"Дорогой друг, чего бы я не сделала для тебя! Знаю, ты  погубишь  меня.
Так суждено мне. Я сама загубила себя, и так жестоко, согласившись принять
нынче вечером эту мерзкую серенаду!..  Зато  завтра  утром  я  увижу  твои
глаза".
   Но именно в то утро, после великой жертвы, принесенной ею накануне ради
юного узника, которому она отдала свое сердце, и, видя все его недостатки,
ради него жертвовала своим будущим, именно в то  утро  Фабрицио  пришел  в
отчаяние от ее холодности. Они объяснялись  только  знаками,  но  все  же,
стоило Фабрицио даже при таком несовершенном языке сделать  хоть  малейшую
попытку проникнуть насильственно в душу Клелии, она не могла  бы  сдержать
слез и призналась бы во всем, что чувствовала к нему.  Но  у  Фабрицио  не
хватило на это смелости, он смертельно боялся оскорбить Клелию, - ведь она
могла подвергнуть его суровой каре. Короче  говоря,  у  Фабрицио  не  было
никакого опыта в истинной любви, никогда он даже в самой слабой степени не
знал ее волнений. После серенады  ему  понадобилась  целая  неделя,  чтобы
восстановить прежние дружеские  беседы  с  Клелией.  Бедняжка  вооружилась
суровостью из страха выдать себя. А Фабрицио казалось, что с  каждым  днем
она все больше отдаляется от него.
   Уже почти три месяца Фабрицио провел в тюрьме, не имея никакой связи  с
внешним миром, но совсем не  чувствовал  себя  несчастным.  Однажды  утром
Грилло долго не уходил из камеры; Фабрицио был в отчаянии, не зная, как от
него отделаться; пробило уже половина первого, когда, наконец, он  получил
возможность открыть два маленьких оконца вышиною в фут,  вырезанные  им  в
злополучном ставне.
   Клелия стояла в вольере, устремив  глаза  на  окно  Фабрицио;  лицо  ее
осунулось и выражало безнадежную скорбь. Увидев Фабрицио,  она  тотчас  же
показала знаками, что все погибло, бросилась к  фортепиано  и,  как  будто
напевая речитатив из модной тогда оперы, заговорила с ним, прерывая  пение
то от отчаяния, то от страха, что слова ее поймут  часовые,  шагавшие  под
окном.
   "Великий боже, вы еще живы?! О, как благодарю я небо! Тюремщик Барбоне,
наказанный вами за наглость в тот день, когда вы сюда вступили,  исчез,  и
его долго не было в крепости. Позавчера он вернулся, и со  вчерашнего  дня
меня преследует страх, что он замыслил вас отравить. Он все вертится в той
дворцовой кухне, где для вас готовят пищу. Ничего в точности я не знаю. Но
моя горничная уверена, что  этот  жестокий  человек  забрался  в  кухню  с
единственной целью отнять у вас жизнь. Я была в  смертельной  тревоге,  не
видя вас, я уже думала, что вы погибли. Воздержитесь  от  пищи  до  нового
указания. Я сделаю все возможное, чтобы передать вам немного шоколаду.  Во
всяком случае нынче вечером, в девять часов, если у вас, по милости  неба,
есть бечевка или если вы можете сделать тесьму из простынь, спустите ее из
окна на апельсиновое деревце. Я привяжу к ней веревку, потяните ее к себе,
и я передам вам хлеб и шоколад".
   Фабрицио хранил, как сокровище, кусок угля,  найденный  им  в  тюремной
печке; тут он поспешил воспользоваться волнением Клелии и принялся  писать
на ладони одну за другой буквы, из которых сложились следующие слова:
   "Люблю вас и жизнью дорожу лишь потому, что вижу вас. Главное, пришлите
бумаги и карандаш".
   Как и надеялся Фабрицио, крайний ужас, отражавшийся  в  чертах  Клелии,
помешал ей прервать беседу после дерзких слов: "Люблю вас" - и она  только
выразила  большое  неудовольствие.   У   Фабрицио   хватило   догадливости
прибавить:  "Сегодня  очень  ветрено,  я  плохо  слышал  те  благосклонные
предупреждения, что вы пропели; фортепиано заглушало слова. Что, например,
значит отрава, о которой вы упомянули?"
   При этих словах ужас с прежней силой овладел сердцем Клелии; она  стала
торопливо писать крупные буквы на вырванных из книги  страницах;  Фабрицио
возликовал, увидев, как через три месяца  тщетных  стараний,  установился,
наконец, столь желанный ему способ беседы. Однако он продолжал так  хорошо
удавшуюся хитрость.  Стремясь  теперь  добиться  переписки,  он  поминутно
притворялся, что не понимает слов, складывавшихся из букв, которые  Клелия
чертила на бумаге и показывала ему.
   Наконец, Клелия  убежала,  услышав  голос  отца,  -  больше  всего  она
боялась,  как  бы  генерал  не  пришел  за   ней.   По   природной   своей
подозрительности он отнюдь не был бы  доволен  близким  расстоянием  между
окном вольеры и ставнем, закрывавшим окно узника. За  несколько  минут  до
появления Фабрицио, когда смертельная  тревога  томила  Клелию,  ей  самой
пришло на ум, что можно бросить  камешек,  обернутый  бумагой,  в  верхнюю
часть окна, над ставнем, -  и  если  бы,  по  воле  случая,  в  камере  не
оказалось тюремщика, сторожившего Фабрицио, такой способ сообщения был  бы
самым надежным.
   Узник поспешно принялся изготовлять  тесьму  из  простынь;  вечером,  в
десятом часу, он явственно расслышал легкое постукивание: стучали по кадке
с апельсиновым деревцем, стоявшим под его окном; он спустил тесьму,  потом
поднял ее и вытянул снизу тонкую, очень длинную  веревку,  к  которой  был
привязан пакетик с шоколадом, а кроме того, к несказанной его  радости,  -
бумага, свернутая в трубку, и  карандаш;  он  снова  опустил  веревку,  но
больше ничего не получил, - вероятно, к апельсиновым деревцам  приблизился
часовой. Но и так Фабрицио опьянел  от  радости;  он  тотчас  же  принялся
писать Клелии пространное  письмо,  и  лишь  только  оно  было  закончено,
привязал его к веревке и спустил из окна. Больше трех часов  он  ждал,  не
придут ли взять письмо, несколько раз снова  поднимал  его,  делал  в  нем
изменения. "Если Клелия не прочтет моего письма нынче вечером, - думал он,
- пока ее еще волнуют слухи об отраве, завтра, она, возможно,  даже  мысли
не допустит о том, чтобы переписываться со мной".
   А Клелия против воли должна была поехать  с  отцом  в  гости;  Фабрицио
почти догадался об этом, когда в половине первого  ночи  во  двор  въехала
карета, - он уже узнавал генеральских лошадей по  стуку  копыт.  Затем  он
услышал, как генерал прошел по площадке,  как  часовые,  звякнув  ружьями,
взяли "на караул"; и какова же была его  радость,  когда  через  несколько
минут после этого он почувствовал,  что  закачалась  веревка,  которую  он
обмотал вокруг  запястья.  К  веревке  привязали  какой-то  груз  и  двумя
толчками дали сигнал поднять  его;  сделать  это  было  нелегко,  -  мешал
широкий выступ карниза у самого подоконника.
   Груз, который Фабрицио, наконец, поднял,  оказался  графином  с  водой,
обернутым шалью. Бедный юноша, так  долго  живший  в  одиночестве,  покрыл
восторженными поцелуями эту шаль. Невозможно описать его  волнение,  когда
он обнаружил приколотую к ней записку - предмет  столь  долгих  и  тщетных
надежд.

   "Пейте только эту воду, питайтесь только присланным  шоколадом;  завтра
сделаю все возможное, чтобы передать вам  хлеб;  корочку  со  всех  сторон
помечу чернильными крестиками. Страшно говорить об этом,  но  знайте,  что
Барбоне, вероятно, поручено отравить вас. Как вы не понимаете, что  то,  о
чем вы говорите в письме, написанном карандашом, должно быть мне тягостно?
Право, после этого я не стала бы писать, если б  вам  не  грозила  ужасная
опасность. Сегодня видела герцогиню; она и  граф  здоровы,  но  она  очень
похудела. Не касайтесь больше в письмах  _того  предмета_,  -  неужели  вы
хотите, чтобы я рассердилась?"

   Предпоследняя фраза этой записки стоила Клелии  немалых  добродетельных
усилий.  В  придворном  обществе  все  считали,  что  синьора  Сансеверина
подарила  своей   благосклонностью   красивого   графа   Бальди,   бывшего
возлюбленного  маркизы  Раверси.  Во  всяком  случае  он  явно   и   самым
скандальным образом порвал с маркизой, хотя она шесть лет  была  для  него
настоящей матерью и создала ему положение в свете.
   Клелии пришлось заново переписать свою короткую записку, - в первой  ее
редакции проскальзывал намек на новую любовь, которую  светское  злословие
приписывало герцогине.
   "Какая это низость с моей стороны! - воскликнула она про себя. -  Дурно
говорить Фабрицио о любимой им женщине!.."
   Наутро, задолго до рассвета, Грилло  вошел  в  камеру  Фабрицио,  молча
положил на стол довольно тяжелый узел и вышел.  В  узле  оказался  большой
каравай хлеба, со всех сторон испещренный  крестиками,  сделанными  пером.
Фабрицио без конца целовал каждый крестик: он был влюблен.  Помимо  хлеба,
там еще оказалось шесть тысяч цехинов,  плотно  упакованных  в  оберточную
бумагу, и, наконец, прекрасный, совершенно новый молитвенник; на полях уже
знакомым Фабрицио почерком было написано:

   "Яд! Остерегаться воды, вина - всего; есть можно только шоколад;  обеда
не касаться, стараться скормить  его  собаке;  не  выказывать  подозрений,
иначе враг прибегнет к другим способам. Ради бога, никакой опрометчивости,
никакого легкомыслия!"

   Фабрицио  поспешил  стереть  эти  драгоценные  строки,  -   они   могли
скомпрометировать Клелию; затем вырвал из  молитвенника  много  листков  и
написал на них алфавит в нескольких экземплярах, старательно выводя каждую
букву; чернила он сделал из вина и толченого угля. К полудню, когда Клелия
появилась в вольере, в двух шагах от окна, все буквы уже высохли.
   "Теперь самое важное, - думал  Фабрицио,  -  чтобы  она  разрешила  мне
воспользоваться алфавитом".
   По счастью, Клелии нужно было очень многое  сказать  узнику  о  попытке
отравить  его;  собака  одной   из   служанок   подохла,   съев   кушанье,
предназначенное  для  него.  Итак,  Клелия  не  только  не  воспротивилась
употреблению  алфавита,  но  и  сама  приготовила  великолепный   алфавит,
написанный настоящими чернилами. Беседа, установившаяся таким  способом  и
на первых порах довольно затруднительная, тем  не  менее  длилась  полтора
часа, - все то время, которое Клелия могла  провести  в  вольере.  Два-три
раза Фабрицио позволил себе коснуться запретной темы; тогда Клелия, ничего
не отвечая, на минутку отходила к птицам, как будто  вспомнив,  что  нужно
позаботиться о них.
   Фабрицио добился обещания, что вечером вместе с водой она  пришлет  ему
один из своих алфавитов, написанных чернилами, так как их легче  разобрать
издали. Он, конечно, не преминул написать длиннейшее письмо, но постарался
не выражать нежные чувства, по крайней мере в такой форме,  которая  могла
рассердить ее. Маневр оказался удачным: письмо его было принято.
   На другой день в беседе, происходившей при помощи алфавитов, Клелия  ни
в чем не упрекала его; она сообщила, что опасность отравы уменьшилась:  на
Барбоне напали и избили его до полусмерти  кавалеры  кухонных  служанок  в
комендантском дворце, - вероятно,  он  теперь  не  осмелится  появиться  в
кухне. Клелия призналась Фабрицио, что решилась украсть для  него  у  отца
противоядие, и посылает ему это лекарство; но главное сейчас  -  отвергать
всякую пищу, если у нее будет какой-нибудь странный привкус.
   Клелия настойчиво расспрашивала дона Чезаре, откуда взялись шесть тысяч
цехинов, полученных Фабрицио, но ничего не узнала; во  всяком  случае  это
был хороший признак: строгости уменьшились.
   Опасность отравления чрезвычайно подвинула вперед сердечные дела нашего
узника; правда, он не мог добиться от Клелии ни единого слова, похожего на
признание в любви, но был счастлив дружеской близостью с нею. По утрам,  а
порой и под вечер они вели долгие разговоры с  помощью  алфавитов;  каждый
вечер, в девять часов, Клелия получала от него  длинные  письма  и  иногда
отвечала ему коротенькой запиской; она посылала ему газету и даже книги, а
Грилло так задобрили, что он теперь ежедневно приносил  в  камеру  хлеб  и
вино, которые передавала ему  горничная  Клелии.  Из  всех  этих  забот  о
Фабрицио тюремщик сделал  вывод,  что  комендант  не  согласен  с  людьми,
поручившими Барбоне отравить молодого монсиньора; Грилло  был  этим  очень
доволен, так же как и все его товарищи, ибо в тюрьме сложилась  поговорка:
"Посмотри в глаза монсиньору дель Донго, и он тотчас даст тебе денег".
   Фабрицио осунулся, побледнел, полное  отсутствие  движения  подтачивало
его здоровье, но еще никогда он не чувствовал себя таким  счастливым.  Тон
его бесед с Клелией был задушевный,  иногда  очень  веселый.  И  это  были
единственные  минуты  в  жизни  Клелии,  когда  ее   не   мучили   мрачные
предчувствия и укоры совести. Однажды  она  имела  неосторожность  сказать
ему:
   - Я восхищаюсь  вашей  деликатностью.  Помня,  что  я  дочь  коменданта
крепости, вы никогда не говорите мне о своем желании вырваться на свободу.
   - Упаси меня бог от такого нелепого желания, - ответил ей  Фабрицио.  -
Если я даже вернусь в Парму, как мне видеть вас? А жизнь отныне  для  меня
невыносима, если мне нельзя будет говорить вам все, что я думаю... Нет,  -
конечно, не все, что я думаю: ведь вы завели строгие порядки. Но  все  же,
невзирая на вашу жестокость, жить и не видеть вас ежедневно, было  бы  для
меня горькой мукой. А заточение в этой тюрьме... Да я еще никогда в  жизни
не был так счастлив! Не правда ли,  странно,  что  счастье  ждало  меня  в
тюрьме?
   - Об этом можно было бы сказать очень многое, - ответила Клелия, и лицо
ее вдруг стало крайне серьезным, почти мрачным.
   - Как? - встревоженно спросил Фабрицио. - Неужели мне грозит  опасность
потерять даже тот крошечный уголок, который удалось  мне  занять  в  вашем
сердце... Лишиться единственной моей отрады в этом мире!
   - Да, - ответила она. - У меня есть все основания думать, что у вас нет
честности по  отношению  ко  мне,  хотя  вас  и  считают  в  свете  вполне
порядочным человеком. Но сегодня я не хочу говорить об этом.
   Такой неожиданный выпад внес смятение в их  беседу,  и  часто  у  обоих
навертывались на глаза слезы.
   Главный фискал Расси по-прежнему жаждал расстаться со своим  бесславным
именем  и  называться  бароном  Рива.  Граф  Моска,  со   своей   стороны,
чрезвычайно  искусно  поддерживал  в  этом   продажном   судье   страстное
стремление к баронскому титулу, так же как он  разжигал  безумную  надежду
принца стать конституционным  королем  Ломбардии.  Это  было  единственное
средство, которое он мог придумать, чтобы отсрочить смерть Фабрицио.
   Принц говорил Расси:
   - Две недели отчаяния, затем две  недели  надежды...  Терпеливо  следуя
такой тактике, мы сломим гордыню этой женщины. Чередуя ласку и  суровость,
удается укротить самых непокорных коней. Действуйте смело и неуклонно.
   И вот каждые две  недели  в  Парме  возникали  слухи  о  близкой  казни
Фабрицио. Слухи эти доводили герцогиню до отчаяния. Твердо решив не губить
вместе с собою графа, она виделась с ним только два раза в  месяц.  Но  за
свою жестокость к этому несчастному человеку она была  наказана  вспышками
отчаяния и неотступной  тоской.  Напрасно  граф,  преодолевая  мучительную
ревность к красавцу Бальди, настойчиво ухаживавшему за  герцогиней,  писал
ей, когда не видел ее, и в письмах передавал все сведения,  полученные  им
от услужливого фискала Расси, будущего барона Рива, - герцогиня  могла  бы
переносить то и дело возникавшие страшные слухи о Фабрицио, только если  б
подле нее постоянно был человек такого большого ума  и  сердца,  как  граф
Моска. Ничтожество красавца Бальди не могло отвлечь ее от черных мыслей, а
граф теперь лишился права ободрять ее, внушать ей надежду.
   Пустив  в  ход  всяческие,  довольно  искусно  изобретенные   предлоги,
премьер-министр уговорил принца  доверить  одному  дружественному  лицу  и
перевезти в его замок, близ  Сароно,  в  самом  центре  Ломбардии,  архив,
содержавший   свидетельства   весьма   сложных   интриг,   путем   которых
Ранунцио-Эрнесто  IV  пытался  осуществить  сверхбезумную  надежду   стать
конституционным королем этой прекрасной страны.
   В  архиве   было   больше   двадцати   весьма   секретных   документов,
собственноручно  написанных  или  подписанных  принцем,  и  если  б  жизни
Фабрицио  грозила  серьезная  опасность,  граф  намеревался  заявить   его
высочеству,  что  передаст  эти  компрометирующие  бумаги  некой   великой
державе, которая одним своим словом могла его уничтожить.
   Граф Моска вполне полагался на будущего барона  Рива  и  боялся  только
яда; покушение Барбоне так встревожило его, что он решился на  поступок  с
виду безрассудный. Однажды утром он подъехал к воротам крепости и приказал
вызвать генерала Фабио Конти; тот спустился  на  бастион,  устроенный  над
воротами; дружески прогуливаясь с ним по  бастиону,  граф  после  краткого
холодно-вежливого вступления сказал:
   - Если Фабрицио погибнет при подозрительных обстоятельствах, смерть его
припишут мне; я прослыву ревнивцем,  стану  посмешищем,  а  это  для  меня
невыносимо, и я этого не  прощу.  Итак,  если  он  умрет  от  какой-нибудь
_болезни_, я, чтобы смыть с себя  подозрения,  _собственной  своей  рукой_
убью вас. Можете в этом не сомневаться.
   Генерал Конти ответил великолепно, сослался на свою отвагу,  но  взгляд
графа врезался ему в память.
   Через несколько дней,  как  будто  по  сговору  с  графом,  Расси  тоже
позволил себе неосторожность, весьма удивительную для такого человека, как
он.  Общественное  презрение  к  его  имени,  вошедшему  в   поговорку   у
простонародья, доводило его до припадков, с тех пор как он возымел  весьма
обоснованную  надежду  переменить  фамилию.  Он  направил  генералу  Конти
официальную  копию  приговора,  по  которому  Фабрицио  был  присужден   к
заключению в крепости на двенадцать лет. По закону это полагалось  сделать
на другой же день после доставки Фабрицио в тюрьму,  но  в  Парме,  стране
секретных  мер,  такой  поступок  представителей   юстиции   без   особого
распоряжения монарха считался бы неслыханной дерзостью. И  в  самом  деле,
разве возможно было питать надежду "сломить гордый  нрав"  герцогини,  как
говорил принц, усиливая каждые две недели  ее  ужас,  если  б  официальная
копия приговора вышла из стен  судебной  канцелярии.  Накануне  того  дня,
когда генерал Фабио Конти получил казенный пакет  от  фискала  Расси,  ему
доложили, что писца Барбоне, возвращавшегося в крепость в довольно поздний
час по дороге избили; из этого  комендант  сделал  вывод,  что  в  высоких
сферах уже нет намерения избавиться от Фабрицио, и на ближайшей  аудиенции
осмотрительно не сказал  ничего  принцу  о  полученной  в  крепости  копии
приговора. Это  спасло  Расси  от  неминуемых  последствий  его  безумного
поступка. К счастью для спокойствия бедняжки герцогини, граф  открыл,  что
неловкое покушение Барбоне являлось лишь  попыткой  личной  его  мести,  и
приказал образумить этого писца вышеупомянутым способом.
   Однажды в четверг, на сто тридцать  шестой  день  заключения  в  тесной
клетке, Фабрицио был приятно удивлен, когда тюремный  эконом,  добрый  дон
Чезаре, повел его прогуляться по площадке башни Фарнезе; но едва  Фабрицио
пробыл  десять  минут  на   свежем   воздухе,   как   ему   стало   дурно.
Воспользовавшись этим обстоятельством,  дон  Чезаре  выхлопотал  для  него
разрешение на ежедневную получасовую прогулку.  Это  было  неблагоразумно:
частые прогулки вскоре вернули силы нашему герою, и он злоупотребил ими.
   Серенады в  крепости  продолжались;  педантичный  комендант  терпел  их
только потому, что они связывали  с  маркизом  Крешенци  Клелию,  характер
которой внушал ему опасения: он смутно чувствовал, что у  него  с  дочерью
нет ничего общего, и постоянно боялся какой-нибудь безрассудной выходки  с
ее  стороны.  Убежит,  например,  в  монастырь,  и  он   останется   тогда
безоружным. Но вместе с тем ему было страшно, как бы музыкальные  мелодии,
несомненно   проникавшие   в   самые    глубокие    подземные    казематы,
предназначенные для особо зловредных либералов,  не  служили  условленными
сигналами. Да и сами музыканты вызывали в нем подозрение,