную  службу.  В  каком-нибудь  полку
храбрецов французов молодой синьор  Вальсерра  скоро  заслужил  бы  добрую
славу и наконец-то был бы счастлив".
   Эти радужные картины вновь вызвали у нее слезы, но слезы уже  приятные.
Значит, счастье где-то еще существовало! Такое состояние длилось Долго,  -
бедняжке страшно было думать об  ужасной  действительности.  Но,  наконец,
когда занялась  заря,  обрисовав  на  посветлевшей  полосе  неба  верхушки
деревьев в саду, она пересилила себя. "Через несколько часов,  -  подумала
она, -  я  буду  на  поле  сражения,  мне  придется  действовать,  а  если
что-нибудь возмутит меня, если принц заговорит со мной о  Фабрицио,  я  не
уверена, что мне удастся сохранить самообладание. Значит, надо сейчас  же,
не  откладывая,  _принять  решение_.  Если  меня  объявят  государственной
преступницей, Расси прикажет "изъять" все, что находится  в  моем  дворце.
Первого числа этого месяца мы, с графом, как обычно,  сожгли  все  бумаги,
которыми могла бы злоупотребить, полиция... А ведь граф - министр полиции,
- вот забавно!.. У меня есть три бриллианта, довольно  ценных.  Завтра  же
Фульдженцио, бывший мой гребец в Грианте, поедет в Женеву и передаст их  в
надежные руки. Если Фабрицио когда-нибудь удастся  бежать  (боже  великий,
помоги  мне!  -  и  она  перекрестилась),  маркиз  дель  Донго,  по  своей
несказанной низости, сочтет, конечно, грехом посылать деньги на пропитание
человеку, которого преследует законный монарх, но Фабрицио  получит  тогда
эти бриллианты, и у него будет кусок хлеба.
   Надо порвать с графом. Встречаться с ним, видеться наедине после  того,
что случилось, просто немыслимо. Бедняга! Он совсем не злой, напротив;  но
он слабый человек. Это бескрылая душа,  он  не  может  подняться  до  нас.
Фабрицио! Бедный мой! Если б ты мог хоть на минутку очутиться здесь, мы бы
с тобою посоветовались, как предотвратить опасности, грозящие нам.
   Трусливая осторожность графа будет расстраивать все  мои  планы,  да  и
зачем губить его вместе с собою?.. Ведь тщеславный тиран  вполне  способен
бросить меня в тюрьму. Меня объявят заговорщицей.  Ничего  нет  легче  как
придать этому правдоподобие. Если меня посадят в крепость  и  мне  удастся
благодаря золоту поговорить с Фабрицио хотя бы одно мгновение,  мы  с  ним
бестрепетно пойдем вместе на казнь. Но оставим эти безумные  мысли!  Расси
посоветует принцу просто подсыпать мне яду: мое появление на улицах  Пармы
в  телеге  смертников,  пожалуй,  взволнует  чувствительные   сердца   его
дражайших  подданных.  Пустое!  Опять  роман!  Что  ж,  нелепые   мечтания
простительны женщине, когда в действительности судьба ее так печальна.  Во
всем этом верно только то, что принц не пошлет  меня  на  эшафот.  Но  ему
очень легко бросить меня в тюрьму и держать там, - для этого  он  прикажем
припрятать в каком-нибудь закоулке моего дворца подозрительные бумаги, как
это было проделано с беднягой Л... А тогда достаточно будет трех судей,  и
даже не из самых подлых, ибо им представят "вещественные доказательства" и
дюжину  лжесвидетелей...  Следовательно,  мне   могут   вынести   смертный
приговор, а принц по бесконечному своему милосердию, принимая во внимание,
что я когда-то имела честь состоять при  его  дворе,  смягчит  приговор  и
заменит смертную казнь десятью годами заключения в крепости. Я же,  верная
непокорному своему нраву, о котором  столько  глупостей  говорили  маркиза
Раверси и другие мои враги, храбро  приму  яд.  По  крайней  мере  публика
благосклонно поверит этому. Но бьюсь об заклад, что Расси явится ко мне  в
тюрьму и любезно преподнесет мне от имени принца флакончик  стрихнина  или
перуджийского опиума.
   Да, надо совершенно открыто порвать с графом,  я  не  хочу  губить  его
вместе с собою - это было бы гадко, бедняга искренне  любил  меня.  Только
глупо было с моей стороны верить, что у истого придворного достанет  души,
чтобы любить по-настоящему. Принц, конечно,  найдет  какой-нибудь  предлог
запереть меня в тюрьму - он испугается, как бы я не склонила  общественное
мнение в пользу Фабрицио. Граф - человек чести и  немедленно  сделает  то,
что придворные тупицы в изумлении назовут безумием:  он  покинет  двор.  Я
бросила вызов монаршей власти в тот вечер,  когда  потребовала  от  принца
записку. Теперь я всего могу ждать от  его  уязвленного  самолюбия.  Разве
прирожденный венценосец может когда-нибудь забыть  те  минуты,  которые  я
заставила его пережить тогда? Итак, если я порву с графом, он  окажется  в
наилучшем положении для помощи Фабрицио. А вдруг мое решение приведет  его
в отчаяние и он захочет отомстить? Нет, что я! Ему и в  голову  не  придет
такая мысль. Ему чужда глубокая  низость  нашего  принца.  Граф  способен,
скорбя душой, скрепить своей подписью гнусный декрет, но  у  него  все  же
есть чувство чести. Да и за что он может мстить мне? За то, что я пять лет
любила его, не омрачив ни  малейшим  оскорблением  его  любовь,  а  теперь
говорю ему: "Дорогой граф, я  имела  счастье  любить  вас,  но  пламя  это
угасло. Я больше не люблю вас, однако сохраню  к  вам  глубокое  уважение,
зная ваше сердце, и вы всегда будете лучшим моим другом".
   Что может порядочный человек ответить на такое искреннее заявление?
   Я возьму другого любовника - по крайней мере в свете будут так  думать.
И я скажу этому любовнику: "В сущности государь прав, что наказал Фабрицио
за сумасбродную выходку, но в день своего тезоименитства он помилует его и
вернет ему свободу". Так я выиграю полгода.
   Благоразумнее всего, пожалуй, взять в любовники этого продажного судью,
этого подлого палача, Расси... такая честь откроет ему доступ в порядочное
общество... Фабрицио, дорогой, прости, не могу... это свыше моих сил. Как!
Изверг, еще весь покрытый кровью граф