игла неудача. Он хотел выпилить в  гигантском
ставне планку с ладонь величиной, надеясь, что будет вынимать ее по своему
желанию, видеть Клелию, и она будет видеть  его,  и  он,  хотя  бы  только
знаками, поведает ей о том, что происходит в его душе. Но скрип  маленькой
пилки, которую он  кое-как  смастерил  из  часовой  пружины,  зазубрив  ее
железным крестом, встревожил Грилло, и тюремщик стал долгие часы проводить
в камере. Зато Фабрицио заметил, что, по мере того как возрастали  внешние
преграды,  мешавшие  его  общению  с  Клелией,  суровость  ее  как   будто
смягчалась. Он прекрасно  видел,  что  она  уже  не  опускает  взоров,  не
старается смотреть на птиц, когда он  напоминает  ей  о  себе  при  помощи
жалкого кусочка проволоки. Он с удовольствием отметил, что она  появляется
в вольере ровно в три четверти двенадцатого, с последним  ударом  башенных
часов, и у него зародилась дерзкая мысль, что именно он является  причиной
такой пунктуальности. Почему? Мысль, казалось бы,  неразумная,  но  любовь
различает оттенки, неуловимые  для  равнодушных  глаз,  и  делает  из  них
бесчисленные выводы. Например, с тех пор как Клелия уже не видела  узника,
она, войдя в вольеру, тотчас же поднимала голову и смотрела на  его  окно.
Все это происходило в зловещие дни, когда никто в Парме не сомневался, что
Фабрицио скоро казнят, - только он один ничего не подозревал; но Клелию не
оставляла эта ужасная мысль, и разве могла она  теперь  упрекать  себя  за
избыток сочувствия узнику? Ведь скоро он погибнет! И погибнет, конечно, за
дело свободы! Ведь нелепо казнить отпрыска рода дель Донго лишь за то,  то
он проткнул шпагой какого-то скомороха. Правда, этот привлекательный узник
любил другую женщину! Клелия была глубоко несчастна  и,  не  отдавая  себе
отчета, что именно внушает ей такую жалость к его  судьбе,  думала:  "Если
его казнят, я убегу в монастырь и никогда в жизни не появлюсь в придворном
обществе, - эти люди внушают мне ужас. Вежливые убийцы!"
   На восьмой день заключения Фабрицио ей пришлось испытать глубокий стыд.
Погрузившись  в  печальные  думы,  она  пристально  смотрела  на  ставень,
закрывавший окно узника, - в тот день он еще не  подал  никакого  признака
жизни; вдруг в ставне открылось отверстие, чуть  побольше  ладони,  и  она
увидела глаза Фабрицио: он  весело  смотрел  на  нее  и  приветствовал  ее
взглядом. Она не могла вынести это нежданное испытание, быстро повернулась
к птицам и принялась ухаживать за ними; но она так  дрожала,  что  пролила
воду, которую принесла им, и Фабрицио вполне  мог  заметить  ее  волнение.
Такое положение было для нее невыносимо; она стремглав убежала из вольеры.
   Это было прекраснейшее,  ни  с  чем  не  сравнимое  мгновение  в  жизни
Фабрицио. Если б ему предложили в  эту  минуту  свободу,  он  с  восторгом
отверг бы ее.
   А следующий день принес герцогине безнадежную скорбь. Весь город считал
уже несомненным, что жизни Фабрицио пришел  конец.  У  Клелии  не  хватило
печального мужества выказывать суровость, которой не было в ее сердце; она
провела в вольере полтора  часа,  следила  за  всеми  знаками  Фабрицио  и
нередко отвечала ему, - по крайней  мере  взглядом,  выражавшим  теплое  и
самое искреннее участие. Не раз она отворачивалась, чтобы скрыть  от  него
слезы. Однако женское ее кокетство  прекрасно  чувствовало  несовершенство
языка жестов:  если  б  можно  было  беседовать  словами,  она  всяческими
ухищрениями попыталась бы выведать, каковы чувства Фабрицио  к  герцогине!
Клелия почти уже не обманывала себя: она ненавидела г-жу Сансеверина.
   Однажды ночью Фабрицио довольно долго  думал  о  своей  тетушке  и  был
удивлен, как неузнаваемо изменился в его памяти  образ  герцогини:  теперь
она стала для него пятидесятилетней женщиной.
   - Господи! - воскликнул он радостно, - как хорошо,  что  я  никогда  не
говорил ей о любви! - Теперь ему было даже непонятно, как  мог  он  прежде
считать ее красавицей. В этом отношении воспоминания о миловидной Мариетте
изменились значительно меньше: он ведь никогда не воображал, что любовь  к
Мариетте затрагивает его душу, меж тем как нередко ему думалось,  что  вся
его душа принадлежит герцогине. Герцогиня д'А*** и Мариетта  казались  ему
теперь двумя юными голубками, милыми своей  слабостью  и  невинностью,  но
прекрасный образ Клелии Конти заполонил его душу и внушал ему чуть  ли  не
трепет. Он слишком хорошо чувствовал, что отныне  все  счастье  его  жизни
зависит от дочери коменданта, и в  ее  власти  сделать  его  несчастнейшим
человеком. Каждый день он томился смертельным страхом: а вдруг по ее воле,
по бесповоротному ее  капризу  кончится  та  необычайная  чудесная  жизнь,
которую он узнал близ нее, - ведь она уже наполнила блаженством два первые
месяца его заключения. И как раз в эти месяцы генерал Фабио Конти дважды в
неделю докладывал принцу:
   - Ваше высочество, могу заверить вас своей честью, что заключенный дель
Донго не видит ни одной живой души,  находится  в  подавленном  состоянии,
предается глубокому отчаянию или спит.
   Клелия два-три раза в день наведывалась к своим птицам - иногда лишь на
несколько минут. Если бы Фабрицио не любил ее  так  сильно,  он  прекрасно
понял бы, что она отвечает ему взаимностью,  но  он  терзался  сомнениями.
Клелия приказала поставить в вольеру фортепиано. И пока ее  пальцы  бегали
по клавишам, для того чтобы мелодичные звуки оповестили о ней  Фабрицио  и
отвлекли внимание часовых, мерно  шагавших  под  ее  окнами,  она  глазами
отвечала на вопросы узника. Лишь на один  вопрос  она  никогда  не  давала
ответа  и  даже,  случалось,  убегала  из  вольеры  и  весь  день  уже  не
появлялась: это бывало в тех случаях, когда Фабрицио знаками изъяснял свои
чувства, и слишком трудно было не понять его признания,  -  тут  она  была
непреклонна.
   Итак, хотя Фабрицио был крепко заперт в тесной клетке,  он  вел  крайне
деятельную жизнь, весь отдавшись разрешению важнейшего вопроса: "Любит она
меня?" Из множества наблюдений, постоянно  возобновлявшихся  и  тотчас  же
подвергаемых сомнению, он сделал следующий  вывод:  "Все  ее  сознательные
движения говорят "нет", но взглядом она как будто  безотчетно  признается,
что чувствует ко мне приязнь".
   Клелия твердо надеялась, что никогда не откроется ему в своей  любви  и
во избежание такой опасности с великим гневом отвергала мольбу, с  которой
не раз обращался к ней Фабрицио. Меж тем скудные средства  беседы,  какими
приходилось ограничиваться несчастному узнику, казалось,  должны  были  бы
внушить Клелии жалость к нему. Он пытался объясняться  с  нею  при  помощи
букв, которые писал на ладони куском угля - драгоценная находка, сделанная
им в печке. Чертя и стирая букву за буквой, он составлял бы  слова.  Такое
изобретение удвоило бы возможность беседовать и яснее выражать свои мысли.
Окно его отстояло от окна Клелии футов на двадцать пять;  переговариваться
вслух  над  головами  бдительных  часовых,  расхаживавших  перед   дворцом
коменданта, было бы слишком опасно. Фабрицио  сомневался,  что  он  любим;
будь у него хоть сколько-нибудь опыта в любви, сомнения его рассеялись бы;
но еще ни одна женщина не владела до той поры его сердцем; к тому же он не
подозревал о тайне, которая повергла бы его в отчаяние: весьма  настойчиво
встал вопрос о браке Клелии  Конти  с  маркизом  Крешенци,  самым  богатым
человеком при дворе.



19

   Большие затруднения, внезапно возникшие на блестящем пути графа  Моска,
казалось,  предвещавшие  близкое  падение  премьер-министра,  разожгли  до
неистовства честолюбие генерала Конти, и  он  теперь  постоянно  устраивал
дочери бурные сцены:  кричал,  что  она  испортит  его  карьеру,  если  не
решится, наконец, сделать выбор, что в двадцать лет девушке уже пора выйти
замуж, что надо положить конец пагубному  отсутствию  связей,  на  которое
обрекает его безрассудное упрямство дочери, и т.д. и т.д.
   От ежеминутных приступов отцовского гнева Клелия спасалась  в  вольеру:
туда вела узкая и крутая лесенка, Представлявшая серьезное препятствие для
подагрических ног коменданта.
   Уже несколько недель в душе Клелии было такое смятение,  и  так  трудно
было ей разобраться в себе, что она почти уступила отцу, хотя  и  не  дала
еще окончательного согласия. Однажды в порыве гнева генерал  крикнул,  что
он не постесняется отправить ее в самый унылый из пармских  монастырей,  и
придется ей там поскучать до тех пор,  пока  она  не  соизволит,  наконец,
сделать выбор.
   - Вам, сударыня, известно, что при всей древности нашего имени доходу у
нас меньше шести тысяч ливров, а маркизу Крешенци его  состояние  приносит
сто тысяч экю в год. При дворе все в один голос говорят,  что  у  него  на
редкость мягкий характер; никто не имел  никогда  оснований  обижаться  на
него; он очень хорош, собою, молод и в большом  фаворе  у  принца.  Право,
надо быть сумасшедшей, чтобы отвергнуть такого  жениха.  Будь  это  первый
отказ, я еще, пожалуй, примирился бы, но вы уже отвергли  пять  или  шесть
партий, да каких!.. Самых блестящих при дворе!.. Вы просто-напросто глупая
девчонка! Что с вами будет, скажите на милость, если мне дадут отставку  с
пенсией в половину  оклада?  Как  будут  ликовать  мои  враги,  когда  мне
придется поселиться где-нибудь на третьем этаже! Это мне-то!.. После  того
как меня столько раз прочили в министры!.. Нет, черт побери! Слишком долго
я  по  своей  доброте  играл  роль  Кассандра.  Дайте   мне   какой-нибудь
основательный резон. Чем вам не угодил несчастный маркиз Крешенци, который
удостоил вас своей любовью, согласен взять вас без приданого и записать за
вами в брачном контракте тридцать тысяч ливров ренты? При таких  средствах
я могу хоть приличную квартиру снять. Дайте же  мне  разумное  объяснение,
иначе, черт побери, через два месяца вы будете женой маркиза!..
   Из всей этой речи Клелию затронуло только одно: угроза отправить  ее  в
монастырь и, следовательно, удалить из крепости  да  еще  в  такое  время,
когда жизнь Фабрицио висит на волоске, - из месяца в месяц при дворе и  по
городу ходили слухи о близкой  его  казни.  Сколько  ни  старалась  Клелия
образумить себя, она  не  могла  решиться  на  такое  страшное  испытание:
разлучиться с Фабрицио именно теперь, когда она ежеминутно дрожала за  его
жизнь. В ее глазах это было величайшим несчастьем, во всяком случае  самым
близким по времени. И вовсе  не  потому  хотела  она  избежать  разлуки  с
Фабрицио, что сердце ее видело впереди счастье,  -  нет,  она  знала,  что
герцогиня  любит  его,  и  душу  ее  терзала  убийственная  ревность.  Она
беспрестанно  думала   о   преимуществах   этой   женщины,   которой   все
восторгались. Крайняя сдержанность Клелии в  обращении  с  Фабрицио,  язык
знаков,  которым  она  заставляла  его  ограничиться,  боясь  выдать  себя
каким-либо неосторожным словом, лишали ее  возможности  выяснить  характер
его отношений с герцогиней. И  с  каждым  днем  она  все  больше  мучилась
жестокой мыслью о сопернице в  сердце  Фабрицио,  с  каждым  днем  ей  все
страшнее было пойти навстречу опасности  и  дать  ему  повод  открыть  всю
правду о том, что происходит в его сердце. Но какой радостью было  бы  для
Клелии услышать признание в истинных его чувствах! Как счастлива  была  бы
она, если бы рассеялись ужасные подозрения, отравлявшие ее жизнь!
   Фабрицио был ветреник; в Неаполе он слыл повесой, с легкостью  менявшим
любовниц. Несмотря на скромность, подобающую девице, Клелия, с тех пор как
ее сделали канониссой и представили ко двору, ни о  чем  не  расспрашивая,
только прислушиваясь в обществе к  разговорам,  узнала  репутацию  каждого
молодого человека, искавшего ее руки. И что же! Фабрицио в сердечных делах
был несравненно легкомысленней всех этих молодых людей. Теперь он попал  в
тюрьму, скучал  и  для  развлечения  принялся  ухаживать  за  единственной
женщиной, с которой мог беседовать.
   "Что может быть проще, но и что может быть пошлее?" - с горестью думала
Клелия. Если бы даже в откровенном объяснении  она  узнала,  что  Фабрицио
разлюбил герцогиню, разве могла бы она поверить его словам? А  если  бы  и
поверила  искренности  речей,  разве  могла  она  поверить  в  постоянство
чувства? И в довершение всего сердце ее  наполняла  отчаянием  мысль,  что
Фабрицио ужа далеко подвинулся в церковной карьере и  вскоре  свяжет  себя
вечным обетом. Разве его не ждут  высокие  почести  на  пути,  который  он
избрал для себя?
   "Если б у меня осталась хоть искра здравого смысла, -  думала  бедняжка
Клелия, - мне самой следовало бы бежать от него, самой умолять отца,  чтоб
он заточил меня в какой-нибудь далекий  монастырь.  Но  к  великому  моему
несчастью, для  меня  страшнее  всего  оказаться  в  монастыре,  вдали  от
крепости, и этот страх руководит всем моим поведением. Из-за этого  страха
я вынуждена притворяться, прибегать к бесчестной, гадкой лжи, делать  вид,
что я принимаю открытые ухаживания маркиза Крешенци".
   Клелия отличалась большой рассудительностью, ни разу за всю свою  жизнь
не могла она упрекнуть себя в каком-либо опрометчивом поступке,  а  теперь
ее поведение было верхом безрассудства. Легко себе  представить,  как  она
страдала  от  этого!..  Страдала  тем  более  жестоко,  что  нисколько  не
обольщалась надеждами.  Она  питала  привязанность  к  человеку,  которого
безумно  любила  первая  при   дворе   красавица,   женщина,   во   многом
превосходившая ее. И человек этот, будь он даже  свободен,  все  равно  не
способен на серьезную привязанность, тогда как  она  прекрасно  сознавала,
что никого больше не полюбит в своей жизни.
   Итак, ужаснейшие упреки совести терзали  Клелию,  но  она  каждый  день
бывала в вольере, словно ее влекла туда неодолимая сила, а лишь только она
туда входила, ей становилось легче. Укоры совести  смолкали  на  несколько
мгновений, и она с замиранием сердца ждала  той  минуты,  когда  откроется
некое подобие  форточки,  которую  Фабрицио  вырезал  в  огромном  ставне,
заслонявшем его окно. Нередко случалось, что сторож Грилло задерживался  в
камере, и узник не мог беседовать знаками со своей подругой.
   Однажды вечером, около одиннадцати часов, Фабрицио услышал  в  крепости
какой-то необычный шум;  когда  он  в  темноте  высовывал  голову  в  свою
"форточку", ему был слышен всякий шум, оглашавший "триста  ступеней",  как
называли длинную лестницу, которая вела из внутреннего  двора  к  каменной
площадке круглой башни, где  находились  комендантский  дворец  и  темница
Фарнезе - место заключения Фабрицио.
   Приблизительно  на  середине  лестницы,  на  высоте  ста   восьмидесяти
ступеней, она поворачивала с южной стороны широкого двора на северную; тут
был перекинут легкий железный мостик,  и  на  середине  его  всегда  стоял
караульный,  которого  сменяли  каждые  шесть  часов.  Иного   доступа   к
комендантскому дворцу и башне Фарнезе не существовало, а чтобы  пропустить
проходивших по мосту, караульный должен был съежиться и вплотную прижаться
к перилам. Стоило дважды повернуть рычажок,  ключ  от  которого  комендант
всегда носил при себе, как мостик, сразу опустившись, повис бы  в  воздухе
на высоте более чем в сто футов; благодаря этой  простой  предосторожности
комендант был недосягаем в своем дворце, и никто не мог также пробраться в
башню Фарнезе: другой лестницы во всей крепости не было, а веревки от всех
крепостных колодцев каждую ночь адъютант  коменданта  приносил  к  нему  в
кабинет, куда можно было пройти  только  через  его  спальню.  Фабрицио  в
первый же день заключения прекрасно заметил, как неприступна башня,  да  и
Грилло, любивший, по обычаю тюремщиков, похвастаться своей тюрьмой, не раз
рассказывал ему об  этом.  Итак,  у  Фабрицио  не  было  надежды  спастись
бегством. Однако  ему  вспомнилось  изречение  аббата  Бланеса:  "Любовник
больше думает о том, как бы пробраться к возлюбленной, чем муж о том,  как
уберечь жену; узник больше думает  о  побеге,  чем  тюремщик  о  затворах;
следовательно,  вопреки  всем  препятствиям,  любовник  и   узник   должны
преуспеть".
   В тот вечер Фабрицио ясно различал шаги множества  людей  по  железному
мостику  -  "мостику  раба",  как  его  называли,   потому   что   некогда
далматинский раб бежал из крепости, сбросив с этого мостика часового.
   - Пришли за кем-то! Может быть, поведут  меня  сейчас  на  виселицу.  А
может быть, в крепости бунт... Надо воспользоваться этим.
   Фабрицио вооружился, принялся  вынимать  из  тайников  золото  и  вдруг
остановился. "Нелепое существо - человек! - воскликнул он. - Что сказал бы
невидимый зритель, увидев мои приготовления? Неужели я хочу бежать? Что  я
буду делать, если даже вернусь в Парму? На другой же день всеми правдами и
неправдами снова постараюсь попасть сюда, чтобы быть  возле  Клелии.  Если
это бунт, воспользуемся случаем, чтобы проникнуть в комендантский  дворец;
может быть, удастся мне поговорить с Клелией, и в этом переполохе  я  даже
осмелюсь  поцеловать  ей  руку.   Генерал   Конти   по   природной   своей
недоверчивости, а также из тщеславия поставил у дворца  пять  часовых:  по
одному у каждого угла, а пятого - у парадных дверей; но, к  счастью,  ночь
очень темная". Фабрицио, крадучись пошел посмотреть, что  делают  тюремщик
Грилло и собака Фоке; тюремщик крепко спал в  гамаке  из  воловьей  шкуры,
подвешенном на четырех веревках и оплетенном толстой сеткой.  Фоке  открыл
глаза, встал и, тихо подойдя к Фабрицио, стал ласкаться к нему.
   Узник неслышно поднялся по шести ступенькам в свою дощатую клетку. Шум,
раздававшийся у подножья башни Фарнезе, как раз против входной двери,  все
усиливался. Фабрицио опасался,  что  Грилло  проснется.  Собрав  все  свое
оружие, он насторожился и приготовился действовать,  полагая,  что  в  эту
ночь  его  ждут  великие   приключения,   как   вдруг   услышал   прелюдию
прекраснейшей симфонии: кто-то устроил серенаду в честь генерала  или  его
дочери. Безудержный смех  напал  на  Фабрицио:  "А  я-то  собрался  разить
кинжалом направо и налево! Серенада - дело куда более  обычное,  чем  бунт
или похищение, для которого должны проникнуть в тюрьму человек сто!"
   Музыканты играли превосходно, и Фабрицио наслаждался от  души:  столько
недель не знал он никаких развлечений; он проливал сладостные  слезы  и  в
порыве восторга мысленно обращал к милой Клелии самые неотразимые речи.
   На  следующий  день,  когда  Клелия  появилась  в  вольере,  она   была
преисполнена такой  мрачной  меланхолии,  так  бледна,  и  во  взгляде  ее
Фабрицио прочел такой гнев, что не решился спросить ее о  серенаде,  -  он
боялся показаться неучтивым.
   У Клелии были серьезные основания печалиться. Серенаду устроил для  нее
маркиз Крешенци: такое открытое ухаживание было  своего  рода  официальным
извещением о предстоящей свадьбе. Весь тот день, до девяти  часов  вечера,
Клелия стойко противилась и сдалась только перед угрозой  отца  немедленно
отправить ее в монастырь.
   "Как! Больше не видеть его!" - говорила она  себе,  заливаясь  слезами.
Напрасно голос рассудка добавлял при этом: "Больше не видеть человека,  от
которого мне нечего ждать, кроме  горя,  больше  не  видеть  возлюбленного
герцогини, этого ветреника, который в Неаполе завел себе десять любовниц и
всем им изменял; не видеть этого юного честолюбца, который примет духовный
сан, если только избегнет приговора,  тяготеющего  над  ним!  И  когда  он
выйдет из крепости, для меня будет тяжким грехом смотреть на него; впрочем
его врожденное непостоянство избавит меня от этого искушения. Ведь  что  я
для него? Развлечение, возможность рассеять  на  несколько  часов  в  день
тюремную скуку".
   Но среди всех этих оскорбительных  для  Фабрицио  мыслей  Клелии  вдруг
вспомнилась его улыбка, его взгляд в ту минуту, когда жандармы повели  его
из тюремной канцелярии в башню Фарнезе. Слезы выступили у нее на глазах.