бывалый успех, подогретый его изможденным видом  и  поношенной  сутаной.
Слушатели нашли, что от  его  речей  веет  благоуханием  чистой,  глубокой
печали, а в сочетании с его обаятельным обликом  и  рассказами  о  высоких
милостях, которые ему оказывали при дворе, это пленило все женские сердца.
Дамы сочинили легенду, будто он один из храбрейших офицеров наполеоновской
армии. И вскоре такая нелепая выдумка уже ни в ком не  вызывала  сомнений.
Люди заранее заказывали себе место в  тех  церквах,  где  назначались  его
проповеди; нищие забирались туда с коммерческими целями в пять часов утра.
   Успех Фабрицио был так велик, что  в  конце  концов  натолкнул  его  на
мысль, от которой он воспрянул духом: быть может, маркиза Крешенци  просто
из любопытства  когда-нибудь  придет  послушать  его  проповедь.  И  вдруг
восхищенные слушатели заметили, что его талант как будто расправил крылья.
В минуту волнения он позволял себе такие смелые образы,  которых  убоялись
бы самые искушенные ораторы; в самозабвенном  порыве  вдохновения  он  так
захватывал свою аудиторию, что вся  она  рыдала  навзрыд.  Но  тщетно  его
горящий взгляд искал среди  многих,  многих  глаз,  обращенных  к  кафедре
проповедника, глаза той, чье появление было бы для него великим событием.
   "Да если мне и выпадет когда-нибудь это счастье, - думал он, - я или  в
обморок упаду, или не в силах буду говорить". Чтобы  предотвратить  вторую
из этих  неприятностей,  он  сочинил  нечто  вроде  молитвы,  и  во  время
проповеди листок с нежными и страстными ее строками  всегда  находился  на
табурете рядом с ним; он  решил  прочесть  этот  отрывок,  если  при  виде
маркизы Крешенци вдруг растеряет все слова.
   Однажды  он  узнал  от  слуг  маркизы,  подкупленных   им,   что   дано
распоряжение приготовить ложу Крешенци в оперном театре. Маркиза  уже  год
не бывала ни  на  одном  спектакле.  Она  нарушила  свои  привычки,  чтобы
послушать знаменитого тенора, производившего фурор, - из-за него ежедневно
зал бывал  переполнен.  Первым  чувством  Фабрицио  была  бурная  радость.
"Наконец-то мне можно будет смотреть на  нее  целый  вечер!  Говорят,  она
теперь очень бледна". И он  старался  представить  себе,  каким  стало  ее
прекрасное лицо, на котором от душевной борьбы поблекли прежние кражи.
   Его друг Лодовико, изумляясь такому безумству, как  он  говорил,  после
больших хлопот достал для своего господина ложу в четвертом  ярусе,  почти
против ложи маркизы. И  вдруг  Фабрицио  пришла  новая  мысль:  "Я  должен
внушить ей желание послушать мою  проповедь.  Но  надо  выбрать  маленькую
церковь, где мне будет хорошо ее видно".  Обычно  Фабрицио  назначал  свои
проповеди на три часа дня. Но в тот день, когда маркиза собралась в театр,
он утром велел  известить,  что  обязанности  коадъютора  задержат  его  в
архиепископском  дворце,  и  против  обыкновения  проповедь  состоится   в
половине  девятого  вечера  в  маленькой  церкви   Санта-Мария   монастыря
визитантинок, - она  находилась  как  раз  против  бокового  крыла  дворца
Крешенци.  Лодовико  принес  монахиням-визитантинкам  от  имени   Фабрицио
огромную охапку  свечей  и  попросил  поярче  осветить  всю  церковь.  Для
наблюдения за порядком прибыла целая рота гвардейцев-гренадеров,  и  перед
каждой часовней, в защиту от воров, стоял  солдат  с  примкнутым  к  ружью
штыком.
   Несмотря на извещение, что  проповедь  начнется  в  половине  девятого,
народ набился в церковь уже с двух  часов;  представьте  себе,  какой  шум
поднялся на тихой улице, где высилось величавое  здание  дворца  Крешенци.
Фабрицио предупредил, что в честь _заступницы  всех  скорбящих_  он  будет
говорить о сострадании, которое каждая милосердная душа  должна  питать  к
скорбящему человеку, хотя бы и большому грешнику.
   Фабрицио, весьма искусно переодетый, пробрался в свою ложу, как  только
открыли двери театра и еще не зажигали  в  нем  огней.  Спектакль  начался
около восьми часов, и через  несколько  минут  Фабрицио  изведал  радость,
которую может понять лишь тот, кто  сам  пережил  подобные  мгновения:  он
увидел, что дверь в ложу Крешенци отворилась и вскоре в нее вошла маркиза;
Фабрицио не видел ее так близко с того вечера, когда она подарила ему свой
веер.  Ему  казалось,  что  он  задохнется  от  радости.  Сердце  его  так
колотилось, что он думал: "Может быть, я умру сейчас? Какой  дивный  конец
столь унылой жизни!.. А может быть, упаду без чувств в этой ложе; верующие
в церкви визитантинок так и не увидят меня нынче, а завтра узнают, что  их
будущего архиепископа нашли без сознания в ложе оперного  театра,  да  еще
переодетого в лакейскую ливрею! Прощай тогда моя репутация!  А  зачем  она
мне, эта репутация?"
   Все же в девять без четверти Фабрицио заставил себя  уйти.  Он  покинул
свою ложу четвертого яруса и, еле волоча ноги, дошел пешком до того места,
где должен был сбросить ливрейный фрак и одеться более подобающим образом.
В церкви он  появился  только  в  девять  часов  и  такой  бледный,  такой
ослабевший, что среди богомольцев пронесся слух,  будто  г-н  коадъютор  в
этот вечер не в силах произнести проповедь. Легко  представить  себе,  как
засуетились вокруг него  монашенки  за  решеткой  внутренней  монастырской
приемной, куда он укрылся. Они сокрушались так многословно,  что  Фабрицио
попросил оставить его на несколько минут одного. Затем торопливо прошел  к
кафедре. В три часа дня один из его подчиненных сообщил ему,  что  церковь
Санта-Мария полным-полна, но набился туда главным образом  простой  народ,
очевидно,  привлеченный  торжественным  освещением.  Взойдя  на   кафедру,
Фабрицио был приятно удивлен, увидев,  что  все  стулья  заняты  светскими
молодыми людьми и самыми знатными особами.
   Он начал свою проповедь с  извинений,  и  каждую  его  фразу  встречали
восторженным гулом. Затем  он  перешел  к  пламенному  описанию  страданий
некоего несчастного, призывая пожалеть его во имя мадонны, заступницы всех
скорбящих, приявшей столько мук на земле. Оратор был крайне  взволнован  и
порою не мог произносить слова достаточно громко,  чтобы  его  слышали  во
всех уголках даже этой  маленькой  церкви.  А  бледность  его  была  столь
страдальческой, что всем женщинам, да и большинству мужчин, он сам казался
мучеником, которого нужно пожалеть.
   Уже через несколько  минут  после  его  извинений  и  начала  речи  все
заметили, что с г-ном коадъютором творится что-то  необычайное,  и  печаль
его как будто еще глубже и нежнее, чем обычно. И вдруг слезы заблестели  у
него  на  глазах.  Слушатели  мгновенно  разразились   такими   неистовыми
рыданиями, что проповедь пришлось прервать.
   Вслед за этим проповедника прерывали еще раз десять криками восхищения,
громким плачем, возгласами: "Ах, пресвятая мадонна!" "Ах,  боже  великий!"
Всю эту избранную публику обуревало такое неодолимое, заражающее волнение,
что никто не  стыдился  своих  выкриков,  и  люди,  предававшиеся  шумному
экстазу, не казались соседям смешными.
   Во время краткого отдыха, какой по обычаю позволяет себе проповедник  в
середине своего слова, Фабрицио рассказали,  что  в  театре  на  спектакле
почти никого не осталось; из дам одна только маркиза Крешенци еще сидит  в
своей ложе. И вдруг в церкви поднялся сильный шум: это верующие голосовали
предложение воздвигнуть статую г-ну  коадъютору.  Вторая  часть  проповеди
имела  бешеный  успех,  носивший  столь   светский   характер,   и   стоны
христианского  сокрушения  сменились  такими  буйными   криками   мирского
восторга, что проповедник, сойдя с кафедры, счел себя  обязанным  пожурить
своих слушателей. Тотчас же  все  разом,  необычайно  согласно  и  дружно,
двинулись к выходу, а на  улице  все  принялись  неистово  аплодировать  и
кричать "Evviva del Dongo!" [Да здравствует дель Донго! (итал.)].
   Фабрицио торопливо взглянул на часы  и  бросился  к  решетчатому  окну,
прорезанному  в  узком  проходе  от  органа  к   внутренним   монастырским
помещениям. Из учтивого внимания к огромной, небывалой толпе,  запрудившей
всю улицу, швейцар во дворце Крешенци вставил дюжину зажженных  факелов  в
железные скобы, выступавшие из стен этого средневекового  строения.  Через
несколько минут, в самый разгар восторженных  кликов,  произошло  событие,
которого так страстно ждал  Фабрицио:  в  конце  улицы  показалась  карета
маркизы, возвращавшейся из театра; кучер вынужден был остановить  лошадей,
и только шагом, раздвигая толпу окриками, ему удалось проехать  к  воротам
дворца.
   Маркиза,  как  это  естественно  для  всякой  несчастной   души,   была
растрогана чудесной музыкой,  но  еще  больше  взволновалась  она,  узнав,
почему вдруг опустела зрительная зала. В середине второго акта,  когда  на
сцене был сам дивный тенор, люди стали  убегать  даже  из  партера,  решив
попытать счастья и как-нибудь проникнуть в церковь визитантинок. Когда  же
толпа преградила ей дорогу к подъезду дворца, маркиза залилась слезами: "Я
не ошиблась в выборе!" - мысленно говорила она.
   Но именно из-за этой минуты умиления она  твердо  противилась  уговорам
маркиза и всех друзей дома, не постигавших, почему она не хочет  послушать
такого изумительного проповедника. "Вы только подумайте! - говорили ей.  -
Ведь он превзошел успехом лучшего в Италии тенора!"
   "Если я его увижу, - я погибла!" - думала маркиза.
   Напрасно Фабрицио, талант которого с каждым днем, казалось, блистал все
ярче, еще несколько раз читал проповедь в той же самой  маленькой  церкви,
по соседству с дворцом Крешенци, - он ни разу  не  увидал  там  Клелии;  в
конце концов она даже рассердилась на его преследования: мало того, что он
изгнал ее из сада, он еще нарушает покой ее тихой улицы.
   Окидывая быстрым взглядом своих  слушательниц,  Фабрицио  уже  довольно
давно заметил среди них очень милое смуглое личико  с  огненными  глазами.
Эти дивные глазу обычно проливали слезы уже с восьмой  или  десятой  фразы
его проповеди. Когда Фабрицио приходилось говорить  что-нибудь  длинное  и
скучное для него, он охотно отдыхал взглядом на этой головке, привлекавшей
его своей юностью. Он узнал, что молодую смуглянку зовут Анина Марини, что
она единственная дочь и наследница богатейшего пармского  купца-суконщика,
умершего несколько месяцев назад.
   Вскоре имя Анины Марини, дочери суконщика, было у всех на устах: она  с
ума сходила по Фабрицио. Ко времени его  знаменитых  проповедей  она  была
помолвлена с Джакомо Расси, старшим сыном  министра  юстиции,  и  он  даже
нравился ей. Но раза два послушав проповедь монсиньора Фабрицио, она вдруг
заявила, что не пойдет ни за кого, а когда ее  спросили  о  причине  такой
странной перемены, она сказала, что недостойно  честной  девушки  выходить
замуж за одного, если она безумно любит другого.
   Родные сперва тщетно пытались узнать, кто  этот  "другой".  Но  горькие
слезы, которые Анина проливала, слушая проповедника,  навели  ее  дядей  и
мать на правильный путь,  и  они  спросили,  уж  не  влюбилась  ли  она  в
монсиньора Фабрицио. Анина смело ответила,  что  не  станет  унижать  себя
ложью, раз истина открыта, и добавила, что, не имея никакой надежды  выйти
замуж за обожаемого человека, она хочет по крайней мере, чтобы  взгляд  ее
не оскорбляла глупая физиономия  contina  Расси.  Через  два  дня  смешное
положение, в  котором  оказался  сын  человека,  внушавшего  зависть  всей
буржуазии, стало темой пересудов всего города. Находили, что Анина  Марини
ответила превосходно,  и  все  повторяли  ее  слова.  Во  дворце  Крешенци
говорили об этом, как и везде.
   В гостиной Клелия ни словом не коснулась этой темы, но расспросила свою
горничную и в следующее воскресенье, прослушав  раннюю  обедню  в  домовой
часовне, села в карету и поехала  с  горничной  к  поздней  обедне  в  тот
приход, где жила  Анина  Марини.  В  церкви  она  увидела  всех  блестящих
городских щеголей, которых туда привлекла та же самая  приманка.  Кавалеры
эти толпились у  дверей.  Вскоре  по  волнению,  поднявшемуся  среди  них,
маркиза догадалась, что в церковь вошла Анина Марини. С  того  места,  где
сидела Клелия, ей хорошо было видно Анину, и при  всем  своем  благочестии
она в этот день не уделяла  должного  внимания  церковной  службе.  Клелия
нашла, что у красавицы мещаночки слишком  смелый  вид,  который,  пожалуй,
допустим только у дамы после нескольких лет замужества.  Впрочем,  сложена
она была на диво, несмотря на небольшой рост,  а  глаза  ее  чуть  что  не
говорили, как выражаются в Ломбардии, - до того красноречив был их взгляд.
Маркиза уехала, не дожидаясь конца службы.
   На следующий день друзья дома, собиравшиеся во дворце  Крешенци  каждый
вечер, рассказывали о новой забавной выходке  Анины  Марини.  Так  как  ее
мать, опасаясь какого-нибудь сумасбродства со стороны  дочери,  давала  ей
очень мало денег, Анина сняла с руки  великолепное  бриллиантовое  кольцо,
подарок отца, и предложила знаменитому  Гаецу,  приехавшему  в  Парму  для
росписи гостиных во дворце Крешенци, написать ей  за  это  кольцо  портрет
монсиньора дель Донго; но она потребовала, чтобы художник изобразил его  в
простой черной одежде, а не в облачении священника; и вот  вчера  маменька
юной Анины, к великому своему удивлению и негодованию, увидела  в  спальне
дочери превосходный портрет Фабрицио дель Донго в  самой  роскошной  раме,
какую приходилось золотить пармским ювелирам за последние двадцать лет.



28

   Захваченные ходом событий, мы не успели дать хотя  бы  беглый  набросок
того смешного племени лизоблюдов, которыми кишел пармский двор  и  которые
давали забавные комментарии к  описанным  нами  событиям.  В  этой  стране
захудалый  дворянин,  имеющий  три-четыре  тысячи   ливров   дохода,   мог
удостоиться чести присутствовать в черных чулках  на  _утренних  монаршьих
выходах_ при условии, что он никогда не читал ни  Вольтера,  ни  Руссо,  -
условие это нетрудно было  выполнить.  Затем  ему  следовало  с  умилением
говорить о  насморке  монарха  или  новом  ящике  с  образцами  минералов,
присланном его высочеству из Саксонии. А  если  он  вдобавок  круглый  год
ходил к обедне, не пропуская ни  одного  дня,  и  насчитывал  среди  своих
близких друзей двух-трех толстых монахов, то принц за две недели до нового
года или две недели  спустя  милостиво  обращался  к  нему  с  несколькими
словами; это давало счастливцу большой вес в приходе, и сборщик налогов не
осмеливался слишком прижимать его, если он запаздывал внести сто  франков,
- сумму ежегодного обложения его маленькой недвижимости.
   Синьор Гондзо принадлежал  к  этой  породе  нищих  царедворцев,  весьма
благородного звания, ибо, помимо маленького поместья, получил по протекции
маркиза Крешенци великолепную должность с окладом в тысячу  сто  пятьдесят
франков в год. Этот человек мог бы обедать у себя дома, но  его  одолевала
одна страсть: он бывал доволен и счастлив только в гостиной  какого-нибудь
вельможи, который время от времени говорил  ему:  "Замолчите,  Гондзо,  вы
просто дурак". Это суждение было продиктовано дурным  расположением  духа,
так как по большей части Гондзо бывал умнее гневливого вельможи. Обо  всем
он говорил всегда уместно и довольно  складно;  более  того  -  готов  был
мгновенно переменить мнение,  если  хозяин  дома  поморщится.  Однако,  по
правде говоря, хотя Гондзо отличался удивительной ловкостью во  всем,  что
касалось его выгоды, он не имел в голове ни единой мысли и, если у  принца
не бывало простуды, не знал, о чем повести разговор, войдя в гостиную.
   Своей репутацией в Парме Гондзо был  обязан  великолепной  треуголке  с
несколько облезлым черным пером, которую он носил даже при фраке. Но  надо
было видеть, с какой важностью  он  надевал  эту  оперенную  треуголку  на
голову или держал ее в  руке,  -  тут  он  проявлял  истинный  дар!  Он  с
непритворной тревогой справлялся о здоровье комнатной собачки  маркизы;  а
если бы во дворце Крешенци возник пожар, не побоялся бы  рискнуть  жизнью,
чтобы спасти одно из красивых кресел, обитых золотой парчой, за которую  в
течение многих лет цеплялся черный шелк его коротких  панталон,  когда  он
случайно осмеливался присесть в них на минутку.
   Каждый вечер в  гостиной  маркизы  Крешенци  к  семи  часам  собиралось
семь-восемь таких прихлебателей. Лишь  только  они  рассаживались,  входил
великолепно одетый лакей в оранжевой ливрее с серебряными  позументами,  в
красном камзоле, дополнявшем его пышный наряд, и принимал от них  шляпы  и
трости; тотчас вслед за ним  являлся  второй  лакей,  приносивший  кофе  в
крошечной чашечке  на  серебряной  филигранной  ножке,  а  каждые  полчаса
дворецкий, при шпаге и в роскошном кафтане  французского  покроя,  обносил
всех мороженым.
   Через полчаса после облезлых лизоблюдов прибывало пять-шесть офицеров с
зычными голосами и  воинственной  осанкой,  обычно  обсуждавших  вопрос  о
количестве и размере пуговиц, которые необходимо  нашивать  на  солдатские
мундиры, для того чтобы главнокомандующий мог одерживать  победы.  В  этой
гостиной было бы опрометчивостью упоминать  о  новостях,  напечатанных  во
французских газетах; даже если бы известие оказалось наиприятнейшим,  как,
например, сообщение о расстреле в Испании пятидесяти либералов, рассказчик
тем не менее изобличил бы себя в чтении французских газет.  Все  эти  люди
считали верхом  ловкости  выпросить  к  своей  пенсии  каждые  десять  лет
прибавку в сто пятьдесят франков. Так монарх делит  со  своим  дворянством
удовольствие царить над крестьянами и буржуа.
   Главной персоной в гостиной Крешенци был бесспорно  кавалер  Фоскарини,
человек вполне порядочный и поэтому сидевший понемногу в тюрьмах при  всех
режимах. Он состоял членом той  знаменитой  палаты  депутатов,  которая  в
Милане отвергла закон о налогообложении, предложенный Наполеоном (*101), -
случай весьма редкий в истории. Кавалер Фоскарини двадцать лет был  другом
матери маркиза и остался влиятельным лицом в доме. Он всегда имел в запасе
какую-нибудь  забавную  историю,  но  от  его  лукавого  взора  ничто   не
ускользало, и молодая маркиза, чувствуя себя в глубине души  преступницей,
трепетала перед ним.
   Гондзо питал поистине страстное тяготение к вельможам,  говорившим  ему
грубости и раза два в год доводившим его до слез; он  был  одержим  манией
оказывать им мелкие услуги, и если б не подсекала его крайняя, закоренелая
бедность, он иной раз мог бы преуспеть, ибо ему  нельзя  было  отказать  в
известной доле хитрости и в еще большей доле нахальства.
   Гондзо,  при  его  качествах,  разумеется,  изрядно  презирал   маркизу
Крешенци, так как ни разу в жизни не слышал от нее сколько-нибудь обидного
слова, но в конце концов она была супругой достославного маркиза Крешенци,
камергера принцессы, который, к тому же, раза два в месяц говорил Гондзо:
   - Замолчи, Гондзо! Ты просто болван!
   Гондзо заметил, что лишь только в гостиной речь заходила о  юной  Анине
Марини, маркиза на мгновение пробуждалась от безучастной  задумчивости,  в
которую  обычно  была  погружена  до  тех  пор,  пока  часы   не   пробьют
одиннадцать, - тогда она разливала  чай  и  сама  подавала  чашку  каждому
гостю, называя его по имени. Вскоре  после  этого  она  удалялась  в  свои
покои, но перед уходом как будто оживала, становилась веселой, и  как  раз
этот момент выбирали  для  того,  чтобы  прочесть  ей  новые  сатирические
сонеты.
   В  Италии  превосходно  пишут  такие  сонеты;  там   это   единственный
литературный жанр, в котором еще теплится жизнь, - правда,  он  ускользает
от цензуры, а лизоблюды дома Крешенци  всегда  рекомендовали  свои  сонеты
следующими  словами:  "Может  быть,  маркиза  разрешит   прочесть   в   ее
присутствии очень плохой сонет?" А когда сонет вызывал смех  и  повторялся
два-три раза,  кто-либо  из  офицеров  считал  своим  долгом  воскликнуть:
"Министру полиции следовало бы за