еллейский  монастырь.  Клелия
написала письмо на десяти страницах; когда-то она  поклялась  Фабрицио  не
выходить без его согласия за маркиза Крешенци и теперь  просила  разрешить
ей этот брак.  Из  веллейского  уединения  Фабрицио  ответил  ей  письмом,
проникнутым самой чистой дружбой, и дал свое согласие.
   Надо признаться, его дружеский тон разгневал Клелию, и,  получив  такой
ответ,  она  сама  назначила  день  свадьбы;  празднества,  сопровождавшие
бракосочетание маркиза,  усилили  пышность,  которой  блистал  в  ту  зиму
пармский двор.
   Ранунцио-Эрнесто V не отличался щедростью; но он был безумно влюблен  и
надеялся привязать герцогиню к своему двору, поэтому он попросил принцессу
принять от него весьма крупную сумму на устройство празднеств.  Статс-дама
сумела превосходно употребить эту прибавку к бюджету: в ту  зиму  пармские
празднества напоминали веселые дни миланского двора  при  любезном  принце
Евгении, вице-короле Италии, своей добротой  оставившем  в  стране  долгую
память.
   Обязанности коадъютора принудили Фабрицио возвратиться в  Парму,  но  и
тогда, ссылаясь на правила благочестия, он продолжал  жить  отшельником  в
тесных покоях, которые монсиньор Ландриани уговорил его занять  во  дворце
архиепископа. Он заперся там с одним только слугой. Его ни разу не  видели
на блестящих придворных празднествах, а поэтому в Парме и  во  всей  своей
будущей епархии он прослыл святым человеком. Затворничество его, вызванное
лишь беспросветной, безнадежной  тоской,  имело  неожиданные  последствия:
благодушный архиепископ Ландриани, всегда  его  любивший  и  действительно
прочивший его в свои преемники, стал немного завидовать  ему.  Архиепископ
не без оснований считал  своей  обязанностью  бывать  на  всех  придворных
праздниках, как это водится в Италии. Он появлялся на них в пышной одежде,
мало чем отличавшейся от его облачения во время церковной службы в соборе.
Сотни слуг,  теснившихся  в  дворцовой  передней  с  колоннами,  неизменно
вставали с мест, подходили к нему под благословение, и монсиньор милостиво
останавливался, чтобы благословить  их.  Но  однажды  в  такую  минуту  он
услышал, как кто-то сказал среди торжественной тишины:
   - Наш архиепископ разъезжает по балам, а монсиньор дель Донго из  своей
комнаты не выходит.
   С этого мгновенья кончилась беспредельная благосклонность к Фабрицио во
дворце архиепископа, но у него уже окрепли и собственные крылья.  Все  его
поведение,  вызванное  лишь  глубокой  тоской  после  замужества   Клелии,
проистекало, по мнению людей, из высокого и скромного благочестия, и ханжи
читали как нравоучительную книгу перевод его "Родословной",  где  сквозило
самое необузданное тщеславие. Книгопродавцы  выпустили  литографию  с  его
портрета, которую раскупили в несколько дней, и  покупал  главным  образом
простой народ; гравер по  невежеству  поместил  вокруг  портрета  Фабрицио
некоторые орнаменты, подобающие только епископам, а никак  не  коадъютору.
Архиепископ увидел один из этих портретов и пришел в неистовую ярость;  он
призвал к себе Фабрицио и сделал  ему  резкое  внушение,  в  запальчивости
употребив несколько раз весьма  грубые  слова.  Фабрицио,  разумеется,  не
стоило никаких усилий повести  себя  так,  как  поступил  бы  Фенелон  при
подобных  обстоятельствах.  Он  выслушал  архиепископа  с  наивозможнейшим
почтительным смирением и, когда, наконец, прелат умолк, рассказал ему  всю
историю перевода "Родословной", сделанного по заказу графа  Моска  еще  во
время первого заключения Фабрицио.  "Родословная"  эта  издана  в  мирских
целях, что всегда казалось ему недостойным служителя церкви. Что  касается
портрета, то тут он совершенно непричастен - ни к первому, ни  ко  второму
его  изданию;  когда  книгопродавец,  нарушив  его  уединение  во   дворце
архиепископа, преподнес ему двадцать четыре экземпляра второго издания, он
послал слугу купить двадцать пятый экземпляр и, узнав таким путем, что его
портреты продаются по тридцать су, велел уплатить в лавку сто  франков  за
двадцать четыре экземпляра, подаренные ему.
   Все  эти  доводы,  изложенные  самым  равнодушным  тоном,  каким  может
говорить человек,  у  которого  на  сердце  совсем  иные  горести,  довели
разгневанного епископа до исступления, и он назвал Фабрицио лицемером.
   "Мещане всегда верны  себе,  -  подумал  Фабрицио,  -  даже  когда  они
наделены умом".
   Его одолевали в эти дни заботы куда более серьезные. Герцогиня осаждала
его письмами, требовала, чтобы он вернулся в прежние свои  апартаменты  во
дворце Сансеверина или хотя бы изредка навещал ее. Но Фабрицио  знал,  что
он, несомненно, услышит там  рассказы  о  свадебных  празднествах  маркиза
Крешенци, и не мог поручиться, что  у  него  достанет  сил  вынести  такие
разговоры, не обнаружив своих страданий.
   Когда состоялось венчание, Фабрицио на целую неделю погрузился в полное
безмолвие, запретив своему слуге  и  свите  архиепископа,  с  которой  ему
приходилось иметь сношения, обращаться к нему хотя бы с одним словом.
   Узнав об  этом  новом  _кривлянье_  своего  викария,  архиепископ  чаще
прежнего стал вызывать его к себе и вести с ним  долгие  беседы;  он  даже
заставил его разбирать на приемах  жалобы  некоторых  сельских  каноников,
считавших, что архиепископ нарушает их привилегии. Фабрицио  относился  ко
всему этому с полнейшим безразличием, его поглощали другие  мысли.  "Лучше
бы мне уйти в затворничество, - думал он, -  я  меньше  страдал  бы  среди
веллейских утесов".
   Он навестил свою тетушку и, обнимая ее, не мог удержаться от слез.  Она
взглянула на него и тоже заплакала, - так он переменился, исхудал,  такими
огромными  казались  теперь  его  глаза  на  изможденном  лице   и   такой
несчастный, жалкий вид был у него в черной  поношенной  сутане  заштатного
священника; но через мгновенье, вспомнив, что такая перемена в красивом  и
молодом человеке вызвана замужеством Клелии, она запылала гневом, почти не
уступавшим ярости  архиепископа,  но  более  искусно  сумела  скрыть  свои
чувства. У  нее  хватило  жестокости  пространно  рассказать  о  некоторых
живописных подробностях  очаровательных  праздников,  устроенных  маркизом
Крешенци. Фабрицио слушал молча, только как-то  судорожно  щурил  глаза  и
побледнел еще больше, хотя это казалось  уже  невозможным.  В  эти  минуты
острой душевной боли его бледность приняла зеленоватый оттенок.
   Неожиданно пришел граф Моска, и это зрелище,  показавшееся  ему  просто
невероятным, совершенно излечило его  от  ревности,  которую  он  все  еще
чувствовал к Фабрицио. С присущим ему  умом  и  тактом  он  искусно  завел
разговор, всячески пытаясь пробудить в  Фабрицио  хоть  слабый  интерес  к
мирским делам. Граф всегда питал к нему уважение и даже дружескую приязнь,
и теперь, когда ей не мешала ревность, она стала почти сердечной.  "Дорого
же он заплатил за свое блестящее положение", - думал граф, припоминая  все
бедствия Фабрицио. И как будто желая показать  ему  картину  Пармиджанино,
которую принц прислал герцогине, отвел его в сторону.
   - Послушайте, друг мой, - сказал он, - поговорим как мужчины.  Не  могу
ли я чем-нибудь помочь вам? Не бойтесь, я не буду ни о чем  расспрашивать.
Но, может быть, вам нужны деньги  или  понадобится  мое  влияние?  Скажите
только, -  я  всецело  в  вашем  распоряжении.  А  если  вы  предпочитаете
высказаться в письме, напишите мне.
   Фабрицио крепко поцеловал его и заговорил о картине.
   - Ваше поведение, - сказал граф, возвращаясь к легкому  светскому  тону
разговора, - образец  самой  тонкой  политики.  Вы  готовите  себе  весьма
приятное  будущее.  Принц  вас  уважает,  народ  вас  чтит,   архиепископу
Ландриани не спится по ночам  из-за  вашей  черной  сутаны.  У  меня  есть
некоторый опыт в политике, но, ей-богу, ничего умнее этого я не мог бы вам
посоветовать. В двадцать пять лет, с первых же шагов  в  свете,  вы  почти
достигли совершенства. При  дворе  очень  много  говорят  о  вас  -  честь
небывалая для человека в вашем возрасте. А знаете, что вам  ее  доставило?
Ваша потертая черная сутана. Как  вам  известно,  мы  с  герцогиней  стали
владетелями старинного  дома  Петрарки,  приютившегося  в  сени  лесов  на
живописном холме у берега По. Если вас утомит когда-нибудь  видеть  вокруг
себя жалкие происки зависти, почему бы вам не стать  преемником  Петрарки?
Его слава увеличит вашу славу.
   Граф из  сил  выбивался,  тщетно  пытаясь  вызвать  улыбку  у  молодого
отшельника. Перемена, совершившаяся с Фабрицио, поражала тем  больше,  что
еще так недавно его красивое лицо портил  совсем  иной  недостаток:  порою
очень некстати появлялось на нем выражение чувственной веселости.
   На прощанье граф счел нужным сказать Фабрицио,  что,  несмотря  на  его
затворничество, пожалуй, будет излишней аффектацией, если он  не  появится
при дворе в ближайшую субботу, так как это день рождения принцессы.  Слова
эти, точно кинжалом, пронзили Фабрицио. "Господи, - подумал он, - и  зачем
только я пришел сюда!" Он не мог  без  трепета  подумать  о  той  встрече,
которая, возможно, произойдет у него при дворе. Мысль  эта  вытеснила  все
остальные. Он решил, что единственный исход -  явиться  во  дворец  раньше
всех, как только откроются двери парадных покоев.
   Действительно, на торжественном приеме о монсиньоре дель Донго доложили
одним из первых; принцесса приняла его чрезвычайно милостиво. Фабрицио  не
сводил глаз со стрелки часов и, когда она показала  двадцатую  минуту  его
визита, встал, собираясь удалиться.  И  вдруг  вошел  принц.  Принеся  ему
почтительные  поздравления,  Фабрицио  через  несколько   минут   искусным
маневром приблизился к выходной двери, но тут, на его несчастье, произошло
одно из  тех  мелких  придворных  событий,  которые  так  мастерски  умела
подстраивать старшая статс-дама: дежурный камергер догнал его и  уведомил,
что он назначен одним из партнеров принца за карточным столом. В Парме это
считается несказанной честью,  совершенно  несоразмерной  с  положением  в
свете, которое дает звание коадъютора. Играть в вист с принцем  -  великая
честь даже для архиепископа. От слов камергера у Фабрицио сжалось  сердце,
и хотя ему до смерти претили всякие публичные  сцены,  он  уже  готов  был
пойти и отказаться, заявив, что у него внезапно  началось  головокружение.
Его   остановила   лишь   мысль,   что   придется   выдержать   расспросы,
соболезнования, еще более нестерпимые для него, чем игра  в  вист.  В  тот
день всякий разговор был ему пыткой.
   По счастью, среди именитых  особ,  явившихся  на  поклон  к  принцессе,
оказался  и  настоятель  ордена  миноритов.  Этот  весьма  ученый   монах,
достойный соперник Фонтана и Дювуазена (*98), стоял в дальнем  углу  залы;
Фабрицио подошел к нему и, повернувшись спиной к двери, заговорил с ним на
богословские темы. Но все же это не помешало ему услышать, как доложили  о
маркизе Крешенци с супругой. Фабрицио, против его ожидания, охватил бурный
порыв гнева:
   "Будь я Борсо Вальсерра (это был один из полководцев первого Сфорца), я
бы заколол этого увальня маркиза тем самым стилетом с  рукояткой  слоновой
кости, который дала мне Клелия в день моего счастья. И поделом ему  будет,
пусть не появляется со своей маркизой там, где я нахожусь!"
   Лицо его так исказилось, что настоятель миноритов спросил:
   - Вам нездоровится, ваше преосвященство?
   - У меня безумная головная боль... От яркого света мне стало хуже...  А
уйти я не могу, потому что меня назначили партнером  принца  за  карточным
столом.
   Эта честь так ошеломила настоятеля миноритов, буржуа по  происхождению,
что, не находя слов, он принялся только  отвешивать  поклоны  Фабрицио,  а
тот,  взволнованный  совсем  иными  чувствами,  стал   вдруг   удивительно
разговорчив. Он заметил, что в зале настала глубокая тишина, но не решался
обернуться; потом застучали смычком по пюпитру, раздались звуки ритурнели,
и прославленная  певица,  синьора  П.,  запела  знаменитую  когда-то  арию
Чимарозы: "Quelle pupille tenere!" (*99)
   Первые такты Фабрицио крепился, но вскоре весь его  гнев  исчез,  и  он
почувствовал, что сейчас заплачет. "Боже правый! - думал он. - Какая будет
глупая сцена! Да еще на мне  эта  сутана!"  Он  счел  самым  благоразумным
заговорить с настоятелем миноритов о своем здоровье.
   - У меня бывают нестерпимые головные боли, а когда я  перемогаюсь,  как
сегодня например, то в конце концов у  меня  слезы  льются  из  глаз.  Это
крайне неудобно при нашем с вами положении и может  дать  пищу  злословию.
Прошу вас, ваше преподобие, выручите  меня.  Разрешите,  я  буду  смотреть
только на вас, а вы на мои слезы не обращайте никакого внимания.
   - Отец-провинциал нашего ордена в Катанцаро подвержен такому же недугу,
- заметил настоятель миноритов и принялся вполголоса рассказывать  длинную
историю.
   Забавные подробности  этой  нелепой  истории,  в  которой  фигурировали
вечерние трапезы отца-провинциала, вызвали у Фабрицио улыбку, чего  с  ним
уже давно не бывало, но вскоре он перестал слушать  настоятеля  миноритов.
Синьора П.  вдохновенно  пела  арию  Перголезе  (*100)  (принцесса  любила
старомодную музыку). В трех шагах от Фабрицио послышался легкий  стук;  он
обернулся впервые за весь вечер: в кресле, которое только что  передвинули
по паркету, сидела маркиза Крешенци; глаза ее, полные слез, встретились  с
глазами Фабрицио, они тоже были влажны. Маркиза опустила голову;  Фабрицио
смотрел на нее несколько мгновений, как будто впервые видел  эту  головку,
убранную бриллиантами, но взгляд его выражал гнев и  презрение.  Затем  он
повторил мысленно: "Но глаза мои больше тебя не увидят" и, повернувшись  к
отцу-настоятелю, сказал:
   - Никогда еще так мучительно не болела у меня голова!
   И  действительно,  больше  получаса  он  плакал  горькими  слезами.  По
счастью, заиграли симфонию Моцарта и, как это зачастую случается в Италии,
изуродовали ее, что помогло Фабрицио осушить слезы.
   Теперь он держался стойко и не смотрел  на  маркизу  Крешенци.  Но  вот
вновь запела синьора П., и душа Фабрицио, омытая слезами,  обрела  великое
успокоение. Жизнь представилась ему в новом свете. "Как  это  я  возомнил,
что в силах буду так скоро и навсегда забыть ее? - думал он.  -  Да  разве
это возможно?" Затем он пришел к такой мысли: "Можно ли страдать  сильнее,
чем я страдал за последние два месяца? А раз уж ничто не усилит моих  мук,
зачем лишать себя радости глядеть на нее?  Она  забыла  свои  клятвы,  она
непостоянна, - что ж, все женщины таковы. Но дивной ее красоты  у  нее  не
отнять. Какие глаза! От их взгляда я весь трепещу от восторга, а в  других
женщинах, в самых хваленых красавицах, я ничего не нахожу и даже  не  хочу
смотреть на них! Ну,  почему  мне  не  отдаться  очарованию?  Хоть  минуту
отдохнуть душой".
   Фабрицио уже немного знал людей, но не имел никакого опыта в  страстях,
иначе он убедил бы себя,  что,  уступив  искушению  минутной  радости,  он
сделает напрасными свои двухмесячные усилия забыть Клелию.
   Бедняжка маркиза появилась на этом приеме только  по  требованию  мужа;
через полчаса она уже пожелала  удалиться,  ссылаясь  на  недомогание,  но
маркиз заявил, что будет просто неприлично велеть, чтоб подали  карету,  и
уехать, когда к подъезду только  еще  прибывают  экипажи.  Это  не  только
нарушение придворного этикета, но может  быть  истолковано  как  косвенная
критика празднества, устроенного принцессой.
   - По долгу старшего камергера, - добавил маркиз, - я обязан  находиться
в зале и быть в распоряжении принцессы до тех пор, пока все не разъедутся.
Возможно и даже несомненно, мне  придется  отдавать  различные  приказания
слугам, - они так небрежны. Уж не хотите ли вы, чтоб эту честь  я  уступил
простому шталмейстеру принцессы?
   Клелия подчинилась; она не заметила Фабрицио и все еще  надеялась,  что
он не придет на этот праздник. Но перед самым концертом,  когда  принцесса
разрешила дамам сесть, Клелия, не отличавшаяся проворством в таких  делах,
упустила все лучшие места возле  принцессы,  их  захватили  другие,  а  ей
пришлось устроиться в дальнем углу залы, где укрылся Фабрицио.  Когда  она
подошла к креслу, ее внимание привлек настоятель отцов-миноритов, одетый в
костюм весьма необычайный для такого  места;  собеседника  его,  высокого,
худого человека в скромной черной одежде, она сперва и не заметила; но все
же какое-то тайное движение чувств притягивало  к  нему  ее  взгляд.  "Все
здесь в мундирах и в золотом шитье. Кто же этот человек в скромной  черной
сутане?" Она внимательно, пристально смотрела на него, но тут ей  пришлось
подвинуть свое кресло, чтобы пропустить какую-то даму. Фабрицио обернулся;
она не узнала его, - так он изменился. Сначала  она  подумала:  "Как  этот
человек похож на него, должно быть его старший брат; но я думала,  что  он
только на несколько лет старше, а этому господину лет сорок". И вдруг  она
узнала его по движению губ.
   "Бедный! Сколько он выстрадал!" - подумала она и  опустила  голову,  но
лишь от глубокой скорби, а вовсе не ради верности своему обету. Сердце  ее
раздирала жалость. Таким он не был даже после девятимесячного заточения  в
крепости! Она больше не поворачивала к нему головы и как будто не смотрела
на него, но видела каждое его движение. Она видела, что после концерта  он
подошел к карточному столу, поставленному для принца в нескольких шагах от
трона, и ей стало легче, когда Фабрицио оказался далеко от нее.
   Но маркиз Крешенци был уязвлен, что его жена сидит где-то в углу, вдали
от трона; весь вечер он  убеждал  даму,  занимавшую  третье  от  принцессы
кресло, жену своего  должника,  что  ей  надлежит  поменяться  с  маркизой
местами. Бедняжка, понятно, не соглашалась; тогда он разыскал ее  мужа,  и
тот заставил  свою  супругу  покориться  печальному  голосу  благоразумия.
Маркиз добился, наконец, желанного для него обмена и пошел за женой.
   - Вы всегда чересчур скромны, -  сказал  он  ей.  -  Почему  вы  идете,
потупив глаза? Вас, чего доброго, примут за одну из тех  мещанок,  которые
сами удивляются, что попали сюда, и на которых все смотрят с удивлением. А
все наша сумасбродка, старшая статс-дама! Это ее  фокусы!  Извольте  после
этого бороться с распространением якобинства!  Не  забывайте,  пожалуйста,
что ваш муж занимает первое место среди придворных чинов принцессы; а если
бы  республиканцам  когда-нибудь  и  удалось  уничтожить   двор   и   даже
аристократию, я все-таки останусь первым богачом в государстве. Вы до  сих
пор не можете понять это!
   Кресло, в которое маркиз с удовольствием усадил свою жену, находилось в
шести шагах от карточного  стола  принца.  Клелия  могла  видеть  Фабрицио
только в профиль и все же нашла, что он так исхудал  и,  главное,  кажется
таким безучастным ко всему происходящему в этом  мире  -  он,  у  которого
малейшее событие встречало отклик, - что в конце концов пришла к  ужасному
выводу: Фабрицио совершенно переменился, совсем позабыл ее, а причина  его
страшной изможденности - строгие посты, которые он из благочестия  налагал
на себя. Это печальное заключение подтверждали и разговоры ее соседей, ибо
имя коадъютора было у  всех  на  устах:  такой  молодой  человек  и  вдруг
приглашен партнером принца. За что ему оказана  эта  высокая  честь?  Всех
удивляло учтивое равнодушие и  высокомерный  вид,  с  каким  он  сбрасывал
карты, даже когда брал взятки у самого принца.
   - Нет, это просто невероятно! - восклицали старые царедворцы. - Тетушка
его в фаворе, так он уж мнит себя выше всех. Но даст  бог,  долго  это  не
протянется, наш государь не любит, чтобы перед ним важничали.
   Герцогиня  подошла  к  карточному  столику.  Придворные  держались   на
почтительном расстоянии и  могли  слышать  только  обрывки  разговора,  но
заметили, что Фабрицио вдруг залился румянцем.
   - Должно  быть,  тетушка  прочла  ему  н