днако, парой  хороших  почтовых  лошадей.  Минута
прощания  с  молодыми  людьми,  родственниками   хозяйки,   была   глубоко
трогательной. Как  ни  старался  Фабрицио  найти  удобный  предлог,  чтобы
заплатить им, они отказались взять с него деньги.
   - Вам, сударь, сейчас деньги нужнее, чем нам, -  твердили  эти  славные
люди.
   Наконец,  они  отправились  в  обратный   путь.   Фабрицио,   несколько
возбужденный от дорожных волнений, послал с ними письма, в которых пытался
излить все свои чувства к добрым хозяйкам. Он писал со слезами на  глазах,
и, несомненно, в его письме к юной Аникен сквозила любовь.
   Весь остальной его путь прошел без особых приключений. Прибыв в  Амьен,
он стал чувствовать сильную боль от  колотой  раны  в  бедре;  деревенский
лекарь  не  позаботился  хорошенько  прочистить  рану,  и,   несмотря   на
кровопускания, в ней  образовался  гнойник.  За  две  недели,  проведенные
Фабрицио в гостинице,  которую  содержало  жадное  и  льстивое  семейство,
союзники захватили Францию, а Фабрицио столько думал обо всем происшедшем,
что стал как бы другим человеком.  Он  остался  ребенком  только  в  одном
отношении:  ему  очень  хотелось  знать,  было  ли  то,  что   он   видел,
действительно сражением и было ли это  сражение  -  битвой  при  Ватерлоо.
Впервые в жизни  ему  доставляло  удовольствие  чтение:  он  все  надеялся
отыскать в газетах или в рассказах об этой битве  описание  тех  мест,  по
которым он проезжал в свите маршала Нея и другого генерала. Из  Амьена  он
почти каждый день писал своим милым приятельницам,  хозяйкам  "Скребницы".
Выздоровев, он немедленно переехал в Париж и  в  прежней  своей  гостинице
нашел десятка два писем от матери и тетки, в которых обе они  умоляли  его
поскорее вернуться. Последнее письмо графини Пьетранера содержало какие-то
таинственные намеки, очень его встревожившие. Письмо  это  прогнало  прочь
все нежные мечтания Фабрицио. При его  складе  характера  достаточно  было
одного слова, чтобы он увидел впереди  величайшие  для  себя  бедствия,  а
дальше начинало работать воображение и рисовало ему ужасающие  подробности
этих бедствий.
   "Ни в коем случае не подписывай письма, в которых подаешь нам  вести  о
себе, - писала графиня. - Ни в коем случае  не  приезжай  прямо  на  озеро
Комо: остановись в Лугано, на швейцарской территории". В этот  городок  он
должен приехать под фамилией Кави; в  лучшей  гостинице  его  ждет  бывший
лакей графини, который передаст ему на словах, что делать  дальше.  Письмо
кончалось следующими строками:
   "Скрывай от всех свой безумный поступок и, главное, не  носи  при  себе
никаких бумаг - ни печатных, ни рукописных: в Швейцарии ты будешь  окружен
друзьями св.Маргариты  [благодаря  г-ну  Пеллико  (*39)  это  наименование
приобрело европейскую известность; так  называется  в  Милане  улица,  где
находятся здание полиции и тюрьма (прим.авт.)]. Если у меня будут  деньги,
- писала графиня, - я пошлю кого-нибудь в Женеву, в  гостиницу  "Весы",  и
тогда тебе сообщат кое-какие подробности, о которых я не  могу  писать,  а
между тем тебе необходимо узнать их до твоего возвращения. Но  ради  бога,
не задерживайся ни одного дня в Париже: тебя опознают там наши шпионы".
   Воображение Фабрицио создавало  события  самые  фантастические,  и  его
занимало теперь только одно: о  каких  загадочных  обстоятельствах  хотела
сообщить ему тетка. Он  немедленно  выехал  из  Франции;  там  дорогой  до
границы  его  два  раза  арестовывали,  но  он  сумел  выпутаться;   этими
неприятностями он обязан был  своему  итальянскому  паспорту  и  странному
званию "торговец барометрами", совсем не вязавшемуся с его  юным  лицом  и
рукой на перевязи.
   Наконец, он прибыл в Женеву, встретился со слугой своей  тетки,  и  тот
сообщил, по ее поручению, что в миланскую полицию донесли, будто  Фабрицио
был послан к Наполеону  с  какими-то  предложениями  от  тайного  общества
заговорщиков, существующего в бывшем  Итальянском  королевстве.  "Если  бы
цель его путешествия была иной, - говорилось  в  доносе,  -  зачем  же  он
принял чужую фамилию?" Маркиза дель  Донго  пытается  доказать  истину,  а
именно: 1)  что  Фабрицио  никуда  не  уезжал  из  Швейцарии;  2)  что  он
неожиданно ушел из дому, поссорившись со своим старшим братом.
   Фабрицио с гордостью слушал этот рассказ. "Значит, меня почитают кем-то
вроде посла при Наполеоне!.. - думал он.  -  Мне  будто  бы  выпала  честь
говорить с этим великим человеком! Вот дал бы бог!" Он вспомнил,  что  его
предок в седьмом колене - внук дель Донго,  прибывшего  в  Милан  в  свите
Сфорцы, удостоился чести лишиться головы, ибо враги герцога захватили его,
когда он пробирался в  Швейцарию  для  передачи  предложений  великодушным
кантонам и для вербовки солдат. Перед глазами Фабрицио  встала  гравюра  в
родословной дель Донго,  изображавшая  это  событие.  Расспрашивая  лакея,
Фабрицио узнал одну  подробность,  о  которой  тот  в  порыве  негодования
рассказал, вопреки  неоднократным  запретам  графини:  донос  в  миланскую
полицию сделал его старший брат Асканьо. Это страшное известие  привело  в
исступление нашего героя. Путь из Женевы  в  Италию  идет  через  Лозанну;
Фабрицио решил отправиться немедленно и проделать пешком переход в  десять
или двенадцать лье, хотя самое большее через два часа в Лозанну должен был
выехать дилижанс. В Женеве, в одной из унылых швейцарских  кофеен,  он  на
прощанье затеял ссору с каким-то молодым человеком,  который,  как  заявил
Фабрицио, "весьма странно" смотрел на него. Это было совершенно  верно,  -
молодой  обыватель   Женевы,   человек   флегматичный,   положительный   и
помышлявший только о деньгах, принял его за сумасшедшего: Фабрицио  бросал
на всех сидевших в кофейне свирепые взгляды и  пролил  на  свои  панталоны
чашку кофе, которую ему подали. В этой ссоре  первый  порыв  Фабрицио  был
вполне в духе XVI века:  вместо  того  чтобы  завести  речь  о  дуэли,  он
выхватил кинжал и бросился на молодого женевца с намерением заколоть  его.
В пылу возмущения Фабрицио позабыл все преподанные правила  чести:  в  нем
заговорил инстинкт или, вернее, воспоминания детства.
   Доверенный человек графини, с которым он встретился в Лугано, еще более
разжег его ярость,  сообщив  ему  новые  подробности.  Фабрицио  любили  в
Грианте, никто там не проговорился, - все притворялись, будто  верят,  что
он уехал в Милан, и, если б не усердная помощь  брата,  миланская  полиция
никогда не обратила бы внимания на его отсутствие.
   - Таможенной охране наверняка сообщили ваши приметы, - сказал  Фабрицио
посланец его тетушки, - если мы  пойдем  по  большой  дороге,  на  границе
Ломбардо-Венецианского королевства вас арестуют.
   Фабрицио и его  спутники  прекрасно  знали  каждую  тропинку  в  горах,
отделяющих Лугано от озера Комо; они оделись охотниками  -  иначе  говоря,
контрабандистами, а так как их было  трое  и  выражение  лиц  было  у  них
довольно решительное, стражники, повстречавшиеся им, только  поздоровались
с ними. Фабрицио постарался явиться в замок лишь около полуночи, - в  этот
час его отец и все лакеи с пудреными волосами  уже  давно  спали.  Он  без
труда спустился в глубокий  ров  и  пробрался  в  замок  через  подвальное
окошко; в подвале его  уже  дожидались  мать  и  тетка,  вскоре  прибежали
сестры. Долго чередовались  восторги,  нежности,  слезы,  а  когда  пятеро
счастливцев, не веривших  своему  счастью,  обрели,  наконец,  способность
говорить рассудительно,  первые  проблески  зари  указали  им,  что  время
несется стрелой.
   - Надеюсь, твой брат  не  догадывается,  что  ты  вернулся,  -  сказала
графиня Пьетранера. - После его благородного поступка я  перестала  с  ним
разговаривать, и, к великой моей чести, это уязвило его  самолюбие.  Нынче
вечером я удостоила его беседой: мне нужен был какой-нибудь предлог, чтобы
скрыть свою безумную радость, иначе она могла вызвать у  него  подозрения.
Заметив, как он  гордится  моей  мнимой  дружбой,  я  воспользовалась  его
веселым расположением духа и за ужином  подпоила  его,  -  сегодня  он  не
вздумает притаиться; где-нибудь в засаде и шпионить по своему обычаю.
   - Нашего гусара надо спрятать у тебя в комнатах, - сказала  маркиза,  -
ему нельзя сейчас уйти. От волнения мы не можем  собраться  с  мыслями,  а
ведь надо придумать, как нам перехитрить эту ужасную миланскую полицию.
   Так и было сделано;  но  на  другой  день  маркиз  и  его  старший  сын
заметили, что маркиза безвыходно сидит в  комнате  золовки.  Мы  не  будем
останавливаться на описании порывов нежности и радости,  которым  все  еще
предавались эти создания, чувствовавшие себя  теперь  вполне  счастливыми.
Сердца итальянцев  гораздо  более,  чем  наши,  терзаются  подозрениями  и
безумными фантазиями, порожденными пылким воображением, зато и радость они
переживают сильнее и дольше, чем мы. В тот  день  графиня  и  маркиза  как
будто лишились рассудка. Фабрицио пришлось еще раз рассказать о всех своих
приключениях. Наконец, решено было отправиться в Милан,  чтоб  укрыть  там
свою  радость,  -  настолько  им  казалось  трудным  таить  ее  дольше  от
полицейского надзора самого маркиза и его сына Асканьо.
   Добраться до Комо решили на своей лодке, - иной способ вызвал бы тысячу
подозрений.  Но  когда  причалили  к  пристани  в  Комо,   маркиза   вдруг
"вспомнила", что позабыла в Грианте весьма нужные ей бумаги,  и  поспешила
послать за ними гребцов, поэтому  они  не  могли  никому  рассказать,  как
провели обе дамы время в этом городе. А они, тотчас  по  прибытии,  наняли
одну из колясок, которые поджидают седоков у высокой средневековой  башни,
возвышающейся над воротами миланской заставы. Из города выехали тотчас же,
так что кучер не успел ни с кем и словом перемолвиться. Проехав с четверть
лье, дамы встретили знакомого молодого охотника, и тот, видя, что они едут
одни, любезно  предложил  проводить  их  до  ворот  Милана,  так  как  сам
собирался  поохотиться  в  его  окрестностях.  Все  шло  отлично,  и  дамы
превесело разговаривали со своим  молодым  спутником,  как  вдруг  на  том
повороте, где дорога огибает очаровательный  лесистый  холм  Сан-Джованни,
три жандарма выскочили из засады и схватили лошадей под уздцы.
   - Ах, муж выдал нас! - воскликнула маркиза и лишилась чувств.
   Жандармский вахмистр, стоявший немного поодаль, подошел, пошатываясь, к
экипажу и сказал пьяным голосом:
   - Весьма огорчен  возложенным  на  меня  поручением,  но  вынужден  вас
арестовать, генерал Фабио Конти.
   Фабрицио решил, что вахмистр в насмешку назвал его генералом.  "Я  тебе
отплачу за это",  -  говорил  он  про  себя.  Он  внимательно  смотрел  на
жандармов, выжидая удобной минуты, чтобы выпрыгнуть из коляски и помчаться
полем.
   Графиня, улыбаясь на всякий случай, сказала вахмистру:
   - Что это вы, любезный! Неужели вы принимаете  за  генерала  Конти  вот
этого шестнадцатилетнего юношу?
   - А вы разве не дочь генерала? - спросил вахмистр.
   - Посмотрите хорошенько на моего отца, - сказала графиня,  указывая  на
Фабрицио.
   Жандармы захохотали во все горло.
   - Прошу не рассуждать! Предъявите паспорта!..  -  потребовал  вахмистр,
обиженный всеобщей веселостью.
   - Наши дамы не берут с  собой  паспортов,  когда  едут  в  Милан,  -  с
невозмутимым спокойствием сказал кучер. -  Они  едут  из  своего  поместья
Грианта. Вот эта дама - графиня Пьетранера, а та - маркиза дель Донго.
   Огорошенный вахмистр подошел к жандармам, державшим под уздцы  лошадей,
и стал совещаться  с  ними.  Совещание  длилось  минут  пять,  но  графиня
прервала его, попросив, чтобы кучеру разрешили проехать несколько шагов  и
поставить  коляску  в  тень.  Солнце  палило  нещадно,  хотя  было  только
одиннадцать  часов  утра.  Фабрицио  зорко  поглядывал  во  все   стороны,
отыскивая путь к бегству, и  увидел,  как  полевой  тропинкой  на  пыльную
большую дорогу вышла молоденькая девушка лет  четырнадцати  -  пятнадцати,
которая тихонько плакала, закрывая  лицо  платком.  Она  шла  между  двумя
жандармами, а за нею также  под  конвоем  двух  жандармов  с  подчеркнутой
важностью  выступал  сухопарый   высокий   человек,   словно   префект   в
торжественной процессии.
   - Где это вы их нашли? - спросил  вахмистр,  которого  совсем  разобрал
хмель.
   - Бежали через поле, и паспортов никаких при них нет.
   Вахмистр, видимо, совсем потерял голову: вместо двух пленников, которых
надобно было захватить, у него оказалось целых пять. Он  отошел  со  своим
штабом на несколько шагов, оставив  только  двух  человек:  одного,  чтобы
стеречь величественного арестанта, и другого - держать лошадей.
   - Останься! - шепнула  графиня  Фабрицио,  видя,  что  он  выскочил  из
коляски. - Все обойдется.
   Слышно было, как один из жандармов кричал:
   - Все равно!  Паспортов  у  них  нет?  Нет.  Значит,  правильно  мы  их
задержали.
   У вахмистра, казалось, не было такой  уверенности,  -  фамилия  графини
Пьетранера встревожила его: он знал графа Пьетранера, но  о  смерти  графа
ему не было известно.
   "Генерал не такой  человек,  чтоб  простить  обиду,  ежели  я  некстати
арестую его жену!" - думал он.
   Во время этих долгих обсуждений графиня  завязала  разговор  с  молодой
девушкой, стоявшей около коляски на пыльной дороге, - графиню поразила  ее
красота.
   - У вас заболит голова от солнца, синьорина.  Этот  славный  солдат,  -
добавила она,  посмотрев  на  жандарма,  державшего  лошадей,  -  конечно,
позволит вам сесть в коляску.
   Фабрицио, который бродил вокруг экипажа, подошел, чтобы помочь девушке.
Он поддержал ее под руку, и девушка уже ступила на подножку, как вдруг  ее
величественный спутник, стоявший в шести шагах от коляски, крикнул  сиплым
от важности басом:
   - Стойте на дороге, неприлично садиться в чужой экипаж.
   Фабрицио не  расслышал  этого  приказа.  Девушка  сразу  повернулась  и
спрыгнула с подножки, а так как Фабрицио все еще поддерживал ее, она упала
в его объятия. Он улыбнулся, она густо покраснела, и,  когда  соскользнула
на землю, они еще одно мгновение глядели друг на друга.
   "У меня была бы очаровательная подруга в тюрьме! - подумал Фабрицио.  -
Какая глубина мысли начертана  на  ее  челе!..  Она  рождена  для  большой
любви".
   Подошел вахмистр и спросил властным тоном:
   - Которая из дам Клелия Конти?
   - Я, - ответила девушка.
   - А я - генерал Фабио Конти, - воскликнул важный старик. -  Я  камергер
его высочества принца Пармского. Я считаю  просто  недопустимым,  чтобы  с
человеком моего звания обращались словно с каким-нибудь вором.
   - Позавчера, когда вы садились в лодку на пристани в Комо, вы послали к
черту инспектора полиции за то, что он потребовал у вас паспорт. А сегодня
он вас пошлет прогуляться под конвоем.
   - Мы тогда уже отплыли от берега,  я  спешил,  потому  что  надвигалась
гроза. Какой-то человек  в  штатском  крикнул  мне  с  пристани,  чтобы  я
вернулся, я ему назвал себя, и мы поплыли дальше.
   - А нынче утром вы убежали из Комо.
   - Люди моего звания не берут паспортов, когда едут из Милана посмотреть
на озеро. Сегодня утром в Комо мне сказали, что на заставе меня  арестуют.
Я вышел из города пешком вместе с дочерью,  надеясь  встретить  на  дороге
какой-нибудь экипаж, который довезет меня до Милана, а  там  я  немедленно
подам жалобу генерал-губернатору провинции.
   У вахмистра, видимо, гора с плеч свалилась.
   - Ну, генерал, вы арестованы, и я отвезу вас в Милан. А вы кто такой? -
спросил он Фабрицио.
   - Мой сын, - ответила графиня. -  Асканьо,  сын  дивизионного  генерала
Пьетранера.
   - Без паспорта, графиня? - спросил вахмистр, сразу смягчившись.
   - Он так молод, что еще не брал паспорта. Он  никогда  не  путешествует
один, а только со мной.
   Во время этого допроса генерал пререкался с жандармами,  выказывая  все
более и более оскорбленное достоинство.
   -  Что  столько  слов  тратить?  -  сказал  один  из  жандармов.  -  Вы
арестованы. И баста.
   - Скажите еще спасибо, - заметил  вахмистр,  -  что  мы  разрешаем  вам
нанять у какого-нибудь крестьянина лошадь, а то, несмотря на пыль и жару и
на ваше камергерское звание, пришлось бы вам шагать пешком, а мы ехали  бы
по бокам у вас на лошадках.
   Генерал начал браниться.
   - Эй, замолчи лучше! - оборвал его жандарм.  -  Где  твой  генеральский
мундир? Этак всякий проходимец может генералом назваться.
   Генерал совсем вышел из  себя.  А  в  коляске  тем  временем  дела  шли
превосходно.
   Графиня уже распоряжалась жандармами, словно своими слугами.  Она  дала
экю одному из них и послала его в таверну, видневшуюся в  двухстах  шагах,
велев принести оттуда вина и, главное, холодной воды. Улучив минутку,  она
успокоила Фабрицио, который упорно хотел удрать в лес,  покрывавший  холм.
"У меня хорошие  пистолеты",  -  говорил  он.  От  разгневанного  генерала
графиня добилась, чтобы он разрешил  дочери  сесть  в  коляску.  По  этому
поводу генерал, любивший поговорить о себе и своей родне,  сообщил  дамам,
что его дочери исполнилось только двенадцать  лет,  ибо  она  родилась  27
октября 1803 года, но она такая умница, что все  дают  ей  четырнадцать  и
даже пятнадцать лет.
   "Какой ограниченный человек!"  -  говорили  глаза  графини  и  маркизы.
Благодаря графине все уладилось после переговоров, тянувшихся целый час. У
одного из жандармов вдруг оказалось  какое-то  дело  в  соседней  деревне,
когда графиня сказала ему: "Получите десять франков", - и он уступил  свою
лошадь генералу Конти.
   Вахмистр уехал с генералом, а все остальные жандармы расположились  под
деревом в компании четырех большущих бутылей, оплетенных соломой,  которые
принес  с  помощью  крестьянина  жандарм,  посланный  в  таверну.  Надутый
камергер разрешил Клелии Конти занять место в коляске любезных дам,  чтобы
возвратиться в Милан, а "сына"  храброго  генерала  Пьетранера  блюстители
порядка и не подумали арестовать. После  первых  минут  пути,  посвященных
обмену учтивыми словами и обсуждению нежданного происшествия, Клелия Конти
заметила, что графиня, такая  красавица,  смотрит  на  Фабрицио  странным,
восторженным  взглядом,  -  разумеется,  она  не  мать  ему,  Особенно  же
пробудили в ней любопытство неоднократные намеки на какой-то  героический,
отважный и в высшей степени опасный поступок, который он недавно совершил;
но при всем своем уме Клелия не могла угадать, о чем шла речь.
   Она с удивлением рассматривала юного героя,  и  ей  казалось,  что  его
глаза еще горят  огнем  недавних  подвигов.  А  он  был  несколько  смущен
необыкновенной красотой этой двенадцатилетней девочки, красневшей  от  его
восхищенных взглядов.
   Не доезжая одного лье до Милана, Фабрицио сказал, что  хочет  навестить
своего дядю, и простился с дамами.
   - Если я выпутаюсь из этой истории, - сказал он Клелии, -  я  приеду  в
Парму  полюбоваться  прекрасными  картинами  в  ее   галереях.   Удостойте
запомнить мое имя: Фабрицио дель Донго.
   - Отлично! - воскликнула графиня. - Вот  как  ты  умеешь  хранить  свое
инкогнито! Синьорина, удостойте, пожалуйста, запомнить,  что  этот  гадкий
мальчик - мой сын и фамилия его - Пьетранера, а вовсе не дель Донго.
   Вечером, очень поздно, Фабрицио  вошел  в  Милан  через  ворота  Ранци,
которые ведут к бульвару, модному месту прогулок.  Отправка  двух  слуг  в
Швейцарию истощила скудные сбережения маркизы и ее золовки, но, к счастью,
у Фабрицио еще осталось несколько наполеондоров и один бриллиант,  который
решено было продать.
   Обеих дам знали в городе и любили. Самые  влиятельные  и  благочестивые
особы из австрийской партии стали  хлопотать  за  Фабрицио  перед  бароном
Биндером, начальником полиции. Эти господа, по их заверениям, не понимали,
как можно принять всерьез  выходку  шестнадцатилетнего  мальчика,  который
поссорился со старшим братом и убежал из родительского дома.