хиепископ меня, конечно, любит, не любит за то, что я дель
Донго, а он - сын мелкого буржуа". Чтобы не пропало впустую  красноречивое
письмо,  написанное  по-итальянски,  Фабрицио  сделал  в   нем   кое-какие
необходимые изменения и адресовал его графу Моска.
   В тот же самый день Фабрицио встретил на улице юную Мариетту;  она  вся
покраснела от радости и подала ему знак следовать за ней  поодаль.  Вскоре
она вошла в какой-то пустынный портик; там она еще ниже спустила  на  лицо
черное кружево, по местному обычаю покрывавшее ей голову, так что никто бы
ее не мог узнать; затем она быстро обернулась.
   - Как же это? - сказала она Фабрицио. - Вы совсем  свободно  ходите  по
улицам?!
   Фабрицио рассказал ей свою историю.
   - Боже великий! Вы были в Ферраре? А я вас так искала  там!  Знаете,  я
поссорилась со своей старухой; она хотела увезти  меня  в  Венецию,  но  я
понимала, что вы туда никогда не приедете, потому что вы  у  австрийцев  в
черном списке. Я продала свое золотое ожерелье и  приехала  в  Болонью,  -
предчувствие говорило мне, что тут ждет меня счастье, что я  встречу  вас.
Старуха приехала вслед за мной через два дня. Поэтому я не зову вас к  нам
в гостиницу: гадкая старуха опять будет выпрашивать у вас денег, а мне так
за это бывает стыдно... С того ужасного дня (вы  знаете  какого)  мы  жили
вполне прилично, а не истратили даже и четвертой части ваших денег. Мне бы
не хотелось бывать у вас в гостинице "Пилигрим", -  я  боюсь  _афишировать
себя_. Постарайтесь снять комнатку на какой-нибудь тихой улице,  и  в  час
Ave Maria (в сумерки) я буду ждать вас тут, под портиком.
   С этими словами она убежала.



13

   Все  серьезные  мысли  были  позабыты  при  нежданном  появлении   этой
прелестной особы. Фабрицио  зажил  в  Болонье  в  глубокой  и  безмятежной
радости.  Простодушная  склонность  весело   довольствоваться   тем,   что
наполняло его жизнь, сквозила и в его письмах к  герцогине,  так  что  она
даже была раздосадована. Фабрицио едва заметил это; он только  написал  на
циферблате своих часов сокращенными словами: "В письмах к  Д.  не  писать:
_когда я был прелатом, когда я был духовной особой, - это ее сердит_".  Он
купил две лошадки, которые очень ему нравились;  их  запрягали  в  наемную
коляску  всякий  раз,  как  Мариетта  желала  поехать  с  ним   за   город
полюбоваться одним  из  тех  восхитительных  видов,  которыми  так  богаты
окрестности Болоньи; почти каждый вечер он возил ее к  водопаду  Рено.  На
обратном пути они останавливались у радушного Крешентини, считавшего  себя
до некоторой степени отцом Мариетты.
   "Право, если это именно и есть жизнь завсегдатаев  кофеен,  напрасно  я
отвергал ее,  считая  такую  жизнь  нелепой  для  человека  сколько-нибудь
значительного", - говорил себе Фабрицио. Он забывал, что сам он в  кофейню
заглядывал лишь затем, чтобы  почитать  "Конститюсьонель",  что  никто  из
светского общества Болоньи его не знал, и поэтому никакие утехи  тщеславия
не примешивались к его блаженству. Когда он не бывал с  Мариеттой,  вы  бы
увидели его в обсерватории, где он слушал курс астрономии; профессор питал
к нему большую дружбу, и Фабрицио давал ему по воскресеньям своих лошадей,
чтобы он мог блеснуть со своей супругой на Корсо в Монтаньоле.
   Ему неприятно было причинять огорченье кому-либо, даже существу  самому
недостойному.  Мариетта  решительно  не  желала,  чтоб  он  встречался  со
старухой; но как-то раз, когда  она  была  в  церкви,  Фабрицио  явился  к
mammacia; она побагровела от злости, когда он вошел. "Вот случай  показать
себя настоящим дель Донго", - решил Фабрицио.
   - Сколько Мариетта зарабатывает в месяц, когда у нее есть ангажемент? -
спросил он с тем важным видом, с каким уважающий  себя  молодой  парижанин
входит на балкон театра Буфф.
   - Пятьдесят экю.
   - Вы лжете, как всегда. Говорите правду, а то, ей богу, не получите  ни
сантима.
   - Ну, ладно... В Парме она в нашей труппе получала  двадцать  два  экю,
когда  мы  имели  несчастье  познакомиться  с  вами;  да  я   зарабатывала
двенадцать экю;  правда,  мы  обе  давали  Джилетти,  нашему  защитнику  и
покровителю, треть из того, что получали, но почти каждый  месяц  Джилетти
делал подарок Мариетте, и этот подарок, наверное,  стоил  не  меньше  двух
экю.
   - Опять ложь! Вы, например, получали только  четыре  экю.  Но  если  вы
будете  добры  к  Мариетте,  я  вам  предлагаю  ангажемент,  как  будто  я
импрессарио; каждый месяц я буду давать двенадцать экю  для  вас  лично  и
двадцать два - для Мариетты;  но  если  я  увижу,  что  у  Мариетты  глаза
заплаканы, - я объявлю себя банкротом.
   - Ишь гордец какой! Да  ведь  ваши  щедроты  нас  разорят,  -  ответила
старуха злобным тоном. - Мы потеряем avviamento (связи). Когда, к великому
своему несчастью, мы лишимся покровительства вашего сиятельства,  ни  одна
труппа нас знать не будет, везде  уже  наберут  Полный  состав,  и  мы  не
получим ангажемента. Мы из-за вас с голоду умрем.
   - Иди ты к черту! - сказал Фабрицио и вышел.
   - Нет, к черту мне незачем идти, проклятый богохульник,  а  я  пойду  в
полицию и расскажу, что вы епископ-расстрига и  столько  же  права  имеете
называться Джузеппе Босси, как и я.
   Фабрицио, уже спустившийся было на несколько ступеней, вернулся.
   - Во-первых, полиция лучше тебя знает мое настоящее  имя.  Но  если  ты
вздумаешь на меня донести, если ты сделаешь эту  гнусность,  -  сказал  он
весьма строгим тоном, - с тобой поговорит Лодовико, и  ты,  старая  карга,
получишь полдюжины, а  то  и  целых  две  дюжины  ножевых  ран  и  полгода
проведешь в больнице, да еще без табака.
   Старуха побледнела и, бросившись  к  Фабрицио,  хотела  поцеловать  его
руку.
   - Согласна! Спасибо вам, что вы хотите позаботиться о нас с  Мариеттой.
Вы с виду такой добрый, что я вас принимала за  простака,  и,  знаете  ли,
другие могут так же ошибиться. Советую  вам  взять  в  привычку  держаться
поважнее.
   И она добавила с забавным бесстыдством:
   - Поразмыслите над этим и за добрый совет сделайте  нам  подарок:  зима
уже недалеко, купите мне и Мариетте по хорошему салопу из  той  прекрасной
английской материи, что продается у толстого купца на площади Сан-Петроне.
   Любовь  прелестной  Мариетты  давала  Фабрицио  все  радости  нежнейшей
дружбы, и невольно он думал, что подобное же счастье он мог бы найти  близ
герцогини.
   "Но как, право, странно, - говорил  он  себе  иногда,  -  я  совсем  не
способен на то всепоглощающее и страстное волнение, которое зовут любовью!
Среди всех связей, какие по воле случая были у меня в Новаре и в  Неаполе,
разве мне встретилась хоть одна женщина, свидание с которой даже в  первые
дни было бы мне приятнее прогулки верхом на породистой  и  еще  незнакомой
мне лошади? Неужели то, что зовут любовью, опять-таки  ложь?  Я,  конечно,
люблю, но так же, как чувствую аппетит в шесть часов  вечера!  Неужели  из
такого довольно вульгарного влечения лжецы создали любовь  Отелло,  любовь
Танкреда? (*74) Или надо считать, что я устроен иначе, нежели другие люди?
Неужели моя душа лишена этой страсти? Почему? Удивительная участь!"
   В Неаполе, особенно в последнее время, Фабрицио встречал женщин, гордых
своею красотой, родовитостью, поклонением  знатных  вздыхателей,  которыми
они пожертвовали ради  него,  и  поэтому  желавших  властвовать  над  ним.
Заметив такие намерения, Фабрицио весьма бесцеремонно и быстро  порывал  с
ними.
   "Однако, - думал он, - если я-когда-нибудь поддамся  соблазну  изведать
несомненно жгучее наслаждение близости с той  пленительной  женщиной,  что
зовется герцогиней  Сансеверина,  я  поступлю  так  же  глупо,  как  некий
недальновидный француз, убивший курицу, которая  несла  для  него  золотые
яйца. Герцогине я обязан  единственным  счастьем,  какое  могут  дать  мне
нежные чувства: моя дружба с ней - это моя жизнь. Да и чем бы  я  был  без
нее? Бедным изгнанником, обреченным на прозябание  в  развалившемся  замке
около Новары.  Помню,  как  в  проливные  осенние  дожди  мне  по  вечерам
приходилось из опасения  неприятной  неожиданности  прикреплять  раскрытый
зонт над изголовьем моей кровати. Я ездил верхом на лошадях управителя; он
терпел  это  из  уважения  к  моей   _голубой   крови_   (высокому   моему
происхождению), но уже стал находить, что я зажился у него; отец  назначил
мне содержание в тысячу двести франков и считал себя великим грешником  за
то, что кормит якобинца. Бедная матушка и сестры отказывали себе  в  новых
платьях, для того чтобы я мог делать  мелкие  подарки  моим  возлюбленным.
Проявлять щедрость  таким  путем  было  мне  мучительно.  Да  и  люди  уже
догадывались о моей нищете: окрестные молодые дворяне начали жалеть  меня.
Рано  или  поздно  какой-нибудь  фат  выказал  бы  презрение  к   молодому
неудачнику-якобинцу, - ведь в глазах всех этих господ я именно им и был. Я
нанес бы или получил меткий удар шпагой, который привел бы меня в крепость
Фенестрелло (*75), или же мне вновь пришлось бы бежать в Швейцарию, все  с
тем же пенсионом в тысячу двести франков. Счастьем избавления от всех этих
бед я обязан герцогине, и вдобавок  она  чувствует  ко  мне  ту  страстную
дружбу, которую, скорее, следовало бы мне питать к ней.
   Я вырвался из нелепого и жалкого существования, которое  превратило  бы
меня в унылого глупца, и уже четыре года живу в  большом  городе;  у  меня
превосходный  экипаж,  я  не  знаю  зависти  и   всяких   низких   чувств,
процветающих в провинции. Тетушка моя даже  слишком  добра,  -  она  журит
меня, что я мало  беру  денег  у  ее  банкира.  Неужели  я  захочу  навеки
испортить свое чудесное положение! Неужели захочу  потерять  единственного
своего друга на земле? Что ж, для этого  достаточно  _солгать_  прелестной
женщине, равной которой нет, пожалуй, во всем мире, сказать этой  женщине,
к которой я чувствую самую горячую дружбу: "_Люблю тебя_", хотя я не знаю,
что такое любовь. И тогда она  целыми  днями  будет  корить  меня,  считая
преступлением, что мне чужды восторги любви. Напротив, Мариетта  не  умеет
заглянуть в мое сердце, ласки принимает за  порывы  души,  думает,  что  я
люблю безумно, и считает себя счастливейшей женщиной. А на самом  деле  то
нежное волнение, которое, кажется, называют любовью, я немного  чувствовал
только близ юной Аникен из харчевни в Зондерсе, у бельгийской границы".
   Теперь мы, к глубокому сожалению своему, должны рассказать об одном  из
самых  дурных  поступков  Фабрицио;  среди  этой  спокойной  жизни  жалкое
тщеславие вдруг укололо его сердце, неуязвимое для  любви,  и  завело  его
очень далеко. Одновременно с ним в Болонье жила  знаменитая  Фауста  Ф***,
бесспорно лучшая певица нашего века и, может быть,  самая  своенравная  из
всех  женщин.  Превосходный  поэт,  венецианец  Бурати,  написал   о   ней
знаменитый сатирический сонет, который в то время был у всех на устах,  от
князей до последних уличных мальчишек.
   "Хотеть и не хотеть, обожать и ненавидеть в один и тот  же  день,  быть
счастливой лишь в непостоянстве, презирать то, чему поклоняется свет, хотя
свет поклоняется ей, - ты найдешь у Фаусты все эти недостатки.  Не  смотри
на эту змею! Безрассудный, увидя ее, ты забудешь все ее  причуды.  А  если
тебе выпадет счастье услышать ее, ты забудешь и  самого  себя,  и  в  одно
мгновение любовь совершит с тобою то же, что некогда Цирцея  совершила  со
спутниками Улисса" (*76).
   Это чудо красоты было в ту пору так очаровано огромными бакенбардами  и
дерзким  высокомерием  молодого  графа  М***,   что   даже   терпело   его
отвратительную ревность. Фабрицио видел графа  на  улицах  Болоньи  и  был
возмущен  видом  превосходства,  с  которым  тот   гарцевал   на   лошади,
снисходительно предоставляя зрителям любоваться  его  изяществом.  Молодой
граф был очень богат и считал, что ему  все  дозволено,  но  так  как  его
prepotenze [наглые замашки (итал.)] навлекли на  него  вражду,  он  всегда
появлялся со свитой из восьми-десяти одетых в ливрею  buli  (головорезов),
выписанных им из  его  поместий  в  окрестностях  Брешии.  Однажды,  когда
Фабрицио случилось услышать Фаусту,  взгляд  его  раза  два  скрестился  с
грозным взглядом  графа.  Фабрицио  поразила  ангельская  нежность  голоса
знаменитой певицы - ничего подобного он даже  вообразить  не  мог;  ей  он
обязан был минутами высокого счастья, представлявшими чудесный контраст  с
будничным однообразием его тогдашней жизни.
   "Неужели это любовь?" - подумал он. Стремясь любопытства ради  изведать
это  чувство,  а  также  желая  подразнить  графа  М***,  пугавшего   всех
физиономией более грозной, чем у любого тамбур-мажора, наш герой  стал  из
мальчишеского озорства очень часто  прогуливаться  перед  дворцом  Танари,
который граф снял для Фаусты.
   Однажды вечером, когда Фабрицио проходил мимо дворца Танари,  стараясь,
чтобы Фауста его заметила, он  услышал  нарочито  громкий  хохот,  которым
встретили его графские buli,  собравшиеся  у  ворот.  Он  помчался  домой,
захватил хорошее оружие и еще раз прошелся перед дворцом. Фауста поджидала
его, спрятавшись за решетчатом ставнем, и оценила эту смелость. Граф М***,
ревновавший Фаусту ко всем на свете, больше всего стал  ревновать  к  г-ну
Джузеппе Босси и в ярости разразился нелепыми угрозами;  после  этого  наш
герой стал каждое утро посылать ему записочки следующего содержания:
   "Г-н Джузеппе Босси уничтожает докучливых насекомых, живет в  гостинице
"Пилигрим", виа Ларга, N_79".
   Граф М***, привыкший к почтению, которым он обязан был своему огромному
богатству, своей "голубой крови"  и  храбрости  тридцати  своих  слуг,  не
пожелал понять смысл этих писем.
   Совсем иные  записочки  Фабрицио  посылал  Фаусте.  Граф  М***  окружил
шпионами соперника, который, возможно, не был отвергнут; прежде  всего  он
узнал его настоящее имя, а затем и то обстоятельство, что Фабрицио  нельзя
показываться в Парме. Несколько дней  спустя  граф  М***,  его  buli,  его
великолепные лошади и Фауста отправились в Парму.
   Фабрицио, увлекшись игрой,  последовал  за  ними  на  другой  же  день.
Напрасно  добрый  Лодовико  патетически  увещевал  его:  Фабрицио   послал
непрошенного наставника ко всем чертям, и  Лодовико,  сам  человек  весьма
отважный, почувствовал к нему уважение; к тому же это  путешествие  сулило
ему встречу с  красивой  его  любовницей,  проживавшей  в  Казаль-Маджоре.
Благодаря усердию Лодовико к г-ну Джузеппе Босси поступили в качестве слуг
восемь или  десять  бывших  солдат  наполеоновских  полков.  Решившись  на
безумную затею последовать за Фаустой, Фабрицио думал  так:  "Лишь  бы  не
иметь никаких сношений с министром полиции, графом Моска, и с  герцогиней,
- тогда опасность будет грозить только мне одному. А впоследствии я  скажу
Джине, что отправился на поиски любви, - ведь я никогда  еще  не  встречал
этого прекрасного чувства. Право, я ведь постоянно думаю  о  Фаусте,  даже
когда не вижу ее... Но что же я люблю? Ее  самое  или  воспоминание  о  ее
голосе?"
   Оставив все помыслы о церковной карьере, Фабрицио отрастил себе  усы  и
огромные бакенбарды, почти столь же грозные,  как  у  графа  М***,  и  это
несколько изменило его наружность. Штаб-квартиру он устроил  не  в  Парме,
что было бы уж слишком безрассудно,  а  в  одной  из  окрестных  деревень,
приютившейся в лесу, у дороги в Сакка, где была усадьба  его  тетушки.  По
совету Лодовико, он назвался в деревне камердинером  знатного  и  богатого
англичанина, большого чудака и страстного любителя  охоты,  тратившего  на
нее сто тысяч франков в год, и говорил, что его  хозяин  скоро  приедет  с
озера  Комо,  где  он  задержался,  чтобы  половить  форелей.  К  счастью,
небольшой красивый дворец, который граф М*** снял для Фаусты, находился на
южной окраине города, как раз у дороги в Сакка, и окна Фаусты выходили  на
ту прекрасную аллею  густых  деревьев,  что  тянется  мимо  высокой  башни
крепости. Фабрицио совсем не знали в этом пустынном квартале; он установил
наблюдение за графом М*** и однажды, когда тот вышел от  прелестной  дивы,
дерзко появился на ее улице среди бела дня, - правда, он приехал верхом на
быстроногом скакуне и был хорошо вооружен. Немедленно  под  окнами  Фаусты
расположились со своими контрабасами бродячие музыканты,  а  среди  них  в
Италии попадаются настоящие артисты; они сыграли прелюдию, а  затем  очень
недурно спели кантату в честь  красавицы.  У  окна  показалась  Фауста  и,
конечно,  без  труда   заметила   весьма   учтивого   молодого   человека,
красовавшегося на коне посреди улицы; он сначала ей  поклонился,  а  затем
стал  бросать  на  нее   весьма   красноречивые   взгляды.   Несмотря   на
сверханглийский костюм Фабрицио, она  очень  скоро  узнала  автора  пылких
писем,  явившихся  причиной  ее  отъезда  из  Болоньи.  "Вот  удивительный
человек! - подумала она. - Кажется, я влюблюсь в него.  У  меня  есть  сто
луидоров, отчего бы мне не бросить этого ужасного графа М***? Ну что в нем
хорошего?  Ни  остроумия,  ни  оригинальности,  только  и  забавного,  что
свирепые физиономии его слуг".
   На другой день Фабрицио узнал, что  каждое  утро  в  одиннадцать  часов
Фауста бывает у обедни в центре города, в той самой  церкви  Сан-Джованни,
где находится гробница его предка, архиепископа Асканьо дель Донго,  и  он
осмелился появиться там. Правда, Лодовико раздобыл ему великолепный  парик
прекрасного рыжего  цвета,  как  шевелюра  англичанина.  Фабрицио  написал
сонет, где уподобил огненную окраску этих волос  пламени,  сжигавшему  его
сердце. Фаусте очень понравился этот сонет, который чья-то  благодетельная
рука положила на ее фортепиано. Мирная осада длилась с неделю, но Фабрицио
видел, что, вопреки всевозможным его маневрам, он не  достиг  существенных
успехов: Фауста  отказывалась  принять  его.  Он  не  знал  меры  в  своих
чудачествах. Фауста впоследствии говорила, что она боялась  его.  Фабрицио
удерживала в Парме лишь слабая надежда изведать, что же называют  любовью,
но он зачастую скучал.
   - Сударь, уедемте, - твердил ему Лодовико. - Честное слово,  вы  совсем
не влюблены, я вижу в  вас  избыток  ужасающего  хладнокровия  и  здравого
смысла!.. И к тому же вы ничего не  достигли.  Из  одного  уж  стыда  надо
бежать!
   В порыве досады Фабрицио совсем было собрался уехать, но  вдруг  узнал,
что Фауста будет петь у герцогини Сансеверина. "Может  быть,  этот  дивный
голос все-таки воспламенит мое сердце, - подумал  он  и  смело  пробрался,
переодетый, в этот дворец, где все так хорошо его знали. Судите сами,  как
взволновалась герцогиня, когда под конец концерта у двери большой гостиной
появился человек, одетый, как выездной лакей, - в его осанке  было  что-то
знакомое ей. Она разыскала графа Моска, и только тогда он рассказал  ей  о
неслыханном, поистине безрассудном поступке  Фабрицио.  Граф  относился  к
этому сумасбродству весьма благосклонно. Он радовался, что Фабрицио  любит
не герцогиню,  а  другую  женщину;  но  за  пределами  политики  граф  был
человеком  вполне  порядочным  и  всегда  руководствовался  правилом,  что
счастье герцогини - его счастье.
   - Я спасу Фабрицио от  него  самого,  -  сказал  он  своей  подруге.  -
Подумайте, как будут торжествовать наши враги, если его арестуют у  вас  в
доме. Поэтому со мной здесь больше ста моих людей, и я недаром попросил  у
вас ключ от водонапорной башни. Фабрицио вообразил, что он безумно влюблен
в Фаусту, но до сих пор никак не может отбить ее у графа М***, окружившего
эту причудницу королевской роскошью.
   Герцогиня слушала молча, но не  могла  скрыть  своей  глубокой  скорби.
Стало быть, Фабрицио пустой  ветрогон,  неспособный  на  глубокое,  нежное
чувство.
   - И он не пожелал повидаться с нами! Этого я никогда ему  не  прощу!  -
сказала она, наконец. - А я-то всякий день пишу ему в Болонью!
   - Напротив, я вполне понимаю его