Он распечатывает письмо своего  доброго  повелителя  и
находит в нем приказ коменданту крепости умертвить посланца немедленно  по
его прибытии. Герцог Сфорца, увлекшись комедией, которую он разыграл перед
нашим предком, по рассеянности оставил  пробел  между  последней  строчкой
записки и своей подписью. Веспасиан дель Донго вписывает на  пустом  месте
приказ о назначении его главным  губернатором  всех  крепостей  по  берегу
озера, а начало письма уничтожает. Прибыв в крепость и утвердившись там  в
своих правах, он бросил коменданта  в  подземную  темницу,  объявил  войну
герцогу и через несколько лет обменял свою крепость на огромные  земельные
владения, которые принесли богатство всем ветвям нашего рода, а мне  дадут
когда-нибудь ренту в четыре тысячи франков.
   - Вы говорите, как академик! - воскликнул граф смеясь. - Вы привели нам
пример замечательной находчивости, однако  приятная  возможность  проявить
подобную изобретательность представляется раз в десять лет.  Весьма  часто
существу  ограниченному,  но  всегда  и  неизменно   осторожному   удается
восторжествовать  над  человеком,  наделенным  воображением.  Безрассудное
воображение как раз и толкнуло Наполеона отдать себя  в  руки  осторожного
Джона Буля (*66), вместо того чтобы попытаться  достичь  берегов  Америки!
Джон Буль в своей конторе, вероятно, немало смеялся над письмом Наполеона,
в котором тот упоминает о Фемистокле (*67). Во все времена низменные Санчо
Пансо в  конце  концов  всегда  будут  брать  верх  над  возвышенными  Дон
Кихотами. Согласитесь не делать ничего необычайного, и  я  не  сомневаюсь,
что вы  станете  епископом  -  если  и  не  весьма  почтенным,  то  весьма
почитаемым. Но все же я настаиваю на своем замечании: в истории с  лошадью
вы, ваше преосвященство, вели себя легкомысленно и были поэтому на волосок
от пожизненного тюремного заключения.
   От этих слов Фабрицио вздрогнул и погрузился в  тревожные  размышления:
"Не к этому ли случаю относилась угроза тюрьмы? -  спрашивал  он  себя.  -
Возможно, как раз от этого преступления мне и нужно было воздержаться?"
   Пророчества аббата Бланеса, над которыми  он  смеялся,  приняли  в  его
глазах значение достоверных предсказаний.
   - Что с тобой? - с беспокойством спросила герцогиня. - Граф навел  тебя
на мрачные мысли?
   - Меня озарила новая истина, и, вместо того чтобы против нее  восстать,
мой ум принял ее. Вы правы, - я был весьма близок к пожизненной тюрьме. Но
тот молодой лакей уж очень был хорош  в  английском  фраке!  Просто  жалко
убивать такого человека.
   Министра восхитило его благонравие.
   - Он удивительно мил во всех отношениях! - воскликнул граф, взглянув на
герцогиню. - Должен вам сказать, друг  мой,  что  вы  одержали  победу  и,
пожалуй, самую ценную.
   "Ай! Сейчас заговорит о Мариетте", - подумал Фабрицио.
   Он ошибся, - граф добавил:
   - Своей евангельской простотой вы  покорили  сердце  нашего  почтенного
архиепископа отца Ландриани. На днях мы произведем вас в главные  викарии,
и особая пикантность этой комедии  заключается  в  том,  что  три  старших
викария, люди весьма достойные, трудолюбивые, из  которых  двое,  думается
мне,  состояли  старшими  викариями  еще  до  вашего  рождения,   сами   в
убедительном послании будут  просить  архиепископа,  чтобы  вас  назначили
главным среди них. Эти господа сошлются, во-первых, на  ваши  добродетели,
а, во-вторых, на то, что вы праправнук  знаменитого  архиепископа  Асканьо
дель Донго. Когда я узнал о таком уважении к вашим добродетелям со стороны
самого маститого из трех старших викариев, я тотчас  произвел  в  капитаны
его племянника, который застрял в лейтенантах со времени  осады  Таррагоны
маршалом Сюше (*68).
   - Ступай сейчас же к архиепископу,  засвидетельствуй  ему  свои  нежные
чувства! - воскликнула герцогиня. - Иди как ты есть, в  дорожном  костюме.
Расскажи ему о замужестве сестры, и когда отец Ландриани узнает,  что  она
скоро станет герцогиней, он найдет в тебе еще больше апостольских черт. Не
забывай, что ты ровно ничего не знаешь о предстоящем твоем назначении.
   Фабрицио поспешил во дворец архиепископа и  держа  себя  там  просто  и
скромно, - это давалось ему даже чересчур легко, меж тем  как  разыгрывать
вельможу ему стоило больших трудов.
   Слушая несколько пространные рассказы монсиньора Ландриани,  он  думал:
"Должен я был или не должен выстрелить в того лакея, который вел в  поводу
поджарую  лошадь?"  Рассудок  говорил  ему  "да",  но  сердце   не   могло
примириться с образом молодого красавца, окровавленного, обезображенного и
падающего с лошади. "А тюрьма, грозившая мне в  том  случае,  если  б  моя
лошадь споткнулась? Та ли  это  тюрьма,  которую  мне  предвещает  столько
примет?"
   Вопросы эти имели  для  него  важнейшее  значение,  и  архиепископ  был
доволен сосредоточенным вниманием своего слушателя.



11

   Выйдя из дворца архиепископа, Фабрицио побежал к Мариетте;  еще  издали
он услыхал зычный голос Джилетти, который принес вина и  кутил  со  своими
приятелями - суфлером и  ламповщиками.  Старуха,  исполнявшая  обязанности
мамаши, вышла на сигнал Фабрицио.
   - Большие  новости!  -  воскликнула  она.  -  Двух-трех  наших  актеров
обвинили в том, что они устроили пирушку в день именин великого Наполеона;
бедную нашу труппу объявили якобинской и приказали ей немедленно убираться
из пармских владений, - вот тебе  и  "Да  здравствует  Наполеон!"  Однако,
говорят, министр порадел за  нас.  Во  всяком  случае  у  нашего  Джилетти
появились деньги, - сколько, не знаю, - но я видела у  него  целую  горсть
монет. Мариетта получила от директора пять  экю  на  дорожные  расходы  до
Мантуи и Венеции, а я - одно экю. Она  по-прежнему  влюблена  в  тебя,  но
боится Джилетти. Третьего дня, на последнем представлении нашей труппы, он
все кричал, что непременно убьет ее, дал ей две  здоровенные  пощечины,  а
хуже всего, что разорвал ее голубую шаль. Надо бы тебе, голубчик, подарить
ей такую же голубую шаль, а мы бы сказали,  что  выиграли  ее  в  лотерею.
Завтра тамбур-мажор карабинеров устраивает фехтовальный  турнир.  На  всех
улицах уже расклеены афиши; прочитай, в котором часу начало, и  приходи  к
нам. Джилетти пойдет смотреть турнир, и если мы  узнаем,  что  он  нескоро
вернется домой, я буду стоять у  окна  и  подам  тебе  знак.  Принеси  нам
хороший подарочек. А уж как Мариетта тебя любит!..
   Спускаясь по винтовой лестнице из этой отвратительной трущобы, Фабрицио
сокрушался сердцем: "Я нисколько не переменился!  Какие  благие  намерения
были у меня, когда я размышлял на берегу родного озера и смотрел на  жизнь
философским взглядом. И вот все они  улетучились!..  Душа  моя  отрешилась
тогда от обыденности. Но все это были мечты, они рассеялись, лишь только я
столкнулся с грубой действительностью".
   "Настала минута действовать", - думал Фабрицио, возвратившись во дворец
Сансеверина в одиннадцатом часу вечера.  Но  напрасно  искал  он  в  своем
сердце  высокого  мужества  объясниться  откровенно,   прямо,   хотя   это
представлялось ему таким легким в ночных его раздумьях на берегу Комо.  "Я
только разгневаю женщину, которая для меня дороже всех на  свете,  и  буду
похож на бездарного актера. Право, я на что-нибудь гожусь только в  минуты
душевного подъема".
   - Граф удивительно хорош со мной, - сказал он герцогине, отдав ей отчет
о своем посещении архиепископа, - и я тем более ценю его заботы, что,  как
мне кажется, он недолюбливает меня; я  должен  хоть  чем-нибудь  отплатить
ему. Он по-прежнему без ума от своих раскопок в Сангинье, -  позавчера  он
проскакал верхом двенадцать лье, чтобы провести  там  два  часа.  Рабочие,
возможно,  найдут  обломки  статуй  из  того  античного  храма,  фундамент
которого он обнаружил, и он боится, как бы их не украли. Я с удовольствием
пробуду ради него в Сангинье полтора дня. Завтра в пятом  часу  мне  снова
надо навестить  архиепископа,  а  вечером  я  отправлюсь  на  раскопки,  -
воспользуюсь для этой поездки ночной прохладой.
   Герцогиня сначала ничего не ответила.
   - Право, можно подумать, что ты ищешь предлога быть вдали  от  меня,  -
сказала  она,  наконец,  с  нежным  укором.  -  Только  что  вернулся   из
Бельджирате и опять находишь причину уехать.
   "Вот прекрасный повод для объяснения, - подумал Фабрицио. -  Но  тогда,
на озере, я был не в своем уме: я не понял  в  восторженном  стремлении  к
искренности,  что  дифирамб  должен  кончиться  дерзостью.  Ведь  придется
сказать: "Я люблю тебя любовью самой преданной и так далее и так далее, но
на иную любовь душа моя не способна". А ведь это все равно,  что  заявить:
"Я вижу вашу любовь ко мне, но берегитесь: я не могу платить  вам  той  же
монетой". Если герцогиня действительно любит меня, она может рассердиться,
что я угадал это, а если она просто-напросто  питает  ко  мне  дружбу,  ее
возмутит моя дерзость... такого рода оскорблений не прощают".
   Взвешивая эти важные соображения, Фабрицио бессознательно расхаживал по
комнате с гордым и строгим видом человека, увидевшего несчастье  в  десяти
шагах от себя.
   Герцогиня смотрела на него с восхищением. Куда девался ребенок, который
рос на ее глазах, послушный племянник, привыкший  повиноваться  ей,  -  он
стал взрослым человеком, и таким человеком,  которого  сладостно  было  бы
видеть у своих ног.  Она  поднялась  с  оттоманки  и  в  страстном  порыве
бросилась в его объятия.
   - Так ты хочешь бежать от меня?
   - Нет, - ответил он  тоном  римского  императора.  -  Но  я  хочу  быть
благоразумным.
   Этот ответ можно было истолковать по-разному. Фабрицио не чувствовал  в
себе мужества пуститься в объяснения, рискуя оскорбить прелестную женщину.
Он  был  еще  слишком  молод,  недостаточно  умел  владеть  собою,  ум  не
подсказывал ему искусных фраз, чтобы дать  понять  то,  что  ему  хотелось
выразить.  В  невольном,  непосредственном  порыве,   позабыв   все   свои
рассуждения, он обнял эту очаровательную женщину и осыпал ее поцелуями. Но
в эту минуту послышался стук колес, карета графа въехала во двор, и сам он
тотчас же появился в гостиной; вид у него был очень взволнованный.
   - Какие необычайно нежные чувства вы  внушаете  к  себе,  -  сказал  он
Фабрицио, и тот готов был сквозь землю провалиться от этих слов.
   - Сегодня вечером архиепископ был  во  дворце:  его  высочество  каждый
четверг  дает  ему  аудиенцию.  Принц  только  что  рассказывал  мне,  как
архиепископ  взволнованным  тоном  произнес   чрезвычайно   ученую   речь,
затвердив ее, вероятно, наизусть, и притом  такую  запутанную,  что  принц
сначала ничего не понял. Но в конце концов Ландриани заявил, что для блага
пармской  церкви  необходимо  назначить  монсиньора  Фабрицио  дель  Донго
главным  викарием,  а  когда  ему  исполнится  двадцать  четыре  года,   -
коадъютором и _будущим его преемником_.
   - Признаться, такая просьба испугала  меня,  -  добавил  граф.  -  Это,
пожалуй, чрезмерная торопливость, и я боялся какого-нибудь резкого  выпада
со  стороны  принца,  но  он  посмотрел  на  меня  с  усмешкой  и   сказал
по-французски: "Это все ваши штучки, сударь".
   "Могу поклясться перед богом и перед вашим высочеством, - воскликнул  я
с угодливым смирением, - что  мне  ровно  ничего  неизвестно  относительно
_будущего преемника_!" И я рассказал правду, то есть  все  то,  о  чем  мы
здесь говорили с вами несколько часов назад. Я с жаром добавил,  что  буду
считать великой милостью, если его высочество соблаговолит для начала дать
вам какую-нибудь маленькую епархию. Должно быть, принц  поверил  мне,  так
как счел нужным разыграть великодушие, и сказал с августейшей простотой:
   "Это дело официальное, мы с архиепископом сами в нем разберемся,  -  вы
тут ни при чем. Старик обратился ко мне, так сказать, с  докладом,  весьма
длинным  и  довольно  скучным,  из  которого,  однако,   вытекало   вполне
официальное предложение; я ответил ему очень холодно, что  его  подопечный
слишком молод и, главное, только недавно представлен к  моему  двору;  что
это назначение может иметь такой вид, будто я плачу  по  векселю,  который
предъявил мне император, предложив предоставить столь  высокий  пост  сыну
одного  из  виднейших   сановников   Ломбардо-Венецианского   королевства.
Архиепископ принялся уверять, что никаких указаний  он  на  этот  счет  не
получал.  Что  за  глупость  -  говорить  это  мне!  Меня  удивила   такая
бестактность со стороны  столь  рассудительного  человека,  но  он  всегда
теряется, когда говорит со мной, а нынче вечером  волновался  еще  больше,
чем обычно; я видел, что он страстно желает получить мое согласие  на  это
назначение. Я сказал, что, конечно, знаю лучше его самого, что из  высоких
сфер не было дано благосклонных указаний относительно дель Донго, что  при
моем дворе никто  не  отрицает  способностей  этого  молодого  человека  и
нравственность его также не вызывает сомнений, но я опасаюсь, как бы он не
оказался склонен к восторженным порывам, а я решил никогда не назначать на
видные посты  безумцев  такого  сорта,  ибо  монарх  ни  в  чем  не  может
положиться на них. Тогда, - продолжал принц, - мне пришлось выслушать  еще
одну патетическую речь, почти столь же длинную, как и первая:  архиепископ
принялся восхвалять восторженность  в  деле  служения  господу.  "Неловкий
человек, - думал  я,  -  ты  идешь  по  неверному  пути.  Ты  сам  мешаешь
назначению, которое я уже почти готов был утвердить. Тебе следовало  сразу
же   оборвать   свои   разглагольствования   и   выразить   мне    горячую
благодарность". Не тут-то было!  С  забавной  отвагой  он  продолжал  свои
славословия, а я тем временем подыскивал ответ, не слишком неблагоприятный
для молодого дель Донго. И я нашел довольно удачный ответ, как  вы  сейчас
увидите: "Монсиньор, - сказал я, - Пий VII  был  великим  папой  и  святым
человеком; из всех государей лишь он один  осмелился  дать  отпор  тирану,
видевшему  у  своих  ног  всю  Европу.  Но,  знаете   ли,   он   отличался
восторженностью и, будучи епископом Имолийским, дошел до того, что написал
свое пресловутое пастырское послание  _гражданина  кардинала_  Кьярамонти,
восхвалявшее Цизальпинскую республику". Бедняга архиепископ был  потрясен,
и, чтобы его  доконать,  я  сказал  очень  строгим  тоном:  "До  свидания,
монсиньор, я подумаю над вашим предложением и завтра дам  ответ".  Бедняга
добавил  несколько  просительных  слов,  довольно  бессвязных  и  довольно
неуместных, раз я сказал:  "До  свидания".  А  теперь,  граф  Моска  делла
Ровере, поручаю вам передать герцогине,  что  я  не  хочу  откладывать  до
завтра ответ, который может доставить ей удовольствие. Садитесь,  напишите
архиепископу, что  я  согласен,  и  покончим  с  этим  делом".  Я  написал
согласие, принц поставил свою подпись и сказал мне:  "Сейчас  же  отнесите
это герцогине". Вот письмо, синьора; благодаря ему я имею счастье еще  раз
увидеть вас сегодня вечером.
   Герцогиня  с  восторгом  прочла  письмо.  Фабрицио  во  время  длинного
рассказа графа успел  оправиться  от  волнения,  а  внезапное  возвышение,
казалось, нисколько не удивило его: как истый вельможа  он  всегда  считал
себя вправе получить любой высокий пост и спокойно принял милость, которая
всякого буржуа выбила бы из колеи. Он с большим достоинством выразил  свою
признательность и в заключение сказал графу:
   -  Придворная  мудрость  учит,  что  нужно  потакать  увлечениям  своих
покровителей. Вы вчера высказывали опасения,  как  бы  не  украли  обломки
античных статуй на раскопках в Сангинье. Я очень люблю  раскопки  и,  если
разрешите, с удовольствием поеду присмотреть за рабочими. Завтра  вечером,
после  надлежащих  изъявлений  благодарности  принцу  и  архиепископу,   я
отправлюсь в Сангинью.
   - Угадайте, - сказала графу Моска герцогиня, - откуда у  этого  добряка
архиепископа такая внезапная любовь к Фабрицио?
   - Мне не нужно угадывать, -  старший  викарий,  племянника  которого  я
назначил капитаном, сказал мне вчера: "Отец Ландриани  исходит  из  весьма
правильного убеждения, что архиепископ по рангу выше коадъютора, и поэтому
себя не помнит от радости, что может иметь  под  началом  одного  из  дель
Донго и оказывать ему покровительство". Все, что подчеркивает  родовитость
Фабрицио, усугубляет эту затаенную радость архиепископа: такая  персона  и
вдруг состоит его адъютантом!  Кроме  того,  наш  монсиньор  Фабрицио  ему
понравился; старик не робеет перед ним; и,  наконец,  отец  Ландриани  уже
десять лет питает  вполне  понятную  ненависть  к  епископу  Пьяченцскому,
нисколько не скрывающему своих намерений стать его преемником  в  качестве
архиепископа Пармского, хотя он всего-навсего сын  мельника.  Решив  стать
преемником отца Ландриани, епископ Пьяченцский  установил  весьма  тесные,
дружеские  отношения  с  маркизой  Раверси,  и  это  внушает  архиепископу
опасения за успех его замысла - иметь у себя в  штабе  представителя  рода
дель Донго и отдавать ему приказания.
   Через день,  ранним  утром,  Фабрицио  уже  надзирал  за  раскопками  в
Сангинье   против   Колорно   (Версаля   пармских   монархов).    Раскопки
производились на равнине около большой дороги из Пармы в Казаль-Маджоре  -
ближайшему  городу  в  австрийских  владениях.  Рабочие  вели  по  равнине
длинную, но очень узкую траншею глубиной  в  восемь  футов;  эти  раскопки
вдоль древней римской дороги имели целью найти развалины второго античного
храма, который, как гласила молва в этих краях, еще существовал в  средние
века. Несмотря на личное распоряжение принца, крестьяне косо  смотрели  на
длинные канавы, проходившие через их владения: что бы им ни говорили,  они
были уверены, что землю роют  в  поисках  клада,  и  присутствие  Фабрицио
оказалось весьма полезным для предотвращения маленького бунта. Ему  совсем
не было скучно, он с увлечением присматривал за работами; время от времени
находили какую-нибудь медаль, и он  следил  за  тем,  чтобы  землекопы  не
успели сговориться и похитить ее.
   Погода стояла прекрасная; было часов шесть утра.  Фабрицио  раздобыл  у
кого-то старую одностволку и убил несколько жаворонков; одного  он  только
подстрелил, и раненая птица упала на большую дорогу. Фабрицио  побежал  за
ней и заметил вдали карету, ехавшую  из  Пармы  к  пограничному  пункту  у
Казаль-Маджоре. Лошади плелись шажком; пока  Фабрицио  перезарядил  ружье,
тряский экипаж приблизился к нему; он увидел юную Мариетту, сидевшую между
долговязым Джилетти и старухой, которую она выдавала за свою мать.
   Джилетти вообразил, что Фабрицио встал посреди дороги с ружьем  в  руке
для того, чтобы оскорбить его, а может быть и похитить  у  него  Мариетту.
Будучи человеком храбрым, он выпрыгнул из кареты; в левой руке  он  держал
большой заржавленный пистолет, а  в  правой  -  шпагу  в  ножнах,  которой
пользовался обычно на сцене, когда труппа волей-неволей поручала ему  роль
какого-нибудь маркиза.
   - А-а! разбойник! - крикнул Джилетти. - Хорошо, что ты мне попался  так
близко от границы. Я сейчас с тобой расправлюсь. Тут  уж  фиолетовые  твои
чулки тебе не помогут.
   Фабрицио мило улыбался Мариетте, не обращая никакого внимания на  крики
ревнивца Джилетти,  но  вдруг  увидел  почти  у  самой  своей  груди  дуло
заржавленного пистолета и едва успел ударить по нему,  как  палкой,  своим
ружьем; пистолет выстрелил, но никого не ранил.
   - Стой же ты, болван! - крикнул Джилетти кучеру; в то же  мгновенье  он
ловко ухватился за ствол ружья и отвел его от себя.
   Противники изо всей мочи тянули ружье,  стараясь  вырвать  его  один  у
другого. Джилетти был гораздо сильнее Фабрицио; он перехватывал  ствол  то
правой, то левой рукой, все ближе подбираясь к собачке, и Фабрицио,  желая
разрядить ружье, выстрелил. Он прекрасно видел, что  дуло  торчит  на  три
дюйма выше плеча противника,  но  все  же  выстрел  грянул  у  самого