т несчастье... Вашу попытку к бегству раскроют, и
вы будете заточены навеки, а может быть, случится что-нибудь еще  ужаснее.
Но все же надо прислушаться к голосу благоразумия и на  все  пойти.  Чтобы
спуститься по наружной стене главной  башни,  вам  нужна  прочная  веревка
длиною больше двухсот футов. Сколько я ни стараюсь, с тех пор как  знаю  о
замысле герцогини, но найти такую веревку не  могу.  Мне  удалось  достать
несколько веревок, но они коротки, - если  их  связать,  в  них  будет  не
больше  пятидесяти  футов.  Отец  приказал  сжигать  все  веревки,   какие
обнаружат в крепости, а веревки от колодцев каждый вечер снимают и прячут,
да они такие непрочные,  что  нередко  обрываются,  когда  поднимают  свой
легкий груз. Но молите бога, чтобы он простил  меня,  -  я  предам  своего
отца. Я - вероломная дочь:  я  постараюсь  сделать  то,  что  нанесет  ему
смертельный удар. Молитесь за меня и, если вы  спасетесь  бегством,  дайте
обет богу славить имя его каждое мгновение своей жизни.
   Вот какая мысль пришла мне: через неделю я поеду на  свадьбу  одной  из
сестер маркиза Крешенци. Вечером я, разумеется, вернусь,  но  приложу  все
усилия, чтобы вернуться попозднее,  и,  может  быть,  Барбоне  не  посмеет
слишком внимательно присматриваться ко мне. На  свадьбу  приглашены  самые
знатные дамы; будет там, конечно,  и  герцогиня  Сансеверина.  Ради  бога,
устройте так, чтобы одна из этих дам передала мне сверток с веревками,  не
очень толстыми и туго увязанными, - пусть сверток будет как можно  меньше.
Я готова претерпеть любые пытки, пойти на самую страшную  опасность,  лишь
бы пронести в крепость этот сверток с веревками. Увы, я нарушаю свой долг.
Если отец узнает об этом, мне никогда больше не видеть вас.  Но  какая  бы
участь ни ждала меня, я буду счастлива, как преданный друг или как сестра,
если помогу спасти вас.
   В ту  же  ночь,  переговариваясь  с  помощью  лампы,  Фабрицио  сообщил
герцогине, какой представляется исключительный случай  переправить  ему  в
крепость необходимое количество веревок. Но он умолял  ее  хранить  все  в
тайне, даже от графа, что показалось герцогине весьма странным. "Право, он
помешался, - думала она. - Тюрьма совсем его изменила;  он  все  принимает
трагически!"
   На следующий день свинцовый шарик, пущенный из рогатки,  принес  узнику
весть  о  величайшей  опасности.  Особа,  взявшаяся  передать  веревки,  -
говорилось в письме, -  поистине  спасает  ему  жизнь.  Фабрицио  поспешил
поделиться этой вестью с Клелией. Свинцовый шарик доставил ему также очень
точный план западной стены, по которой ему следовало" спуститься с главной
башни, между двумя бастионами; а через  крепостной  вал  перебраться  было
нетрудно, так как высота его в этом месте не превышала двадцати трех футов
и охраняли его довольно плохо. На обороте плана  мелким  изящным  почерком
написан  был  превосходный  сонет:  какая-то  возвышенная  душа  заклинала
Фабрицио бежать, ибо за одиннадцать долгих лет заточения в темнице  сердце
его истомится в унижениях и тело его исчахнет.
   Тут мы должны ненадолго прервать историю этого  смелого  предприятия  и
сообщить одну подробность,  которая  отчасти  объяснит,  почему  герцогиня
отважилась предложить Фабрицио такой опасный план побега.
   Как во всех партиях, не стоящих у власти,  в  партии  Раверси  не  было
единодушия. Кавалер Рискара ненавидел Расси, считая,  что  из-за  главного
фискала проиграл в суде тяжбу, в которой, говоря по совести, закон был  не
на стороне Рискара. Стараниями Рискара принц получил  анонимное  письмо  и
узнал из него, что коменданту крепости послано официальное  уведомление  о
приговоре Фабрицио. Маркизу  Раверси,  искусную  предводительницу  партии,
этот донос раздосадовал, как очень ложный шаг, и она тотчас сообщила о нем
своему приятелю, главному фискалу: она считала  вполне  естественным,  что
Расси хочет чем-нибудь поживиться от графа Моска, пока тот стоит у власти.
Расси смело явился во дворец, рассчитывая, что отделается только  пинками.
Принц не мог обойтись без ловкого юриста, а  Расси  заставил  отправить  в
ссылку  как  либералов  лучшего  в  стране  судью  и   лучшего   адвоката,
единственных людей, которые могли бы занять его место.
   Принц встретил его руганью и бросился на него с кулаками.
   -  Да  ведь  все  произошло  по  недомыслию  писца,  -   с   величайшим
хладнокровием сказал Расси. - Сообщать приговор предписывается законом,  и
сделать это полагалось на другой же день  после  заключения  синьора  дель
Донго.  Усердный  не  по  разуму  писец  подумал,  что  позабыли  соблюсти
формальность, и подсунул мне для подписи препроводительное отношение.
   - И ты воображаешь, что я поверю такой грубой выдумке?  -  в  бешенстве
закричал принц. - Скажи лучше, что ты продался этому  мошеннику  Моска,  и
именно за это он дал тебе крест. Но погоди, ты не отделаешься  побоями,  я
отдам тебя под суд, я тебя уволю с позором.
   - Попробуйте отдать меня под суд! - самоуверенно  заявил  Расси,  зная,
что это верный способ успокоить принца. - Закон на моей стороне, и  у  вас
нет второго Расси, который так ловко умел бы  обходить  законы.  И  вы  не
уволите меня, потому что у вас бывают  вспышки  гнева,  тогда  вы  жаждете
крови, а вместе с тем вам хочется сохранить уважение всех разумных людей в
Италии, - это уважение sine  qua  non  [непременное  условие  (лат.)]  для
вашего честолюбия. Словом, в первый же раз, как ваш характер  толкнет  вас
на суровую расправу, вы вернете меня, и  я,  как  всегда,  представлю  вам
вполне законный приговор; его вынесут, по моему  требованию,  судьи,  люди
довольно честные, но робкие, и вы утолите ваши страсти. Поищите-ка в своем
государстве другого такого полезного человека, как я!
   Сказав это, Расси пустился наутек. Он отделался дешево, получив  только
крепкий удар линейкой и пять или шесть  пинков.  Выйдя  из  дворца,  Расси
тотчас же отправился в свое поместье Рива:  он  опасался  удара  кинжалом,
пока не остыл монарший гнев, но был уверен, что не пройдет и двух  недель,
как за ним пришлют курьера и вернут его в столицу. В деревне на досуге  он
постарался установить надежный способ связи  с  графом  Моска.  Он  жаждал
именоваться  бароном,  но  полагал,  что  принц  слишком   высоко   ставит
дворянство, чтобы пожаловать своему фискалу титул, тогда как граф,  весьма
гордившийся своей родовитостью,  признавал  лишь  те  дворянские  грамоты,
которые даны не позже XIV века.
   Главный фискал отнюдь не обманулся в своем предвидении, - он  прожил  в
деревне всего неделю: туда _случайно_ заехал один из приближенных принца и
посоветовал ему немедленно вернуться в Парму. Принц встретил  его  веселым
смехом,  а  затем,  приняв  строгий  вид,  заставил  Расси  поклясться  на
евангелии, что он сохранит в тайне доверительное сообщение, которое сейчас
услышит. Расси поклялся самым торжественным тоном, и тогда  принц,  злобно
сверкая  глазами,  воскликнул,  что   он   не   будет   чувствовать   себя
полновластным повелителем, пока жив Фабрицио дель Донго.
   - Я не могу, - добавил он, - ни изгнать герцогиню, ни терпеть больше ее
присутствие в Парме; ее глаза бросают мне  вызов,  ее  взгляд  мешает  мне
жить.
   Выслушав  пространные  изъяснения  принца,  Расси   изобразил   крайнее
смущение и, наконец, воскликнул:
   - Я готов, разумеется, повиноваться  вашему  высочеству,  но  это  дело
чрезвычайно трудное. Приговорить синьора дель Донго к  смертной  казни  за
убийство какого-то Джилетти  просто  неприлично.  И  то  уж  потребовалось
немало ловкости, чтобы присудить его  к  двенадцати  годам  "заключения  в
крепости.  Кроме  того,  я  подозреваю,  что  герцогиня  разыскала   троих
крестьян, работавших на раскопках  в  Сангинье:  они  как  раз  находились
поблизости от дороги, когда разбойник Джилетти напал на дель Донго.
   - А где эти свидетели? - раздраженно спросил принц.
   - Спрятаны в Пьемонте, я полагаю. Ваше высочество, хорошо  бы  сочинить
покушение на вас.
   - Опасное средство, - возразил принц. - Пожалуй, наведет кого-нибудь на
мысль...
   - А больше ничего в моем судебном арсенале не найдется, - сказал  Расси
с деланной наивностью.
   - Остается яд...
   - Но кто его преподнесет? Не этот же болван Конти!..
   - А, говорят, он не новичок в таких делах...
   - Для этого надо его разозлить хорошенько, - заметил Расси. -  Впрочем,
когда он отправил на тот свет некоего капитана, ему еще  тридцати  лет  не
было,  он  был  влюблен  и  не  отличался  такой  трусостью,  как  теперь.
Разумеется, все должно подчинять государственным  интересам,  но  подобная
задача застигла меня врасплох, и я  сейчас,  право,  не  вижу,  кто  может
выполнить монаршью волю... Разве что Барбоне - тот писец, которого  синьор
дель Донго сбил с ног оплеухой при первом допросе в тюрьме.
   Принц пришел в приятное расположение  духа,  разговор  затянулся,  и  в
конце его монарх дал своему главному фискалу месячный срок, - Расси просил
два месяца. На другой же день он получил секретное вознаграждение в тысячу
цехинов. Он размышлял три дня, а на четвертый  пришел  к  прежнему  своему
выводу, признав его бесспорным: "Только  у  графа  Моска  хватит  смелости
сдержать свое обещание и сделать меня  бароном;  ибо  он  это  не  считает
почетом; во-вторых, предупредив  его,  я,  по  всей  вероятности,  избегну
преступления, за которое мне все равно уже заплачено сполна, в-третьих,  я
отомщу за побои и пинки, которые для кавалера  Расси  нестерпимы.".  И  на
следующую ночь он передал графу Моска весь свой разговор с принцем.
   Граф втайне ухаживал за герцогиней; правда, он бывал у  нее  всего  два
раза в месяц, но почти каждую неделю,  а  иногда  и  чаще,  когда  у  него
находился повод поговорить о Фабрицио, герцогиня поздним вечером проводила
несколько минут в саду графа вместе с Чекиной. Она искусно обманывала даже
своего  кучера,  человека  преданного,  и  он  воображал,  что   герцогиня
находится в гостях в соседнем доме.
   Можно, конечно, не  сомневаться,  что,  получив  от  фискала  секретное
сообщение, граф тотчас подал герцогине условленный сигнал. Хотя  это  было
глубокой ночью, она через Чекину попросила его немедленно приехать к  ней.
Графа, словно влюбленного юношу, привела в восторг эта видимость  интимной
дружбы; все же он колебался, сказать ли всю правду, боясь,  что  герцогиня
сойдет с ума от горя.
   Сначала он пытался смягчить роковую весть, но  в  конце  концов  сказал
все, когда  она  потребовала,  -  он  не  мог  от  нее  таиться.  Жестокие
страдания,  длившиеся  девять  месяцев,  закалили  эту   пламенную   душу:
герцогиня не разразилась ни рыданиями, ни сетованиями.
   На  следующую  ночь  она  приказала  подать  Фабрицио  сигнал   грозной
опасности:
   "_В замке пожар_".
   Он ответил, как и следовало:
   "_А мои книги сгорели_?"
   В ту же ночь ей удалось переправить  ему  письмо  в  свинцовом  шарике.
Через неделю, на свадьбе у сестры маркиза  Крешенци,  герцогиня  совершила
ужаснейшую неосторожность, о которой мы расскажем в свое время.



21

   Почти за год до  начала  всех  этих  несчастий  у  герцогини  произошла
странная встреча: однажды, когда на нее нашла  luna,  как  говорят  в  тех
краях, она внезапно под вечер уехала в свою усадьбу  Сакка,  расположенную
за Колорно на холмистом берегу По. Она с любовью украшала это поместье; ей
нравился большой лес, покрывавший вершину холма и подступавший к замку;  в
самых живописных его уголках она велела проложить тропинки.
   - Вас когда-нибудь похитят разбойники, прекрасная  дама,  -  сказал  ей
однажды принц. - Едва станет известно, что вы любите гулять в лесу, он уж,
конечно, не останется пустынным.
   И принц бросил взгляд на графа, желая разжечь его ревность.
   -  Я  ничего  не  боюсь,  ваше  высочество,  -  ответила  герцогиня   с
простодушным видом. - Прогуливаясь в лесу, я всегда успокаиваю себя  такой
мыслью: "Я никому не делала зла, кто же может меня ненавидеть?"
   Ответ сочли слишком смелым: он напоминал  оскорбительные  речи  местных
либералов, людей весьма дерзких.
   В день той встречи, о которой мы упомянули, герцогине вспомнились слова
принца, когда она заметила какого-то оборванного человека, следовавшего за
ней по лесу на некотором расстоянии.  Герцогиня  продолжала  прогулку,  но
вдруг на неожиданном повороте тропинки незнакомец очутился так  близко  от
нее, что она испугалась. В порыве страха  она  кликнула  лесного  сторожа,
которого оставила далеко от  этого  уголка,  в  цветнике,  разбитом  около
замка. А тем временем незнакомец успел подойти  к  ней  и  бросился  к  ее
ногам. Он был молод  и  очень  красив,  но  ужасно  дурно  одет,  почти  в
лохмотьях, глаза же его горели огнем пламенной души.
   - Я приговорен к смертной казни; я - врач Ферранте Палла, у меня пятеро
детей, и мы все умираем с голоду.
   Герцогиня заметила его страшную худобу, но глаза его были так прекрасны
и выражали такую восторженную нежность, что она отбросила всякую  мысль  о
преступлении. "Вот такими глазами Паладжи (*89) следовало наделить  Иоанна
Крестителя в пустыне, которого он написал недавно для  собора".  Мысль  об
Иоанне Крестителе вызвана была  невероятной  худобой  Ферранте.  Герцогиня
дала ему три цехина - все, что нашлось у нее в кошельке, и извинилась, что
дает так мало: ей пришлось в тот день заплатить по счету своему садовнику.
Ферранте горячо поблагодарил ее.
   - Увы! - сказал он. - Когда-то я жил в городах, видел  изящных  женщин,
но с тех пор как исполнил свой долг  гражданина  и  приговорен  за  это  к
смерти, я живу в лесах. За вами я пошел не с целью попросить милостыни или
ограбить вас, но как дикарь, ослепленный ангельской красотою. Я так  давно
не видел прекрасных белых рук!
   - Встаньте же, - сказала герцогиня, так как  он  все  не  поднимался  с
колен.
   - Позвольте мне остаться в этой позе, - ответил  Ферранте.  -  Она  мне
самому показывает, что сейчас я не  грабитель,  и  это  успокаивает  меня.
Знайте, я принужден жить воровством, с тех пор  как  мне  не  дают  лечить
людей.  Но  в  эту  минуту  я  только  простой   смертный,   поклоняющийся
божественной красоте.
   Герцогиня поняла, что он немного помешан, но не испугалась:  по  глазам
этого человека она видела, что у него пылкая, добрая душа, и к тому же  ей
нравились необычайные люди.
   - Итак, я - врач. Я ухаживал  за  женою  пармского  аптекаря  Саразине;
однажды он нас застиг и выгнал из дому жену  и  троих  детей,  справедливо
полагая, что это не его дети, а мои. Потом у нас родилось еще двое  детей.
Мать и пятеро малышей живут в крайней  нищете,  ютятся  в  убогой  хижине,
которую я своими руками построил в самой чаще леса, - отсюда до нее  около
лье. Ведь мне надо скрываться от жандармов, а эта бедная женщина не  хочет
разлучаться со мной. Меня приговорили к смерти и с достаточным основанием:
я участвовал в заговоре. Я ненавижу принца, - он тиран. Бежать за  границу
я не мог: не было денег. Но вот  другая  беда,  такая  страшная,  что  мне
тысячу раз хотелось покончить с собою: я разлюбил ту  несчастную  женщину,
которая подарила мне пятерых детей и ради меня погубила себя,  -  я  люблю
другую. Если же я покончу с собой, мать и пятеро  детей  умрут,  буквально
умрут от голода.
   Человек этот, несомненно, говорил искренне.
   - Но чем же вы живете? - спросила  герцогиня,  почувствовав  жалость  к
нему.
   - Мать прядет, старшую  дочь  кормят  на  одной  ферме:  хозяева  ее  -
либералы; она пасет у них овец; а я стал грабить людей на  большой  дороге
между Пьяченцой и Генуей.
   - Как же вы сочетаете грабеж и либеральные принципы?
   - Я записываю, кого и на какую  сумму  ограбил,  и,  если  когда-нибудь
будет у меня  хоть  небольшая  возможность,  я  верну  все  деньги,  какие
отобрал. Я полагаю, что такой человек, как я,  то  есть  народный  трибун,
несет определенный труд, который, в силу его опасности, заслуживает оплаты
в сто франков в месяц; поэтому я никогда  не  беру  более  тысячи  двухсот
франков в год. Нет, я ошибаюсь, - иногда я ворую немного больше: мне  ведь
надо печатать свои произведения.
   - Какие произведения?
   - Ну, например: "Будет ли у нас когда-нибудь Палата и бюджет?"
   - Как? - удивленно воскликнула герцогиня. - Вы  -  знаменитый  Ферранте
Палла? Один из величайших поэтов нашего века?
   - Знаменитый? Возможно. Но бесспорно очень несчастный.
   - И человек с таким дарованием вынужден жить воровством?
   - Может быть, потому и вынужден, что есть у меня  искра  дарования.  До
сих пор все наши писатели, составившие себе имя, продавались правительству
или церкви, которые сначала хотели  подорвать.  Я  же,  во-первых,  рискую
жизнью, а во-вторых, - подумайте, синьора, какие мысли волнуют меня, когда
я выхожу на грабеж. "Прав ли я?.. - спрашиваю я себя. -  Действительно  ли
трибун оказывает обществу такие услуги, за которые он  имеет  право  брать
сто франков в месяц?" У меня всего две сорочки, вот это платье, которое вы
на мне видите, кое-какое оружие, - притом дрянное;  я  уверен,  что  кончу
жизнь на виселице. Смею думать, что  я  человек  бескорыстный.  Я  был  бы
счастлив, если бы не постигла меня роковая любовь, из-за которой я  теперь
только страдаю возле матери моих детей. Бедность меня тяготит  лишь  своей
уродливостью. Я люблю красивые одежды, прекрасные белые руки...
   И он посмотрел на руки герцогини таким взглядом, что ей стало страшно.
   - Прощайте, сударь, - сказала она. - Не могу ли я чем-нибудь помочь вам
в Парме?
   - Размышляйте иногда над  таким  вопросом:  его  назначение  пробуждать
сердца и не давать им цепенеть в том ложном, грубо  материальном  счастье,
какое будто бы дают монархии. Стоят ли услуги, которые он оказывает  своим
согражданам, ста франков в месяц?.. На свое  несчастье,  я  уже  два  года
люблю вас, - сказал он кротким голосом, - два года душа моя  живет  только
вами, но до сих пор я видел вас, не внушая вам страха.
   И он бросился бежать с невероятной быстротой, что удивило и  обрадовало
герцогиню. "Жандармам трудно будет догнать его, - подумала она,  -  но  он
все-таки сумасшедший".
   - Да, он сумасшедший, - сказали ей слуги. - Мы все уже давно знаем, что
бедняга влюблен в вас, синьора. Когда вы приезжаете  сюда,  он  бродит  по
лесу, забирается на самые высокие холмы, а как только вы  уедете,  он  уже
непременно придет посидеть  в  тех  уголках,  где  вы  останавливались  на
прогулках; подберет цветок, выпавший  из  вашего  букета,  полюбуется  им,
прицепит к дрянной своей шляпе и долго его не снимает.
   - Почему же вы никогда не говорили мне  об  этих  безумствах?  -  почти
укоризненно спросила герцогиня.
   - Боялись, что вы расскажете министру, графу  Моска.  Бедняга  Ферранте
такой славный человек, никогда никому не делает зла, а его  приговорили  к
смерти за то, что он любит нашего Наполеона.
   Герцогиня ничего не сказала министру об этой встрече, - за четыре  года
их близости у нее впервые появилась тайна от него, и в разговоре с ним  ей
раз десять приходилось  обрывать  себя  на  полуслове.  Вскоре  она  снова
отправилась в Сакка, захватив с собой золота, но на этот раз  Ферранте  не
показывался.  Через  две  недели  она  опять  приехала.  Ферранте  сначала
следовал за ней по лесу, на расстоянии ста шагов, перепрыгивая через корни
и пни, и вдруг, ринувшись с быстротой ястреба, упал перед ней  на  колени,
как в день первой встречи.
   - Куда вы исчезли две недели назад?
   - В горы за Нови. Ограбил там погонщиков мулов, - они  возвращались  из
Милана, продав оливковое масло.
   - Примите от меня этот кошелек.
   Ферранте раскрыл кошелек, взял из него один  цехин,  поцеловал  его  и,
спрятав на груди, вернул ей кошелек.
   - Вы возвратили мне кошелек, а сами грабите людей!..
   - Конечно. Я положил себе  за  правило  никогда  не  иметь  больше  ста
франков. Однако сейчас у матери моих детей восемьдесят