- Моя обязанность все  принимать  всерьез,  -  кротко  ответил  Биндер,
человек благоразумный и унылый. Он в ту пору учредил пресловутую миланскую
полицию и поставил своей задачей предотвратить  революцию,  подобную  той,
что в 1746 году изгнала австрийцев  из  Генуи  (*40).  Миланская  полиция,
которую приключения гг. Пеллико и Андриана (*41)  сделали  знаменитой,  не
была жестокой в точном смысле этого слова: она методически  и  безжалостно
следовала суровым законам. Император Франц II (*42) хотел потрясти  ужасом
дерзкие умы итальянцев.
   - Представьте мне _засвидетельствованные показания_ о  том,  что  делал
юный маркезино дель Донго, - твердил барон Биндер покровителям Фабрицио, -
да, день за днем, начиная с восьмого марта, когда он ушел из Грианты, и до
вчерашнего вечера, когда он явился в Милан, где теперь скрывается в  одном
из покоев своей матери, - и я готов считать его самым милым проказником из
молодых людей этого города. Если же вы не можете указать  мне  в  точности
ежедневное его местопребывание со времени ухода из Грианты,  то,  невзирая
на его высокое происхождение и на все мое уважение к  друзьям  его  семьи,
мой долг арестовать его. И мне придется держать его в тюрьме до  тех  пор,
пока он не представит доказательств, что он вовсе не ездил к  Наполеону  с
поручением от тех  немногих  недовольных,  которые,  возможно,  имеются  в
Ломбардии среди подданных его императорского  и  королевского  величества.
Заметьте также, господа, что, если молодому дель Донго и удастся отклонить
от себя это обвинение, он все же бесспорно  виновен  в  том,  что  перешел
границу, не испросив предписанного законом  паспорта,  под  чужим  именем,
преднамеренно воспользовавшись паспортом простого  ремесленника,  то  есть
человека, принадлежащего к низкому общественному  классу,  что  совершенно
недостойно дворянина.
   Это неумолимо логическое разъяснение сделано было  начальником  полиции
со всей учтивостью и почтительностью, какой  требовало  положение  маркизы
дель Донго и высокопоставленных ее заступников.
   Маркиза пришла в отчаяние, когда ей сообщили ответ барона Биндера.
   - Фабрицио арестуют! - воскликнула она и залилась слезами. - А если его
посадят в тюрьму, бог знает, когда он выйдет  оттуда!  Отец  отречется  от
него.
   Г-жа Пьетранера и  ее  невестка  собрали  на  совет  двух-трех  близких
друзей; вопреки их уговорам, маркиза настаивала, чтобы ее сын уехал  в  ту
же ночь.
   - Но ты же видишь, - говорила графиня, - барон Биндер знает,  что  твой
сын находится здесь; он совсем не злой человек.
   - Не злой, но он хочет угодить императору Францу.
   - Однако, если бы барон считал  выгодным  для  своей  карьеры  посадить
Фабрицио в тюрьму, он уже сделал бы это. Устроить побег Фабрицио,  значило
бы выказать барону оскорбительное недоверие.
   - Но когда он намекал, что ему известно, где сейчас прячется  Фабрицио,
он этим ясно говорил нам: "Увезите его!" Нет, я не могу жить с  постоянной
мыслью: "Через четверть часа моего сына, может быть,  заточат  в  тюрьму!"
Каковы бы ни были честолюбивые цели барона Биндера, - добавила маркиза,  -
ему  в  интересах  своего  личного  положения  в  нашей   стране   выгодно
подчеркивать благожелательность к людям  такого  ранга,  как  мой  муж,  и
доказательство этого - удивительная откровенность, с которой  он  сообщил,
что знает, где можно застигнуть  моего  сына.  Мало  того,  с  необычайной
любезностью он точно изложил, в каких двух преступлениях обвиняют Фабрицио
по доносу его недостойного брата,  и  объяснил,  что  за  каждое  из  этих
преступлений грозит тюрьма, - а разве этим он не сказал нам: "Может  быть,
вы предпочтете изгнание? Выбирайте сами".
   - Если ты выберешь изгнание, - твердила графиня, - мы больше никогда, в
жизни не увидим Фабрицио.
   Фабрицио, присутствовавший при  этих  переговорах  вместе  с  одним  из
старых друзей  маркизы,  в  ту  пору  советником  трибунала,  учрежденного
Австрией, решительно высказал намерение бежать; и действительно, в тот  же
вечер он выехал из дворца, спрятавшись в карете, которая повезла  в  театр
Ла Скала его мать и тетку. Кучеру не доверяли, но когда он отправился, как
обычно, посидеть в кабачке,  а  лошадей  остался  стеречь  лакей,  человек
надежный, Фабрицио, переодетый крестьянином, выскочил из кареты и ушел  из
города. На следующий день он так же благополучно перешел границу  и  через
несколько часов приехал в пьемонтское поместье своей матери,  находившееся
близ Новары, - в Романьяно, где был убит Баярд (*43).
   Легко представить себе, как внимательно графиня и ее  невестка  слушали
оперу, сидя в ложе театра Ла Скала. Они отправились туда  лишь  для  того,
чтобы посоветоваться с друзьями, принадлежавшими к либеральной партии, ибо
полиция могла косо взглянуть на их появление во дворце дель Донго.  Решено
было еще раз обратиться к барону Биндеру; о подкупе не могло быть и  речи,
- этот сановник был человек вполне честный, и к тому же  обе  дамы  совсем
обеднели: они заставили Фабрицио взять с собою все деньги,  оставшиеся  от
продажи бриллианта. Однако очень важно было узнать последнее слово барона.
Друзья напомнили графине о некоем канонике Борда, весьма любезном  молодом
человеке, который когда-то ухаживал за ней и поступил довольно  гадко:  не
добившись успеха, он донес генералу Пьетранера о ее дружбе с  Лимеркати  и
за это был изгнан из дома, как презренное существо. Но теперь этот каноник
каждый вечер играл в тарок с баронессой Биндер и, конечно, был  другом  ее
мужа. Графиня решилась,  как  это  ни  было  для  нее  тягостно,  посетить
каноника и на следующее утро, в ранний час, когда он  еще  не  выходил  из
дому, приказала доложить о себе.
   Когда единственный  слуга  каноника  произнес  фамилию  посетительницы,
Борда от волнения лишился  голоса  и  даже  позабыл  исправить  беспорядок
своего домашнего одеяния, довольно небрежного.
   - Попросите пожаловать и убирайтесь вон, - сказал он слабым голосом.
   Графиня вошла; Борда бросился на колени.
   -  Только  на  коленях  несчастный  безумец   должен   выслушать   ваши
приказания, - сказал он.
   В то утро, одетая с нарочитой простотой, чтобы  не  привлекать  к  себе
внимания,  она  была  неотразима.  Глубокая  скорбь,  вызванная  изгнанием
Фабрицио, насилие над собой, которое она "совершила,  решившись  прийти  к
человеку, подло поступившему с ней, - все это зажгло  ослепительным  огнем
ее глаза.
   - На коленях хочу я выслушать ваши приказания! - воскликнул каноник.  -
Несомненно, вы желаете попросить меня о какой-нибудь услуге, иначе  вы  не
почтили бы своим  посещением  дом  несчастного  безумца.  Когда-то,  пылая
любовью и ревностью, отчаявшись завоевать ваше сердце, я гнусно поступил с
вами.
   Слова эти были искренни и тем  более  благородны,  что  теперь  каноник
пользовался большой, властью; графиню они тронули до слез; унижение, страх
леденили ее душу, и вот в один миг их сменили умиление и проблеск надежды.
Только что она была глубоко несчастна и  вдруг  почувствовала  себя  почти
счастливой.
   - Поцелуй мою руку, - сказала она канонику, - и встань. (Надо  помнить,
что в Италии обращение на "ты" свидетельствует об искренней дружбе, так же
как говорит о чувстве более нежном.) Я пришла попросить тебя о милости для
моего племянника Фабрицио. Как старому своему другу, я расскажу  тебе  всю
правду без утайки.  Фабрицио  шестнадцать  с  половиной  лет,  он  недавно
совершил неслыханное безумство. Мы были  в  поместье  Грианта,  на  берегу
озера Комо. Однажды в семь  часов  вечера  лодка  из  Комо  доставила  нам
известие о высадке императора в бухте Жуан. На  другое  же  утро  Фабрицио
отправился во Францию, раздобыв себе паспорт у своего приятеля,  какого-то
простолюдина по фамилии Вази, который торгует  барометрами.  Наружность  у
Фабрицио совсем не подходящая для торговца барометрами, и, едва он проехал
по Франции десять лье, его арестовали: его  восторженные  речи  на  плохом
французском языке показались подозрительными.  Через  некоторое  время  он
бежал и добрался до Женевы; мы послали навстречу ему в Лугано...
   - В Женеву, хотите вы сказать, - улыбаясь, поправил ее каноник.
   Графиня докончила свой рассказ.
   - Для вас я сделаю все, что доступно  силам  человеческим,  -  с  жаром
сказал каноник. - Я всецело в вашем распоряжении. Я даже  готов  пойти  на
безрассудства. Укажите, что мне надо делать с той минуты,  когда  из  этой
жалкой гостиной исчезнет небесное видение, озарившее мою жизнь.
   - Сходите к барону  Биндеру,  скажите  ему,  что  вы  любите  и  знаете
Фабрицио со дня его рождения, что он рос у  вас  на  глазах,  так  как  вы
постоянно бывали в нашем доме; во имя дружбы, которой барон удостоил  вас,
умоляйте его, чтобы он через  всех  своих  шпионов  разузнал,  была  ли  у
Фабрицио перед его отъездом в Швейцарию хотя бы одна-единственная, краткая
встреча с кем-нибудь из либералов, находящихся под надзором. Если у барона
расторопные помощники, он увидит, что тут можно говорить  только  о  чисто
юношеской опрометчивости. Вы помните, конечно, что у меня в  прежних  моих
пышных  апартаментах,  во  дворце  Дуньяни,  висели  на  стенах   гравюры,
изображавшие сражения, выигранные Наполеоном; разбирая по складам  подписи
под этими гравюрами, мой племянник выучился читать. Когда  ему  было  пять
лет, мой покойный муж рассказывал ему об этих битвах; мы надевали  ему  на
голову каску моего мужа; малыш волочил по полу его большую саблю. И вот  в
один прекрасный день он узнает, что император Наполеон, кумир моего  мужа,
вернулся во Францию; юный сумасброд помчался туда, чтобы присоединиться  к
своему герою, но это ему  не  удалось.  Спросите  барона,  какую  кару  он
придумал для Фабрицио за это минутное безумие.
   - Я забыл показать вам кое-что!  -  воскликнул  каноник.  -  Вы  сейчас
увидите, что я хоть немного достоин прощения,  которое  вы  даровали  мне.
Вот, - сказал он, перебирая бумаги, лежавшие на столе, - вот  донос  этого
подлого coltorto (лицемера); взгляните на подпись _Асканьо Вальсерра  дель
Донго_, - он-то и затеял все это дело. Вчера я взял его донос в канцелярии
полиции и отправился в театр, надеясь  встретить  кого-нибудь  из  обычных
посетителей вашей ложи и через него передать вам содержание  этой  бумаги.
Копия ее уже давно находится в Вене. Вот враг, с которым надо бороться.
   Каноник прочел графине донос; было условлено, что днем  он  пришлет  ей
копию через надежного посредника. С радостью в сердце вернулась графиня во
дворец дель Донго.
   - _Прежний негодяй_ стал совершенно порядочным человеком! - сказала она
маркизе. - Сегодня вечером мы поедем в  Ла  Скала;  когда  часы  в  театре
покажут одиннадцать без четверти, мы удалим всех из  нашей  ложи,  погасим
свет, запрем дверь, а в одиннадцать часов придет сам  каноник  рассказать,
что ему удалось сделать. Мы с ним решили, что это  будет  наименее  опасно
для него.
   Каноник был очень умен: он не преминул прийти на условленное  свидание,
проявил большую доброту и полнейшее чистосердечие, что встречается лишь  в
тех странах, где тщеславие  не  властвует  над  всеми  другими  чувствами.
Воспоминание о доносе на графиню,  который  он  сделал  когда-то  генералу
Пьетранера, жестоко мучило его; теперь он  нашел  средство  избавиться  от
укоров совести.
   Утром, когда графиня ушла от него, он подумал: "Ну  вот...  Конечно,  у
нее роман с племянником!" Он  подумал  это  с  горечью,  так  как  еще  не
исцелился от былой страсти. "Такая гордая женщина и вдруг пришла ко мне!..
После смерти бедняги Пьетранера она с ужасом отвергла  предложения  услуг,
весьма учтивые и  весьма  деликатно  переданные  ей  от  меня  полковником
Скотта, ее бывшим любовником.  Прекрасная,  графиня  Пьетранера  предпочла
жить на пенсию в полторы тысячи франков! - вспоминал каноник, взволнованно
шагая по комнате. - А затем она уехала в Грианту. Как она  могла  выносить
общество этого гнусного seccatore [нахала (итал.)] маркиза дель Донго? Все
теперь понятно. В самом деле, у этого юного Фабрицио  столько  достоинств:
высокий рост, стройный стан, веселая улыбка, а лучше всего у него  взгляд,
полный томной неги, и выражение лица, как на полотнах Корреджо" (*44), - с
горечью думал каноник.
   "Разница в возрасте?.. Но она не так уж велика. Фабрицио родился вскоре
после вступления французов,  -  помнится,  в  девяносто  восьмом  году,  а
графине сейчас двадцать семь - двадцать  восемь  лет,  и  невозможно  быть
милее и краше ее. Сколько в нашей стране красавиц, но она всех  затмевает.
Марини, Герарди, Руга, Арези, Пьетрагруа  не  могут  с  ней  сравниться...
Влюбленные жили счастливо, вдали от света, на берегу чудесного озера Комо,
и вдруг этот юноша все бросает и бежит  к  Наполеону...  Право,  есть  еще
отважные души в Италии, что бы с ней ни делали!.. Дорогая  отчизна!..  Да,
да, - подсказывало ему сердце, пылающее  ревностью,  -  решительно  нельзя
объяснить иначе эту смиренную готовность прозябать в деревне и ежедневно с
отвращением видеть за каждой  трапезой  ужасную  физиономию  маркиза  дель
Донго и вдобавок гнусную  бледную  образину  Асканьо,  который  будет  еще
подлее своего папаши... Ну что ж, я честно послужу  ей.  По  крайней  мере
буду теперь иметь удовольствие смотреть  на  нее  в  театре  не  только  в
зрительную трубку".
   Каноник Борда обстоятельно объяснил дамам  положение  дела.  В  глубине
души Биндер весьма к ним расположен; он  очень  рад,  что  Фабрицио  успел
удрать, пока еще не  пришло  распоряжение  из  Вены,  -  Биндер  не  имеет
полномочий решать что-либо своей властью: в этом деле,  как  и  во  всяком
другом, он ждет приказа; каждый день он посылает в Вену точные копии  всех
поступающих донесений и затем ждет.
   Фабрицио во время его добровольного изгнания в Романьяно необходимо:
   1. Неуклонно ходить каждый  день  к  обедне;  взять  себе  в  духовники
человека хитрого и преданного монархии и на  исповеди  высказывать  только
вполне благонадежные чувства.
   2. Не знаться ни с одним  человеком,  который  слывет  умником,  и  при
случае говорить о восстаниях  с  ужасом,  как  о  совершенно  недопустимых
действиях.
   3. Никогда не бывать в кофейнях, никогда не читать  газет,  кроме  двух
правительственных листков - туринского и миланского, и  вообще  выказывать
большую неохоту к чтению, а главное, не читать  никаких  книг,  написанных
после 1720 года, - самое большее  можно  сделать  исключение  для  романов
Вальтер Скотта.
   - И, наконец, - добавил каноник с некоторым лукавством, -  ему  следует
открыто  ухаживать  за   какой-нибудь   местной   красавицей,   разумеется
благородного происхождения; это покажет, что он не  отличается  мрачным  и
беспокойным складом ума, свойственным будущим заговорщикам.
   Перед сном графиня и маркиза написали письмо Фабрицио, и  обе  с  милым
усердием передали ему все советы каноника Борда.
   У Фабрицио не  было  никакого  желания  стать  заговорщиком:  он  любил
Наполеона и, по праву дворянина, считал себя  созданным  для  того,  чтобы
жить счастливее других, а буржуа казались ему смешными. Он не раскрывал ни
одной книги, с тех пор как его взяли из коллегии, да и  там  читал  только
книги,  изданные  в  переложении  иезуитов.  Он  поселился  неподалеку  от
Романьяно в великолепном дворце, который был лучшим творением  знаменитого
зодчего Сан-Микели (*45); но этот пышный замок пустовал уже тридцать  лет,
поэтому все потолки там протекали и ни одно окно не затворялось.  Фабрицио
бесцеремонно завладел лошадьми управителя и по целым дням катался  верхом;
он ни с кем не разговаривал и много размышлял. Совет найти себе  любовницу
в семействе какого-нибудь ярого монархиста показался ему забавным, и он  в
точности  последовал  ему.  В  духовники  он  взял  молодого   священника,
интригана, желавшего стать епископом (как  духовник  в  Шпильберге)  (*46)
[смотри любопытные мемуары г.Андриана, которые занимательны, как сказка, и
останутся в истории, как Тацит (*47) (прим.авт.)];  но  вместе  с  тем  он
ходил пешком за  три  лье  ради  того,  чтобы  в  непроницаемой,  как  ему
казалось, тайне читать "Конститюсьонель" (*48)  -  он  считал  эту  газету
откровением. "Это так же прекрасно, как Альфиери (*49) и Данте!"  -  часто
восклицал он. У Фабрицио была одна  черта,  роднившая  его  с  французской
молодежью:  он  серьезнее  относился  к  любимой  верховой  лошади   и   к
излюбленной газете, чем к своей благомыслящей любовнице. Но в его  наивной
и твердой душе еще не было стремления _подражать  другим_,  и  в  обществе
маленького городка Романьяно он не приобрел друзей; его простоту  называли
высокомерием и не знали, что сказать о его характере.
   "Это младший сын, обиженный тем, что он не старший", - сказал про  него
священник.



6

   Признаемся откровенно, что  ревность  каноника  Борда  не  совсем  была
лишена оснований. По возвращении из  Франции  Фабрицио  показался  графине
Пьетранера прекрасным незнакомцем, которого  она  когда-то  хорошо  знала.
Заговори он о любви, она полюбила бы его: ведь его поступок да  и  сам  он
вызывали в ней страстный  и,  можно  сказать,  беспредельный  восторг.  Но
поцелуи  и  речи  Фабрицио  были  так  невинны,  исполнены  такой  горячей
благодарности, искренней дружбы к ней, что она сама  ужаснулась  бы  себе,
если бы стала искать в этой почти сыновней признательности  какое-то  иное
чувство. "Право же, - говорила себе графиня,  -  только  немногие  друзья,
знавшие меня шесть лет назад, при дворе принца Евгения, еще могут  считать
меня красивой и даже молодой. Но для него я женщина в  летах  и,  если  уж
говорить начистоту, не щадя своего самолюбия, - просто  пожилая  женщина".
Графиня обманывалась, рассуждая так о той поре жизни, в которую  вступила,
но обманывалась совсем иначе, чем заурядная кокетка.  "К  тому  же  в  его
возрасте, - добавляла она, - немного преувеличивают те  разрушения,  какие
вызывает в женщине  время.  Пожалуй,  человек  более  зрелых  лет..."  Тут
графиня, перестав расхаживать по своей гостиной, посмотрелась в зеркало  и
улыбнулась.
   Надо  сказать,  что  уже  несколько  месяцев  сердце  г-жи   Пьетранера
подвергалось весьма упорным атакам со стороны человека недюжинного. Вскоре
после отъезда Фабрицио во Францию графиня,  которая  почти  бессознательно
всеми помыслами была с  ним,  впала  в  глубокую  меланхолию.  Обычные  ее
занятия теперь не доставляли ей никакого удовольствия и,  если  можно  так
выразиться, стали пресными; она воображала, что Наполеон, желая привлечь к
себе народы Италии, сделает Фабрицио своим  адъютантом.  "Он  потерян  для
меня! - восклицала она, проливая слезы. - Я больше никогда его  не  увижу!
Он будет мне писать, но кем я стану для него через десять лет?.."
   В таком состоянии душевном  она  совершила  поездку  в  Милан,  надеясь
услышать там новости о Наполеоне, а из них косвенным  путем,  может  быть,
узнать что-нибудь о Фабрицио. Эта деятельная  натура  безотчетно  начинала
уже тяготиться однообразной жизнью в деревне. "Тут только что не  умирают,
а жизнью это назвать нельзя, - думала она. - Каждый день видеть физиономии
этих пудреных - брата, племянника Асканьо, их лакеев! Без Фабрицио что мне
прогулки по озеру?" Единственным  утешением  осталась  для  нее  дружба  с
маркизой. Но с некоторого времени задушевная близость с матерью  Фабрицио,
женщиной, значительно старше ее годами и разочарованной в жизни, стала для
нее менее приятной.
   Г-жа Пьетранера очутилась в странном положении: Фабрицио уехал,  надежд
на будущее у нее почти не было, сердце ее жаждало утешения  и  новизны.  В
Милане она пристрастилась к опере, модной в те годы; долгие часы проводила
она в театре Ла Скала, одна, запершись  в  ложе  генерала  Скотта,  своего
старого друга. Мужчины, с которыми  она  искала  встреч  для  того,  чтобы
услышать  новости  о  Наполеоне  и  его  армии,   казалис