и  поэтому,  как
только серенада заканчивалась, исполнителей ее запирали на ключ  в  нижних
комнатах комендантского дворца,  служивших  днем  канцелярией  крепостного
гарнизона, а выпускали их только поздним утром.  Сам  комендант,  стоя  на
"мостике раба", зорко следил, как их обыскивают и, прежде  чем  возвратить
им свободу, по нескольку раз повторял, что немедленно повесит всякого, кто
осмелится взять на  себя  хотя  бы  пустячное  поручение  к  кому-либо  из
заключенных. А все знали, что из страха попасть в опалу  он  способен  был
выполнить эту угрозу.  Маркизу  Крешенци  приходилось  втридорога  платить
музыкантам, весьма недовольным ночлегами в тюрьме.
   С великим трудом герцогине удалось уговорить одного из этих  запуганных
людей, чтобы он передал коменданту письмо.  В  этом  письме,  адресованном
Фабрицио, герцогиня сетовала на судьбу, ибо уже шестой месяц он  находится
в заточении, а его друзья не могут установить с ним никакой связи.
   Войдя в  крепость,  подкупленный  музыкант  бросился  на  колени  перед
генералом Фабио Конти и признался, что какой-то незнакомый  ему  священник
так упрашивал его передать письмо, адресованное синьору дель Донго, что он
не решился отказать, но, верный своему долгу, хочет  поскорее  отдать  это
письмо в руки его превосходительства.
   Его  превосходительство  был  весьма  польщен;  зная,  какими  большими
возможностями располагает герцогиня, он боялся, что  его  проведут.  Он  с
торжеством предъявил письмо принцу, и тот пришел в восторг:
   - Вот видите!  Твердостью  правления  я  отомстил  за  себя.  Надменная
женщина страдает уже шестой месяц. А на днях мы прикажем соорудить эшафот,
и необузданному ее воображению, конечно, представится, что он назначен для
юного дель Донго.



20

   Однажды, около часа ночи,  Фабрицио,  лежа  на  подоконнике  и  высунув
голову в отверстие, выпиленное  им  в  ставне,  смотрел  на  звезды  и  на
бесконечные  дали,  открывавшиеся  с  башни  Фарнезе.  Окидывая   взглядом
равнину, которая тянулась к низовью По и к  Ферраре,  он  случайно  увидел
маленький, но довольно яркий  огонек,  казалось  светившийся  на  какой-то
башне. "Огонька этого, наверно, снизу не  видно,  -  подумал  Фабрицио,  -
выпуклые башенные стены скрывают его; должно  быть,  им  подают  сигнал  в
какое-нибудь далекое место". Вдруг он заметил, что огонек  то  появляется,
то исчезает через короткие промежутки. "Какая-нибудь девушка ведет  беседу
со своим возлюбленным  из  соседней  деревни".  Он  сосчитал,  что  огонек
мелькнул девять раз. "Это буква i", - решил он. В самом деле, i -  девятая
буква итальянского алфавита. Затем,  после  довольно  долгого  промежутка,
огонек мигнул четырнадцать раз. "Это буква n". Опять промежуток, и  огонек
блеснул один раз. "Это - a, все же слово, вероятное - ina".
   Каковы же были изумление и радость Фабрицио, когда из  последовательных
мельканий огонька составились следующие слова: "INA PENSA А TE".
   Ясно: "_Джина думает о тебе_".
   Он тотчас же ответил, поднося лампу к отверстию в ставне:
   "ФАБРИЦИО ЛЮБИТ ТЕБЯ".
   Разговор продолжался до рассвета. Это было в его семьдесят третью  ночь
заточения Фабрицио, и только тут он узнал, что уже  четыре  месяца  каждую
ночь ему подают сигналы. Но их могли увидеть и понять со стороны. В первую
же ночь переговоров стали совместно вводить сокращения: три раза  мелькнет
огонек - это будет означать: "герцогиня", четыре раза - "принц", два  раза
- "граф Моска"; две быстрых и две  медленных  вспышки  должны  означать  -
"побег".  Решено  было  употреблять  в  дальнейшем  старинный  шифр  "alla
monaca", в  котором,  для  обмана  непосвященных,  произвольно  изменяется
обычный порядок букв  в  алфавите:  например  буква  а  стоит  десятой  по
порядку, б - третьей; таким образом, десять вспышек света  означали  букву
а, три вспышки - букву б и т.д.; слова  отделялись  друг  от  друга  более
долгими промежутками темноты. Условлено было также возобновить разговор на
следующую ночь, в первом часу; на  этот  раз  герцогиня  сама  явилась  на
башню, находившуюся  в  четверти  лье  от  города.  Глаза  ее  наполнились
слезами, когда она увидела сигналы Фабрицио: сколько раз она  считала  его
уже мертвым! Она ответила ему с помощью лампы: "Люблю тебя. Мужайся.  Есть
надежда. Береги здоровье. Упражняй мышцы в камере,  тебе  понадобится  вся
сила рук".
   "Я не видела его с того вечера, когда Фауста пела у меня; он появился у
дверей гостиной в лакейской ливрее, -  думала  герцогиня.  -  Кто  бы  мог
сказать тогда, что нас ждет такая судьба!"
   Герцогиня сигналами сообщила Фабрицио, что вскоре  он  получит  свободу
_по милости принца_  (эти  сигналы  могли  быть  поняты),  а  затем  опять
принялась говорить ему нежные слова и все не решалась  расстаться  с  ним.
Лишь  когда  забрезжил  день,  Лодовико,  который  стал  доверенным  лицом
герцогини за прежние его услуги Фабрицио, уговорил ее, наконец, прекратить
сигналы,  так  как  их  мог  заметить  вражеский  взгляд.  Несколько   раз
повторявшееся  известие  о  близком  освобождении,  повергло  Фабрицио   в
глубокую печаль. На другой день Клелия заметила эту грусть  и  неосторожно
спросила о ее причинах.
   - Мне, очевидно, придется глубоко огорчить герцогиню.
   - Чего же она требует от вас, в  чем  вы  ей  отказываете?  -  спросила
Клелия, сразу загоревшись острым любопытством.
   - Она хочет, чтобы я бежал отсюда, - ответил он, - а я на  это  никогда
не соглашусь.
   Клелия не в силах была ничего ответить,  только  поглядела  на  него  и
залилась слезами. Если б Фабрицио был близ нее и заговорил с нею, пожалуй,
он услышал бы признание в чувствах, в которых  настолько  сомневался,  что
зачастую доходил до глубокого отчаяния. Он прекрасно знал теперь, что  без
Клелии жизнь будет для него лишь чередой  горьких  мучений  и  нестерпимой
тоски. Теперь ему казалось просто немыслимым жить ради  тех  удовольствий,
какие  привлекали  его,  когда  он  не  ведал  любви,  и  хотя  в   Италии
самоубийство еще не было в моде, Фабрицио  не  раз  думал  о  нем,  как  о
единственном выходе, если судьба разлучит его с Клелией.
   На следующий день он получил от нее длинное письмо:

   "Друг мой, пора вам узнать правду. С тех пор  как  вы  здесь,  в  Парме
очень часто считали, что настал ваш последний день. Вас приговорили только
к  заключению  в  крепости  на  двенадцать  лет,  но,  к  несчастью,  вас,
несомненно, преследует упорная ненависть всемогущего лица,  и  я  двадцать
раз трепетала от страха, что яд  оборвет  вашу  жизнь.  Воспользуйтесь  же
всеми возможными средствами, чтобы выйти отсюда.  Слова  эти  неуместны  в
моих устах, я пренебрегаю своими священными обязанностями, - судите же  по
этому, как грозна опасность. Если это необходимо, если нет иного  средства
спастись, - бегите.  Каждое  лишнее  мгновение,  которое  вы  проведете  в
крепости, может стоить вам жизни. Вспомните, что при  дворе  есть  партия,
которая  никогда  не  останавливалась   перед   преступлением,   лишь   бы
осуществить свои замыслы. И разве вы не знаете,  что  только  удивительная
ловкость графа Моска до сих пор расстраивала происки этих людей? Но теперь
они догадались, что самое верное средство изгнать графа  из  Пармы  -  это
довести герцогиню до отчаяния, а самым  верным  средством  довести  ее  до
отчаяния явится смерть известного вам молодого узника. Одни уже эти  слова
неопровержимо докажут вам всю опасность вашего положения. Вы говорите, что
питаете ко мне дружбу, но  прежде  всего  подумайте,  какие  непреодолимые
препятствия разделяют нас, - они не дадут укрепиться дружеской приязни меж
нами. Мы встретились в  пору  юности,  мы  протянули  друг  другу  руку  в
несчастии; по воле судьбы я оказалась в этом мрачном месте, чтобы смягчить
ваши бедствия, но меня вечно будет мучить  совесть,  если  ради  мечтаний,
ничем не оправданных, никогда не осуществимых, вы не воспользуетесь любыми
возможными средствами спасти  свою  жизнь  от  неотвратимой  опасности.  Я
потеряла покой душевный, с тех пор как столь опрометчиво обменялась с вами
знаками  дружбы.  Если  наша  детская  игра,  наши  алфавиты  внушили  вам
несбыточные надежды, которые могут стать для вас роковыми, напрасно я  для
своего оправдания  буду  вспоминать  о  покушении  Барбоне.  Ведь  я  сама
навлекла на вас гибель более страшную, неминуемую, воображая,  что  спасла
вас от надвинувшейся опасности; и мне вовек не вымолить прощения, если моя
неосторожность  породила  в  вас  чувства,  из-за   которых   вы   склонны
противиться советам герцогини. Видите, что вы заставляете  меня  повторить
вам: бегите, я вам приказываю..."

   Письмо  было  предлинное;  некоторые  фразы,  как  например   "_Я   вам
приказываю_", доставили  влюбленному  Фабрицио  блаженные  мгновения.  Ему
казалось, что в них выражены довольно  нежные  чувства,  хотя  и  в  самой
осторожной форме. Но в другие  минуты  он  расплачивался  за  полное  свое
неведение в такого рода поединках и видел в письме Клелии только дружеское
расположение или даже самую обычную жалость.
   Впрочем, все,  что  она  сообщила  ему,  нисколько  не  поколебало  его
решения; даже предполагая, что опасность,  которую  она  рисовала,  вполне
вероятна, он считал, что это не слишком дорогая цена за счастье видеть  ее
каждый день. Что за  жизнь  придется  ему  вести,  когда  он  снова  будет
скрываться в Болонье или во Флоренции? Ведь если он  убежит  из  крепости,
для него нет никакой надежды получить впоследствии дозволение возвратиться
в Парму. Если же принц  до  такой  степени  переменится,  что  вернет  ему
свободу (а это было совершенно невероятно,  поскольку  Фабрицио  стал  для
могущественной клики средством сбросить графа Моска), что  за  жизнь  ждет
его в Парме, когда его разлучит с Клелией вся ненависть,  разделяющая  оба
лагеря? Один, быть может, два раза в месяц он случайно встретится с нею  в
какой-нибудь гостиной. Но о чем могут они тогда беседовать? Как вернуть ту
задушевную  близость,  которой  он  наслаждается  здесь  ежедневно  и   по
нескольку  часов?..  Разве  может  сравниться  салонный  разговор  с  теми
беседами, какие они ведут здесь при помощи алфавита?.. "Стоит  ли  жалеть,
что эту чудесную жизнь, эту единственную возможность счастья, мне придется
купить ценою каких-то ничтожных опасностей? А дать ей таким путем хотя  бы
слабое доказательство моей любви, - ведь это тоже счастье!"
   Фабрицио увидел в письме Клелии лишь удачный предлог  попросить  у  нее
свидания: это был заветный и постоянный предмет его мыслей. Он  говорил  с
нею только  один  раз,  одно  краткое  мгновение,  когда  его  привезли  в
крепость, а с тех пор миновало более двухсот дней.
   Для встречи с  Клелией  представлялся  удобный  случай:  добрейший  дон
Чезаре каждый четверг разрешал Фабрицио получасовую прогулку среди дня  на
площадке башни Фарнезе; но в остальные дни недели эта прогулка на  виду  у
всех жителей Пармы и ее окрестностей могла бы  серьезно  скомпрометировать
коменданта, и поэтому Фабрицио выпускали только  с  наступлением  темноты.
Подняться на площадку башни Фарнезе можно лишь  по  лестнице,  ведущей  на
колоколенку черной мраморной часовни со зловещими  украшениями  из  белого
мрамора, о которых читатель, вероятно, помнит. Грилло приводил Фабрицио  в
эту часовню и отпирал ему дверь на узкую  лестницу  колокольни;  по  долгу
службы он обязан был следовать  за  ним  по  пятам,  но  вечера  уже  были
холодные, поэтому Грилло предоставлял узнику одному подниматься на  башню,
запирал дверь на ключ и шел греться в свою каморку. Почему  бы  Клелии  не
прийти когда-нибудь вечером  в  сопровождении  своей  горничной  в  черную
мраморную часовню?
   Все длинное послание, которым Фабрицио ответил на письмо  Клелии,  было
устремлено к одной цели -  добиться  этого  свидания.  Кроме  того,  он  с
полнейшей искренностью и  спокойствием,  словно  речь  шла  о  постороннем
человеке, перечислял все причины, побуждавшие его не покидать крепости.
   "Я готов по тысяче раз на день подвергаться смертельной опасности  ради
счастья говорить с вами при помощи алфавита, который теперь не задерживает
нашей беседы ни на одну минуту, а вы хотите, чтобы я сам лишил себя  этого
счастья и жил изгнанником в Парме, или, может быть, в Болонье, или даже во
Флоренции? Вы хотите, чтобы я пошел на это добровольно! Знайте, что  я  не
способен совершить над собою такое насилие. И напрасно я дал бы вам слово,
- мне не сдержать его".
   Но после этой мольбы о свидании Клелия скрывалась целых пять дней: пять
дней она приходила в вольеру только в те минуты, когда  Фабрицио,  как  ей
было известно, не мог бы  открыть  отверстие  в  ставне.  Фабрицио  был  в
отчаянии. Из этой кары он сделал  вывод,  что  вопреки  ласковым  взглядам
Клелии, пробудившим в нем безумные надежды, никогда она не питала  к  нему
иных чувств, кроме дружбы. "А в таком случае зачем мне жизнь? - думал  он.
- Пусть принц отнимет ее у меня, я даже буду  ему  благодарен.  Итак,  еще
одно лишнее основание остаться  в  крепости".  И  он  нехотя,  через  силу
отвечал по ночам на сигналы,  которые  подавали  ему  с  башни.  Герцогиня
решила, что он просто помешался,  когда  в  записи  сигналов,  которую  ей
каждое утро доставлял Лодовико, прочла следующие  странные  слова:  "Я  не
хочу бежать. Я хочу умереть здесь!"
   В течение пяти дней, столь тяжких для  Фабрицио,  Клелия  страдала  еще
сильнее, чем он; ей пришла мысль,  мучительная  для  великодушной  натуры:
"Мой долг бежать в монастырь,  куда-нибудь  подальше  от  крепости.  Когда
Фабрицио узнает, что меня нет здесь, - а я постараюсь сообщить ему об этом
через Грилло и других сторожей, - он решится на  попытку  к  бегству".  Но
уйти в монастырь  означало  навсегда  расстаться  с  Фабрицио,  расстаться
теперь, когда он так убедительно доказал, что у него уже нет  тех  чувств,
которые когда-то, возможно, связывали его с герцогиней. Может  ли  молодой
человек дать более трогательное доказательство  своей  любви?  После  семи
долгих месяцев заточения, подорвавшего его здоровье,  он  отказывается  от
свободы. Ветреный повеса, каким изображали Фабрицио  пересуды  придворных,
пожертвовал бы двумя десятками любовниц, лишь бы на день раньше  выйти  из
крепости, а чего не сделал бы такой человек, чтобы выйти из тюрьмы, где яд
может каждый день пресечь его жизнь.
   У  Клелии  недостало  мужества,  и  она   совершила   большую   ошибку:
отказавшись от своего намерения укрыться в монастыре,  она  вместе  с  тем
лишилась вполне естественного предлога  порвать  с  маркизом  Крешенци.  А
совершив эту ошибку, как  могла  она  противиться  такому  милому,  такому
бесхитростному,  такому  ласковому   юноше,   подвергавшему   свою   жизнь
ужаснейшим опасностям ради весьма скромного счастья видеть ее  у  окна?  И
после пяти дней жестокой внутренней борьбы, минутами испытывая презрение к
самой себе, Клелия решилась ответить на письмо, в котором Фабрицио молил о
счастье побеседовать  с  нею  в  черной  мраморной  часовне.  Правда,  она
отказала ему, и  довольно  суровыми  словами,  но  с  этой  минуты  совсем
лишилась покоя: непрестанно воображение рисовало  ей  смерть  Фабрицио  от
яда. Шесть, восемь раз на день приходила она в вольеру: она жаждала своими
собственными глазами увидеть, что Фабрицио еще жив.
   "Если он остался в крепости, - думала она, -  и  подвергает  себя  всем
ужасам, какие, возможно, готовит для него клика Раверси  с  целью  изгнать
графа Моска, то единственно лишь оттого, что у меня  не  хватает  мужества
бежать в монастырь! Никакой причины не было бы у  него  оставаться  здесь,
если б он удостоверился, что я навсегда удалилась отсюда".
   Робкая и вместе с тем надменная девушка дошла до того, что обратилась с
просьбой к тюремщику Грилло, рискуя получить отказ и даже пренебрегая тем,
как он может истолковать ее странное поведение. Она  унизилась  настолько,
что приказала позвать его и дрожащим голосом, выдававшим ее тайну, сказала
ему, что через несколько дней Фабрицио вернут  свободу;  надеясь  на  это,
герцогиня Сансеверина весьма усердно хлопочет за него; зачастую  требуется
немедленно получить от заключенного  ответ  на  предложения,  которые  ему
делают, и вот она просит Грилло разрешить Фабрицио  выпилить  отверстие  в
ставне, закрывающем его окно, для того чтобы она могла знаками  передавать
ему сведения,  какие  по  нескольку  раз  в  день  доставляет  ей  синьора
Сансеверина.
   Грилло  улыбнулся  и  почтительно  заверил  ее   в   своей   готовности
повиноваться. Клелия была бесконечно благодарна  ему  за  то,  что  он  не
прибавил ни одного лишнего слова: очевидно, он  прекрасно  знал  все,  что
происходило в крепости уже несколько месяцев.
   Лишь только тюремщик ушел, Клелия подала  условленный  сигнал,  которым
вызывала Фабрицио в особо важных случаях, и  призналась  в  том,  что  она
сделала.
   "Вы хотите погибнуть от яда, - добавила она, - но я надеюсь, что у меня
хватит мужества покинуть  отца  и  в  один  из  ближайших  дней  бежать  в
какой-нибудь  уединенный  монастырь.  Я  обязана  это  сделать  ради  вас.
Надеюсь, что после этого вы уже  не  станете  противиться  планам  побега,
какие могут вам предложить. Пока вы находитесь здесь, я переживаю  ужасные
минуты, я теряю рассудок. Ни разу в жизни я не причинила никому несчастья,
а теперь мне все кажется, что я буду виновницей вашей смерти. Такая  мысль
привела бы меня в отчаяние, даже если бы относилась к человеку  совершенно
мне незнакомому; судите же сами, что я испытываю, когда  представляю  себе
предсмертные муки человека, хотя и огорчающего меня своим  безрассудством,
но все же моего друга, которого я привыкла видеть ежедневно.  Иной  раз  я
чувствую потребность узнать от вас самого, что вы еще  живы!  Поймите  мои
ужасные страдания. Чтобы избавиться от  них,  я  унизилась  до  того,  что
просила милости у подчиненного, который мог отказать мне, и, возможно, еще
выдаст меня. Впрочем, пусть, - я даже обрадуюсь,  если  он  донесет  отцу;
тогда я немедленно уеду в монастырь и уже не буду  невольной  соучастницей
ваших жестоких безумств. Но поверьте, это не может  долго  тянуться.  Молю
вас, послушайтесь герцогини!  Вы  удовлетворены,  жестокий  друг?  Я  сама
умоляю вас предать моего отца. Позовите Грилло и сделайте ему подарок".
   Фабрицио  был  так  влюблен,  малейшее  желание,  выраженное   Клелией,
вызывало в нем такой трепет, что даже это странное  признание  не  внушило
ему уверенности в ее любви. Он позвал  Грилло  и  щедро  наградил  его  за
прежнюю снисходительность, а  относительно  будущего  сказал,  что  станет
платить по цехину за каждый день, в который Грилло позволит ему  открывать
отверстие в ставне. Грилло пришел в восторг от этой сделки.
   - Я все вам скажу начистоту, монсиньор. Не согласитесь ли вы  ежедневно
обедать холодными кушаньями? Я знаю очень простое  средство  уберечься  от
яда. Только прошу вас, держите все в тайне: тюремщик должен все  видеть  и
ни о чем не догадываться и прочее и прочее. Вместо одной собаки  я  заведу
их несколько,  и  вы  будете  давать  им  пробовать  всякое  блюдо,  какое
пожелаете скушать. А вино я буду вам приносить свое, и вы пейте только  из
тех бутылок, из которых я себе  налью.  Но  вы,  ваше  превосходительство,
навеки погубите меня, если хоть словом обмолвитесь об этих делах синьорине
Клелии.  Женщина  всегда  останется  женщиной.  Стоит   синьорине   завтра
поссориться с вами, послезавтра она в отместку расскажет об  этих  уловках
своему батюшке,  а  для  него  самое  большое  удовольствие  придраться  к
чему-нибудь, да и повесить тюремного сторожа. В  крепости  он  самый  злой
человек после Барбоне; поэтому вам и в самом деле, пожалуй,  несдобровать:
он понимает толк в отравах и никогда не простит мне, что я вздумал держать
здесь трех-четырех собачек.
   Фабрицио пришлось услышать еще