н  не
побоялся бы и жандармов.
   Процессия прошла и затем  вернулась  в  церковь  через  боковые  двери,
которых Фабрицио не было  видно;  вскоре  жара  стала  удушливой  даже  на
верхушке колокольни; местные  жители  разошлись  по  домам,  и  в  деревне
воцарилась глубокая тишина. По озеру поплыли лодки, в которых возвращались
приезжие из Беладжио, Менаджио и других селений, расположенных по берегам;
Фабрицио различал каждый всплеск весел, и эти простые звуки вызывали в нем
восторг, они несли отдых от всех  горестен,  от  всего  стеснения  сложной
жизни при дворе. Какое было бы счастье покататься сейчас в лодке по  этому
спокойному озеру, где так славно отражается высокое небо! Он услышал,  как
внизу открылась  дверь  на  колокольню:  старая  служанка  аббата  Бланеса
принесла для него большую корзинку.  Фабрицио  стоило  больших  усилий  не
заговорить с нею. "Ведь она любит меня почти так  же,  как  ее  хозяин,  -
думал он, - а нынче  вечером,  в  девять  часов,  я  уйду;  она,  конечно,
поклянется сохранить все  в  тайне,  так  неужели  не  сдержит  клятвы  на
несколько часов?.. Нет, не надо, - возразил он себе, - друг мой  останется
недоволен, да еще, пожалуй, у него будут неприятности с жандармами". И  он
дал уйти старой Гите, не  окликнув  ее.  Он  превосходно  пообедал,  потом
прилег подремать  на  несколько  минут,  а  проснулся  только  в  половине
девятого вечера: аббат Бланес тряс его за плечо; было уже темно.
   Бланес, видимо, страшно утомился и как будто постарел на пятьдесят лет.
Серьезной беседы он уже не мог вести. Он сел в свое  деревянное  кресло  и
сказал Фабрицио:
   - Обними меня.
   Несколько раз прижав его к груди, он промолвил:
   - Скоро смерть положит конец моей долгой жизни, но она не будет мне так
тяжка, как эта разлука. Я оставлю Гите кошелек, прикажу ей брать  из  него
на прожитие, но с тем, чтобы отдать  тебе  все,  что  останется,  если  ты
когда-нибудь придешь попросить помощи. Я ее знаю, -  после  такого  наказа
она способна ради тебя не покупать мяса хотя бы четыре раза  в  год,  если
только ты не дашь ей распоряжений на этот счет. Может  случиться,  что  ты
окажешься в большой нужде, и  лепта  старого  друга  тебе  пригодится.  От
брата, кроме жестокости,  ничего  не  жди,  старайся  зарабатывать  деньги
трудом, полезным обществу. Я предвижу небывалые, великие бури; может быть,
через пятьдесят  лет  праздных  людей  не  захотят  терпеть!..  Ты  можешь
лишиться  матери  и  тетки,  а  сестры  должны  будут  повиноваться  своим
мужьям... Ступай, ступай! Беги! - взволнованно  воскликнул  вдруг  Бланес,
услышав шипенье в  больших  часах  на  колокольне,  возвещавшее,  что  они
готовятся пробить десять; он даже  не  позволил  Фабрицио  обнять  себя  в
последний раз.
   - Спеши! Спеши! - крикнул он. -  Не  меньше  минуты  понадобится  тебе,
чтобы спуститься с лестницы. Берегись, не упади, -  это  было  бы  ужасным
предзнаменованием.
   Фабрицио сбежал с лестницы и помчался через  площадь.  Едва  он  достиг
отцовского замка, на колокольне пробило десять; каждый  удар  отзывался  в
его сердце необычайным волнением. Он остановился, чтобы подумать  немного,
- вернее, полюбоваться замком, величественный вид которого вызвал  у  него
страстный восторг, хотя накануне он так холодно судил о нем. Вдруг мужские
шаги нарушили его мечтанья;  он  оглянулся  и  увидел  неподалеку  четырех
жандармов. У него было два превосходных пистолета, которые он  перезарядил
за обедом; он взвел оба курка, они  щелкнули;  легкий  этот  звук  привлек
внимание одного из жандармов, и тот уже готов был его арестовать. Фабрицио
заметил, какая опасность угрожает ему, и решил выстрелить первым; это было
его право; ведь он не мог бы  сопротивляться  четырем  хорошо  вооруженным
жандармам. К счастью, жандармы делали обход по  кабачкам,  выгоняя  оттуда
засидевшихся гуляк, и оказали честь угощению, которым их встречали в  этих
злачных  местах;  они  недостаточно   быстро   решились   выполнить   свою
обязанность. Фабрицио бросился  наутек.  Жандармы  побежали  было  за  ним
вдогонку, крича: "Стой! Держи его!" Затем опять наступила тишина. Пробежав
шагов триста, Фабрицио остановился, чтобы перевести дух. "Щелканье  курков
едва не погубило  меня.  Герцогиня,  наверное,  скажет  (если  только  мне
когда-нибудь еще придется  увидеть  ее  прекрасные  глаза),  что  я  люблю
воображать события, которые могут произойти через десять лег,  и  не  вижу
того, что делается у меня перед самым носом".
   Фабрицио содрогнулся при мысли об опасности, которой он сейчас избежал;
он прибавил шагу, а затем не мог удержаться от искушения и пустился бегом,
что было не очень-то благоразумно, так как привлекало  внимание  крестьян,
возвращавшихся домой. И все  же  он  остановился  только  у  склона  горы,
пробежав целое лье от Грианты, и даже там у него  выступил  холодный  пот,
когда он подумал о Шпильберге.
   - Вот так перетрусил я! -  сказал  он  вслух  и,  услышав  свои  слова,
почувствовал чуть ли не стыд. "Но ведь Джина говорила мне,  что  я  должен
научиться прощать себе. Я всегда сравниваю себя с каким-то  несуществующим
образцом совершенства. Что ж, надо извинить этот страх: я  все-таки  готов
был  защищать  свою  свободу,  и,  конечно,  не   все   четыре   жандарма,
вознамерившись отвести меня в тюрьму, остались бы живы и невредимы. А  что
я делаю сейчас? - добавил он. - Это совсем не по-военному. Я выполнил свою
задачу и, чего доброго, вызвал переполох у  неприятеля,  но,  вместо  того
чтобы быстро ретироваться, тешусь  фантазиями,  более  нелепыми,  чем  все
предсказания моего милого Бланеса".
   В самом деле, вместо того чтобы выйти самой короткой дорогой  к  берегу
Лаго-Маджоре,  где  его  ждала  лодка,  он  сделал  огромный  крюк,  решив
посмотреть на свое дерево. Читатель, вероятно, помнит, как любил  Фабрицио
каштан, который его мать посадила двадцать три года  назад.  "Может  быть,
брат велел срубить мое дерево, - с него станется. Но нет,  такие  люди  не
понимают тонкостей, он и не подумал об этом. А впрочем, если и срубил, это
не будет дурным предзнаменованием!" - добавил он с твердостью.
   Два часа спустя взгляд  его  поразило  неприятное  зрелище:  гроза  или
какие-то озорники сломали одну из главных  ветвей  молодого  каштана,  она
поникла и засохла. Фабрицио осторожно обрубил ее своим кинжалом  и  гладко
зачистил обрубок, чтобы вода не могла проникнуть  в  ствол.  Уже  близился
рассвет, время было дорого, но он еще  целый  час  провел  возле  любимого
дерева, вскапывая  землю  вокруг  него.  Покончив  с  этими  безрассудными
затеями, он быстро пошел по дороге к Лаго-Маджоре. В общем ему  совсем  не
было грустно - дерево росло прекрасно, дало мощные побеги и  за  пять  лет
поднялось почти вдвое. Сломанная ветка была небольшой бедой.  "После  того
как я ее обрубил, она уже не может  вредить,  и  дерево  даже  станет  еще
стройнее, так как крона будет начинаться выше".
   Едва Фабрицио прошел одно лье, на  востоке  ослепительно  белая  полоса
обрисовала острые вершины _Резегон ди Лек_ - горного кряжа, знаменитого  в
этих краях. На дороге, по которой  шел  наш  герой,  уже  появилось  много
крестьян, но вместо воинственных мыслей он предавался умилению, любуясь то
величественными, то  трогательными  лесными  пейзажами,  открывающимися  в
окрестностях Комо. Краше их, пожалуй, нет в целом мире.  Я  не  хочу  этим
сказать, что они, как выражаются в Швейцарии,  больше  приносят  новеньких
монет, чем другие прославленные виды, но они больше говорят душе. Конечно,
слушать их язык в том  положении,  в  котором  оказался  Фабрицио,  рискуя
привлечь внимание  господ  жандармов  Ломбардо-Венецианского  королевства,
было истинным ребячеством. "До границы еще пол-лье, - подумал он, наконец,
- мне наверняка встретятся стражники  и  жандармы,  которые  уже  пошли  в
утренний обход. На мне платье из тонкого сукна, это вызовет подозрение;  у
меня спросят паспорт, а в моем паспорте черным по белому написано,  кто  я
такой, - тюрьма мне обеспечена; итак, передо мной  приятная  необходимость
совершить убийство. Если жандармы, по своему обычаю, ходят тут по двое, не
могу же я смиренно дожидаться, пока один из них вздумает схватить меня  за
ворот, и только тогда выстрелить; если он, падая, задержит  меня  хоть  на
одну секунду, - я окажусь в Шпильберге".
   Фабрицио ужасна была мысль о необходимости  стрелять  первому  да  еще,
возможно, в бывшего солдата своего дяди, графа Пьетранера, и,  отбежав  от
дороги, он спрятался в дупло огромного каштана. Там он подсыпал пороху  на
полку пистолетов и вдруг услышал, что по лесу кто-то едет верхом  и  очень
славно поет очаровательную арию Меркаданте (*64), в ту пору весьма  модную
в Ломбардии.
   "Хорошее предзнаменование", - подумал Фабрицио. Мелодия, к  которой  он
прислушивался  с  какой-то  благоговейной  радостью,  смягчила  гнев,  уже
проникавший в его размышления. Он внимательно окинул  взглядом  оба  конца
дороги,  -  на  ней  никого  не  было.  "Певец  едет  какой-нибудь  лесной
тропинкой", - подумал он, и почти в  то  же  мгновение  на  дорогу  шажком
выехал всадник, молодой лакей, весьма опрятно одетый на английский лад; он
ехал верхом на неказистой лошади и  вел  в  поводу  прекрасную  породистую
лошадь, пожалуй, слишком поджарую.
   "Ах!  Если  бы  я  мог  согласиться  с  графом  Моска,  что  опасность,
угрожающая человеку, всегда служит мерилом его прав по отношению к  своему
ближнему, - думал Фабрицио. -  Я  пробил  бы  пулей  голову  этому  лакею,
вскочил бы на его поджарую лошадь, и наплевать мне тогда на всех жандармов
в  мире!..  Вернувшись  в  Парму,  я  тотчас  же  послал  бы  денег  этому
человеку... или его вдове... Но это было бы ужасно!"



10

   Читая себе нравоучения, Фабрицио выпрыгнул на большую  дорогу,  которая
ведет из Ломбардии в Швейцарию; в этом месте  она  тянулась  под  откосом,
ниже леса на четыре-пять футов.
   "Если этот человек с перепугу пустит лошадь вскачь, - думал Фабрицио, -
я останусь торчать, как столб. Дурацкое положение". В эту минуту он был  в
десяти шагах от лакея, тот перестал петь. Фабрицио заметил  в  его  глазах
страх. "Чего доброго, повернет лошадь обратно..." Не приняв  еще  никакого
решения, Фабрицио подскочил и схватил поджарую лошадь под уздцы.
   - Друг мой, - сказал он  лакею,  -  я  не  какой-нибудь  грабитель.  Вы
получите от меня двадцать франков, но за это я позаимствую у  вас  лошадь.
Меня убьют, если я не удеру. За мной гонятся четыре брата Рива, знаменитые
контрабандисты, - вы их, конечно, знаете. Они застали меня в спальне своей
сестры; я выпрыгнул в окно и прибежал сюда. Они ищут меня в лесу с ружьями
и собаками. Я спрятался в дупло вон того  толстого  каштана,  увидев,  что
один из братьев перешел через дорогу; собаки нападут на мой след.  Я  сяду
на вашу лошадь, проскачу галопом целое лье в сторону от берега Комо, поеду
в Милан и брошусь к ногам вице-короля. Если вы  добровольно  одолжите  мне
лошадь, я оставлю ее на почтовой станции вместе с двумя золотыми для  вас.
Но если вы окажете хоть малейшее сопротивление, я  пристрелю  вас  вот  из
этого пистолета. А если вы пошлете мне вдогонку жандармов, мой  двоюродный
брат граф Алари, шталмейстер императора, прикажет переломать вам кости.
   Импровизируя свою речь, Фабрицио произносил ее самым миролюбивым тоном.
   - А впрочем, - добавил он смеясь, - мое имя не секрет.  Я  -  маркезино
Асканьо дель Донго; наше поместье Грианта находится неподалеку отсюда. Ну,
черт подери! - сказал он, повышая голос, - отдадите вы лошадь?!
   Ошеломленный лакей не произнес ни слова. Фабрицио переложил пистолет  в
левую руку, подхватил узду, которую лакей выпустил из рук, и,  вскочив  на
лошадь, пустил ее галопом. Отъехав шагов триста, он вспомнил, что  позабыл
дать обещанные двадцать франков,  и  остановился.  На  дороге  по-прежнему
никого не было, кроме лакея, скакавшего за ним. Фабрицио замахал  платком,
подзывая его, и, когда тот подъехал на пятьдесят шагов, бросил  на  дорогу
горсть серебра и двинулся дальше. Издали он увидел,  что  лакей  подбирает
деньги. "Вот поистине благоразумный человек! - весело подумал Фабрицио.  -
Ни одного лишнего слова!"
   Он поскакал по направлению к югу, сделал привал в уединенном  домике  и
через несколько часов снова пустился в путь. В два  часа  дня  он  был  на
берегу Лаго-Маджоре; вскоре он увидел  свою  лодку,  сновавшую  по  озеру,
подал условленный сигнал, и она подплыла к нему. Не видя вокруг ни  одного
крестьянина, чтобы передать ему лошадь, он отпустил  благородного  скакуна
на волю. Через  три  часа  Фабрицио  уже  прибыл  в  Бельджирате.  В  этом
дружественном уголке он остановился отдохнуть; расположение  духа  у  него
было веселое: все удалось  как  нельзя  лучше.  Осмелимся  ли  мы  открыть
истинную причину этой веселости? Его дерево росло превосходно, а душу  ему
освежило глубокое умиление от встречи с аббатом Бланесом.
   "Неужели старик верит всему, что он предсказал мне, или же  мой  братец
изобразил меня якобинцем, человеком, не верящим ни в  бога,  ни  в  черта,
способным на  все,  и  он  только  хотел  предостеречь  меня  от  соблазна
размозжить голову какому-нибудь скоту, который вздумает  сыграть  со  мной
скверную шутку?"
   Через день Фабрицио вернулся в Парму  и  очень  позабавил  герцогиню  и
графа,  описав  им,  по  своей  привычке  с  величайшей   точностью,   все
путешествие.
   По приезде  Фабрицио  заметил,  что  швейцар  и  все  слуги  во  дворце
Сансеверина в глубоком трауре.
   - Какую мы понесли утрату? - спросил он у герцогини.
   - Милейший человек, который назывался моим мужем, только что  скончался
в Бадене. Он оставил мне этот  дворец,  как  было  условлено,  но  в  знак
искренней дружбы добавил к нему по завещанию триста тысяч франков,  и  эти
деньги очень меня смущают. Я не хочу от  них  отказываться  в  пользу  его
племянницы, маркизы  Раверси,  потому  что  она  каждый  день  строит  мне
гнуснейшие козни. Ты знаток искусства, найди мне хорошего скульптора, -  я
на эти триста тысяч воздвигну герцогу гробницу.
   Граф принялся рассказывать забавные истории о Раверси.
   - Я всяческими благодеяниями старалась смягчить эту  особу,  -  сказала
герцогиня. - Но это напрасный труд. А всех племянников покойного герцога я
сделала полковниками и генералами. В благодарность они каждый месяц  пишут
мне  какие-нибудь  мерзости  в  анонимном  письме.  Мне  пришлось   нанять
секретаря, чтобы он читал такого рода письма.
   - Эти анонимные послания еще не самый большой их грех,  -  сказал  граф
Моска. - Они целыми пачками изготовляют подлые доносы. Раз двадцать я  мог
бы привлечь  к  суду  всю  эту  шайку,  и  вы,  конечно,  понимаете,  ваше
преосвященство, - добавил он,  обращаясь  к  Фабрицио,  -  что  мои  судьи
услужливо осудили бы их.
   - Вот это все и  портит,  -  возразил  Фабрицио  с  наивностью,  весьма
забавной для придворного. - Лучше было бы, если б они судили по совести.
   - Прекрасно! Поскольку вы совершаете поучительные  путешествия,  будьте
любезны сообщите мне адрес таких судей. Я сегодня же перед сном напишу им.
   - Будь я министром,  подобное  отсутствие  честных  людей  среди  судей
просто оскорбляло бы мое самолюбие.
   - Ваше преосвященство, вы так любите французов и даже когда-то  оказали
им помощь своей непобедимой рукой; однако вы позабыли одно  из  их  мудрых
изречений: "Убей дьявола, а не то он тебя убьет". Хотел бы я  видеть,  как
бы вы сумели управлять  пылкими  людьми,  которые  по  целым  дням  читают
"Историю французской революции", если  бы  судьи  выносили  оправдательные
приговоры тем, кому я предъявляю обвинение. Такие судьи дошли бы до  того,
что оправдывали бы отъявленных преступников  и  считали  бы  себя  Брутами
(*65). Но я хочу подразнить вас, - скажите, ваша щепетильная совесть ни  в
чем не может упрекнуть вас в этой истории с поджарой лошадью,  которую  вы
бросили на берегу Лаго-Маджоре?
   - Я твердо решил,  -  очень  серьезно  сказал  Фабрицио,  -  возместить
хозяину лошади все расходы по объявлениям в газете и прочие издержки по ее
розыску; крестьяне, наверное, нашли ее и вернут. Я буду внимательно читать
миланскую газету и, конечно, натолкнусь там на объявление о  пропаже  этой
лошади, - я хорошо знаю ее приметы.
   -  Какое  простодушие!  -  сказал  граф   Моска   герцогине.   -   Ваше
преосвященство, а что сталось бы с вами, - продолжал он смеясь, - если  б,
в то время как вы мчались  во  весь  дух,  позаимствовав  лошадь,  она  бы
споткнулась  и  упала?..  Вы  очутились  бы  в  Шпильберге,  дорогой   мой
племянничек, и всего моего влияния едва хватило бы на то,  чтоб  уменьшили
на шестьдесят фунтов вес кандалов, в  которые  вас  бы  там  заковали.  Вы
провели бы в этом приятном  месте  лет  двенадцать,  ваши  ноги,  пожалуй,
распухли бы, омертвели и пришлось бы их аккуратненько отрезать...
   -  Ах,  ради  бога,  прекратите  этот  страшный  роман,  -  воскликнула
герцогиня, и глаза ее наполнились слезами. - Ведь он вернулся...
   - И я радуюсь этому не менее вас, смею уверить! - ответил министр очень
серьезным тоном. - Но почему же этот жестокий ребенок не попросил  у  меня
паспорта с каким-нибудь безвредным  именем,  раз  уж  ему  так  захотелось
проникнуть в Ломбардию? При первом же известии об его аресте  я  примчался
бы в Милан, и друзья, которые у меня есть там, снисходительно  закрыли  бы
на все глаза и  предположили  бы,  что  миланская  жандармерия  арестовала
заурядного подданного пармского принца. Рассказ о вашей скачке очень  мил,
очень занимателен. Охотно признаю это, - добавил граф  уже  менее  мрачным
тоном. - Ваша вылазка из леса на большую дорогу мне нравится.  Но,  говоря
между нами, раз ваша жизнь была в руках этого лакея,  вы  имели  право  не
щадить его жизни. Не забывайте, ваше преосвященство, что  мы  готовим  для
вас блестящую карьеру, - по крайней мере такова  воля  герцогини,  а  даже
злейшие мои враги вряд ли решатся сказать, что я  хоть  раз  ослушался  ее
повелений. И какой смертельный удар нанесли бы  вы  нам,  если  б  в  этой
скачке  с  препятствиями  ваша  поджарая  лошадь  споткнулась!  Тогда  уж,
пожалуй, лучше было бы для вас сломать себе шею!
   - Вы нынче все видите в трагическом свете,  друг  мой,  -  взволнованно
сказала герцогиня.
   - Но вокруг нас столько трагических событий, - тоже с волнением ответил
граф. - Мы не во Франции, где все кончается  сатирическими  песенками  или
заключением в тюрьму на год, на два. И, право  же,  я  напрасно  говорю  о
таких делах с усмешкой. Так вот, милый  племянник,  предположим,  что  мне
удастся в один прекрасный день сделать вас где-нибудь епископом, - ибо  я,
конечно, не могу сразу же сделать вас  архиепископом  Пармским,  как  того
желает, и весьма разумно, присутствующая здесь дама, - так  вот,  скажите:
когда вы будете проживать в своей епископской резиденции, вдали  от  наших
мудрых советов, какова будет ваша политика?
   - Убью дьявола, не дожидаясь, пока он меня убьет,  -  как  говорят  мои
друзья французы, - ответил Фабрицио,  сверкая  глазами.  -  Сохраню  всеми
возможными средствами, даже пуская в ход пистолеты, положение, которое  вы
мне создадите. В родословной дель Донго я прочел историю одного  из  наших
предков - того, что построил гриантский замок.  Под  конец  жизни  он  был
послан герцогом Миланским Галеаццо, своим другом,  осмотреть  крепость  на
нашем озере, -  в  ту  пору  швейцарцы  грозили  новым  нашествием.  "Надо
все-таки из  учтивости  написать  несколько  слов  коменданту",  -  сказал
герцог, отпуская моего предка. Он написал  две  строчки  и  вручил  письмо
своему посланцу, затем попросил письмо обратно, чтобы запечатать его: "Так
будет вежливее", - сказал он. Веспасиан дель Донго пускается в  путь.  Но,
переправляясь через озеро, вдруг вспоминает старую греческую легенду, - он
был человек ученый.