няться этими гнусными сатирами. Не мешало
бы вздернуть на виселицу  их  авторов".  В  буржуазных  кругах,  напротив,
встречают эти сонеты с нескрываемым восторгом, и писцы прокуроров  продают
списки с них.
   Заметив необычайное любопытство маркизы, Гондзо решил, что она завидует
Анине Марини и недовольна, что при ней так восхваляют  красоту  этой  юной
девицы, вдобавок ко всему миллионерши. Так  как  Гондзо,  с  вечной  своей
улыбочкой и отменной наглостью ко всем незнатным  людям,  умел  проникнуть
всюду, то уже на следующий день он вошел в гостиную  маркизы,  держа  свою
оперенную треуголку в руке с таким победоносным видом, какой бывал у  него
не чаще двух раз в  год,  -  в  тех  случаях,  когда  принц  говорил  ему:
"Прощайте, Гондзо".
   Почтительно поздоровавшись с маркизой, Гондзо не отошел и не  сел,  как
обычно, поодаль в пододвинутое для него лакеем кресло. Нет,  он  устроился
посреди кружка гостей и дерзко воскликнул:
   - Я видел портрет монсиньора дель Донго!
   От неожиданности Клелии чуть не сделалось дурно, и она тяжело  оперлась
на локотник кресла; она попыталась  выдержать  душевную  бурю,  но  вскоре
принуждена была уйти из гостиной.
   - Надо признаться, милейший Гондзо, что вы  на  редкость  бестактны,  -
высокомерно сказал один из офицеров, доедая четвертое блюдечко мороженого.
- Разве вы не знаете, что коадъютор был одним  из  храбрейших  полковников
наполеоновской армии и что он сыграл с отцом маркизы прескверную шутку? Он
изволил выйти из крепости, где генерал Конти был тогда комендантом, так же
спокойно, как выходят из steccata (пармский собор).
   - Вы правы. Ничего-то я не знаю, дорогой капитан.  Я  жалкий  глупец  и
целые дни только и делаю промах за промахом.
   Эта реплика, вполне в итальянском вкусе, вызвала насмешки над блестящим
офицером. Маркиза вскоре вернулась. Она вооружилась мужеством и даже таила
смутную надежду самой полюбоваться портретом Фабрицио, который все хвалили
в один голос. Она благосклонно отозвалась о  таланте  Гайеца,  написавшего
этот  портрет.  Бессознательно  она  обращалась  к  Гондзо  и  дарила  его
очаровательными улыбками, а тот насмешливо поглядывал на офицера. Так  как
другие прихлебатели тоже доставили себе это удовольствие, офицер обратился
в бегство, проникшись, разумеется, смертельной ненавистью  к  Гондзо;  тот
торжествовал, а когда собрался уходить, маркиза пригласила  его  отобедать
на следующий день.
   - Новости одна другой краше! -  воскликнул  на  следующий  день  Гондзо
после обеда, когда слуги вышли. - Оказывается, коадъютор-то наш влюбился в
молоденькую Марини!..
   Можно представить себе, какое смятение охватило сердце Клелии при столь
необычайной вести. Даже сам маркиз взволновался.
   - Ну, Гондзо! Опять вы, любезнейший, несете околесицу! Не мешало бы вам
придержать  язык:  вы  говорите  об  особе,  которая   удостоилась   чести
одиннадцать раз играть в вист с его высочеством.
   - Что ж, маркиз, - ответил Гондзо с грубым цинизмом, свойственным таким
людям. - Могу побожиться, что он  весьма  не  прочь  сыграть  партию  и  с
малюткой Марини. Но раз эти сплетни вам не нравятся -  довольно!  Они  для
меня больше не существуют! Ни за что на свете я не позволю себе  оскорбить
слух моего обожаемого маркиза.
   После обеда маркиз всегда уходил  к  себе  подремать.  В  тот  день  он
нарушил свой обычай; но Гондзо скорее откусил бы себе  язык,  чем  добавил
хоть одно слово о молоденькой Марини; зато он ежеминутно  заводил  речь  с
таким расчетом, чтоб маркиз надеялся, что он вот-вот свернет  на  любовные
дела юной мещаночки. Гондзо в высокой степени наделен был лукавством чисто
итальянского склада, в котором главное  наслаждение  -  дразнить,  искусно
оттягивая желанную весть. Бедняга маркиз,  сгорая  любопытством,  вынужден
был прибегнуть к лести: он  сказал  Гондзо,  что  обедать  с  ним  великое
удовольствие, - всегда съешь в два раза больше обычного. Гондзо не понял и
принялся описывать великолепную картинную галерею, которую завела  маркиза
Бальби, любовница  покойного  принца;  раза  три-четыре  он  пространно  и
восторженно говорил о Гайеце. Маркиз думал: "Прекрасно! сейчас перейдет  к
портрету, который заказала  молоденькая  Анина!"  Но  Гондзо,  разумеется,
поворачивал в сторону. Пробило пять часов, и маркиз пришел  в  чрезвычайно
дурное расположение духа: он привык в  половине  шестого,  отдохнув  после
обеда, садиться в карету и ехать на Корсо.
   - Вот вечно вы лезете с вашими глупостями, - грубо сказал он Гондзо.  -
Из-за вас я приеду на Корсо позже принцессы.  А  ведь  я  состою  при  ней
старшим камергером, и, может быть, ей угодно будет дать  мне  какое-нибудь
распоряжение. Ну! рапортуйте  поживей!  Расскажите  в  двух  словах,  если
можете, какие там, по-вашему, любовные приключения завелись  у  монсиньора
коадъютора?
   Но  Гондзо  приберегал  свой  рассказ  для  маркизы,  ибо  именно   она
пригласила его на обед. Поэтому он действительно  отрапортовал  заказанную
историю в двух словах, и маркиз, полусонный, побежал к себе прилечь.  Зато
с маркизой Гондзо принял совсем иной тон. Несмотря  на  свое  богатство  и
высокое положение, она была еще так молода и по-прежнему так  простодушна,
что считала себя обязанной загладить грубое обхождение маркиза  с  Гондзо.
Очарованный таким успехом, он сразу обрел все свое красноречие и,  как  по
чувству долга так и  для  собственного  своего  удовольствия,  пустился  в
бесконечные подробности.
   Оказывается, юная Анина Марини  платила  по  цехину  за  каждое  место,
которое оставляли ей на проповеди, а  приходила  она  в  церковь  с  двумя
своими тетками и бывшим кассиром покойного отца.  Места,  по  ее  приказу,
занимали накануне проповеди и неизменно почти против  кафедры  -  ближе  к
главному алтарю, так как она заметила, что коадъютор часто поворачивался к
алтарю. Однако и публика кое-что  заметила:  молодой  проповедник  _весьма
нередко_ с благосклонностью останавливал свои выразительные глаза на  юной
наследнице, отличавшейся дразнящей красотой, и явно  уделял  ей  некоторое
внимание, - когда его  пристальный  взор  устремлялся  на  нее,  проповедь
становилась чрезвычайно мудреной, изобиловала книжными изречениями, в  ней
уже не было порывов чувства, исходящих от сердца;  дамы  почти  тотчас  же
теряли к ней интерес, принимались разглядывать Анину Марини и злословить о
ней.
   Клелия заставила трижды пересказать ей эти удивительные  подробности  и
после третьего раза глубоко  задумалась;  она  высчитала,  что  уже  ровно
четырнадцать месяцев  не  видела  Фабрицио.  "Неужели  это  так  уж  дурно
приехать на час в церковь, не для того  чтобы  увидеть  Фабрицио,  а  лишь
послушать знаменитого проповедника. Я сяду где-нибудь подальше от  кафедры
и взгляну на Фабрицио только раз - когда войду. И потом еще  один  раз,  в
конце проповеди. Ведь я же поеду слушать  замечательного  проповедника,  -
убеждала она себя, - а вовсе не смотреть на  Фабрицио".  Но  посреди  этих
размышлений вдруг раскаяние стало мучить ее - целых  четырнадцать  месяцев
поведение ее было безупречным! "Ну, хорошо, - решила она, чтобы как-нибудь
успокоить душевный разлад. -  Если  окажется,  что  первая  дама,  которая
придет к нам нынче вечером, ходила на проповеди монсиньора дель Донго, - я
пойду, а если нет, - воздержусь".
   Приняв такое решение, маркиза, к великой радости Гондзо, сказала ему:
   - Постарайтесь, пожалуйста, узнать, на какой день  назначена  проповедь
коадъютора и в какой церкви. Нынче вечером перед уходом подойдите ко  мне,
- я, может быть, дам вам поручение.
   Лишь только Гондзо отправился на Корсо, Клелия  вышла  подышать  свежим
воздухом в саду около дворца. Она и не вспомнила, что уже  десять  месяцев
не  позволяла  себе  этого.  Она  была  весела,  оживлена,  разрумянилась.
Вечером, при появлении  каждого  докучного  гостя,  сердце  ее  билось  от
волнения. Наконец, доложили о Гондзо, и он с первого же взгляда понял, что
целую неделю будет необходимым человеком в доме. "Маркиза ревнует  к  юной
Марини, - подумал он. - Ей-богу,  великолепную  комедию  можно  разыграть:
маркиза выступит в главной роли,  малютка  Анина  -  в  роли  субретки,  а
монсиньор дель Донго - в роли любовника! По два франка бери за вход, и  то
не дорого, ей-богу!
   Он себя не помнил от радости, весь вечер никому не давал слова  сказать
и, перебивая всех, рассказывал глупейшие истории  -  например,  анекдот  о
знаменитой актрисе и маркизе Пекиньи, который услышал накануне от заезжего
путешественника-француза. Маркиза, в свою очередь,  не  могла  усидеть  на
месте: она то прохаживалась по гостиной, то выходила в  смежную  картинную
галерею, где маркиз развесил только полотна, стоившие не дешевле  двадцати
тысяч франков. В тот вечер картины говорили с нею  столь  внятным  языком,
что  сердце  ее  утомилось  от  волнения.  Наконец,  она   услышала,   как
распахнулись обе створки двери. Клелия побежала в  гостиную.  Это  прибыла
маркиза Раверси. Но, обращаясь к ней с обычными любезными фразами,  Клелия
почувствовала, что голос отказывается ей служить. Маркизе  Раверси  только
со второго раза удалось расслышать ее вопрос:
   - Ну что вы скажете о модном проповеднике?
   - Я  всегда  считала  его  молодым  интриганом,  вполне  достойным  его
тетушки, пресловутой графини Моска, но в последний раз, когда  я  была  на
его проповеди в церкви визитантинок, рядом с вашим домом, он  говорил  так
вдохновенно, что вся моя вражда к нему исчезла. Я никогда еще  не  слышала
такого красноречия.
   - Так вы бывали на его проповедях? -  спросила  Клелия,  затрепетав  от
счастья.
   - То есть как? Вы, значит, меня не слушали? - смеясь, сказала  маркиза.
- Ни одной не пропущу, ни за что на свете!  Говорят,  у  него  чахотка,  и
скоро ему уж не придется проповедовать!
   Как только маркиза Раверси ушла, Клелия позвала Гондзо в галерею.
   -  Я  почти  решила,  -  сказала  она  ему,   -   послушать   хваленого
проповедника. Когда он будет говорить?
   - Через три дня, то есть в понедельник. И, право, он как  будто  угадал
намерение вашего сиятельства: выбрал для проповеди церковь визитантинок.
   Они не успели еще  обо  всем  столковаться,  но  у  Клелии  перехватило
дыхание, она не могла говорить; раз  шесть  она  обошла  всю  галерею,  не
вымолвив ни слова.  Гондзо  думал:  "Вот  как  ее  разбирает!  Обязательно
отомстит! Подумайте, какая дерзость:  убежать  из  тюрьмы,  да  еще  когда
имеешь честь находиться  под  охраной  такого  героя,  как  генерал  Фабио
Конти!.."
   - Кстати сказать, надо спешить,  -  добавил  он  с  тонкой  иронией.  -
Проповедник в чахотке. Я слышал, как доктор Рамбо говорил, что ему и  года
не  протянуть.  Это  бог  наказывает  его  за  то,  что  он  нарушил  долг
заключенного и предательски бежал из крепости.
   Маркиза села  на  диван  и  знаком  предложила  Гондзо  последовать  ее
примеру. Помолчав с минуту, она подала ему кошелечек,  в  который  заранее
положила несколько цехинов.
   - Велите занять для меня четыре места.
   -  Не  дозволите  ли  бедному  Гондзо  проскользнуть  вслед  за   вашим
сиятельством?
   - Ну, разумеется. Прикажите занять пять мест... Не  обязательно  близко
от кафедры, я этого нисколько не добиваюсь. Но мне хотелось бы  посмотреть
на синьорину Марини, - все так прославляют ее красоту.
   Маркиза  не  помнила,  как   провела   три   дня   до   знаменательного
понедельника, дня проповеди. Гондзо, гордясь несказанной честью  появиться
перед публикой в свите такой знатной дамы, нарядился в кафтан французского
покроя и прицепил шпагу; мало того, воспользовавшись соседством  церкви  с
дворцом, он приказал принести великолепное золоченое кресло для маркизы, и
буржуазия сочла это величайшей  дерзостью.  Легко  представить  себе,  что
почувствовала  бедняжка  маркиза,  когда  увидела  это  кресло,   да   еще
поставленное как раз против кафедры! От смущения  она  забилась  в  уголок
этого огромного  кресла,  не  смела  поднять  глаза  и  даже  не  решалась
взглянуть на юную Марини,  на  которую  Гондзо  указывал  рукой,  повергая
Клелию в ужас такой развязностью. В глазах этого  лизоблюда  все,  кто  не
принадлежал к знати, не были людьми.
   На кафедре появился Фабрицио. Он был так худ, так бледен, так _истаял_,
что у  Клелии  глаза  сразу  же  наполнились  слезами.  Фабрицио  произнес
несколько слов и вдруг остановился, словно у него внезапно  пропал  голос;
несколько раз он пытался заговорить, но тщетно; тогда он повернулся и взял
какой-то исписанный листок.
   - Братья мои, -  сказал  он,  -  одна  несчастная  и  достойная  вашего
сострадания душа моими устами просит вас помолиться, чтобы пришел конец ее
мукам, которые прекратятся для нее вместе с жизнью.
   И Фабрицио стал читать по бумажке. Читал он очень медленно,  но  в  его
голосе была такая выразительность, что к  середине  молитвы  все  плакали,
даже Гондзо. "По крайней мере никто не обратит на меня внимания", - думала
маркиза, заливаясь слезами.
   Пока Фабрицио выговаривал написанные строки, ему пришли две-три мысли о
душевном состоянии  того  несчастного,  за  которого  он  просил  верующих
помолиться. А вскоре мысли прихлынули волной. Он как  будто  обращался  ко
всем слушателям, но говорил только для Клелии. Кончил он свою речь немного
раньше обычного, потому что при всем старании не мог совладать с собой: он
задыхался от слез и не в  силах  был  говорить  внятным  голосом.  Знатоки
признали эту проповедь несколько странной, но  по  своей  патетичности  по
меньшей мере равной его знаменитой проповеди  при  парадном  освещении.  А
Клелия, лишь только Фабрицио прочел первые  десять  строк  "молитвы",  уже
считала тяжким преступлением, что целых четырнадцать месяцев  прожила,  не
видя его. Вернувшись домой, она легла в постель, чтобы никто не  мешал  ей
думать о Фабрицио; а наутро, в довольно ранний час, Фабрицио получил такую
записку:
   "Вверяю себя вашей  чести.  Найдите  четырех  надежных  bravi,  умеющих
хранить тайну,  и  завтра,  как  только  на  колокольне  Стекката  пробьет
полночь, будьте на  улице  Сан-Паоло,  у  калитки  дома  под  номером  19.
Помните, на вас могут напасть. Один не приходите".
   Узнав почерк в этом божественном послании, Фабрицио упал  на  колени  и
расплакался.  "Наконец-то!  -  воскликнул  он.  -  Не  напрасно   я   ждал
четырнадцать месяцев и восемь дней. Прощай, проповеди!"
   Было бы слишком долго описывать, какое безумство  владело  в  тот  день
сердцами Фабрицио и Клелии.
   Калитка, о  которой  говорилось  в  письме,  вела  в  оранжерею  дворца
Крешенци, и Фабрицио ухитрился раз десять за  день  пройти  мимо  нее.  Он
хорошо вооружился и около полуночи, один, быстрым  шагом  подошел  к  этой
калитке и, к несказанной своей радости, услышал, как хорошо знакомый голос
тихо произнес:
   - Войди, мой бесценный друг.
   Фабрицио осторожно вошел  и  действительно  очутился  в  оранжерее,  но
напротив окна, забранного толстой решеткой и пробитого на три-четыре  фута
над землей. Была густая тьма. За окном послышался шорох.  Фабрицио  провел
по решетке пальцами, и вдруг сквозь  железные  брусья  просунулась  чья-то
рука, взяла руку Фабрицио, и он почувствовал, что к ней прильнули устами.
   - Это я, - сказал любимый голос. - Я пришла сказать, что люблю тебя,  и
спросить, согласен ли ты исполнить мою волю.
   Нетрудно представить себе ответ  Фабрицио,  его  радость  и  удивление.
После первых минут восторга Клелия сказала:
   - Ты ведь знаешь, я дала обет мадонне никогда больше  не  видеть  тебя;
потому я и принимаю тебя в таком мраке. Помни, если ты  когда-нибудь  хоть
раз принудишь меня встретиться с тобой при свете,  все  между  нами  будет
кончено. Но прежде всего я не хочу, чтобы ты  читал  проповеди  для  Анины
Марини, и, пожалуйста, не думай, что это мне пришла глупая мысль  принести
кресло в дом божий.
   - Ангел мой, я ни для кого больше не буду проповедовать.  Я  это  делал
только в надежде когда-нибудь увидеть тебя.
   - Не говори так! Не забывай, что мне нельзя тебя видеть.


   А теперь попросим у читателя дозволения  обойти  полным  молчанием  три
года, пролетевших вслед за этим.
   В то время, с которого мы возобновляем свой  рассказ,  граф  Моска  уже
давно  вернулся  в  Парму  премьер-министром  и  был  могущественнее,  чем
когда-либо.
   После трех лет божественного  счастья  прихоть  любящего  сердца  вдруг
овладела  Фабрицио  и  все  изменила.  У  маркизы  был   сын,   двухлетний
очаровательный малыш Сандрино; она души в нем не  чаяла.  Сандрино  всегда
был около нее или сидел на коленях у маркиза Крешенци. Фабрицио  же  почти
никогда его не видел, и ему  не  хотелось,  чтобы  мальчик  привык  любить
другого отца. У него явилась мысль похитить ребенка, пока он еще  в  таком
возрасте, от которого не сохраняется отчетливых воспоминаний.
   В долгие дневные часы, когда маркиза не могла встречаться  с  Фабрицио,
только близость Сандрино была ее утешением. Тут придется сказать об  одном
обстоятельстве, которое к северу от Альп покажется  невероятным.  Несмотря
на свой  грех,  она  осталась  верна  обету,  данному  мадонне.  Читатель,
вероятно, помнит, что она поклялась _никогда больше не видеть_ Фабрицио, -
это были подлинные ее слова; и вот,  соблюдая  этот  обет,  она  принимала
любимого только ночью и в комнате никогда не зажигала света.
   Но принимала она своего друга каждый вечер,  и,  удивительное  дело,  в
придворном  мирке,  снедаемом  любопытством  и  скукой,  никто   даже   не
подозревал  об  этой  amicizia,  как  говорят  в  Ломбардии,  -  настолько
осторожно и ловко вел себя Фабрицио. Они любили друг друга так пылко,  что
размолвки между ними были неизбежны. Клелию нередко  мучила  ревность,  но
чаще всего ссоры порождала другая причина.  Фабрицио  коварно  пользовался
какой-либо публичной церемонией, чтобы прийти полюбоваться маркизой; тогда
она под каким-нибудь предлогом спешила удалиться и надолго изгоняла своего
друга.
   При пармском дворе дивились, что  у  такой  замечательной  красавицы  и
женщины глубокой души  нет  возлюбленного;  она  многим  вкушала  страсть,
толкавшую на всяческие безумства, и  Фабрицио  тоже,  случалось,  терзался
ревностью.
   Добрый  архиепископ  Ландриани  уже   давно   скончался;   благочестие,
примерная жизнь, красноречие  Фабрицио  быстро  изгладили  память  о  нем;
старший брат Фабрицио умер, и все родовые владения достались  ему;  с  тех
пор он каждый год распределял между викариями и канониками  своей  епархии
доход в сто  с  лишним  тысяч  франков,  который  приносит  сан  пармского
архиепископа.
   Фабрицио трудно было бы и мечтать о жизни более достойной и удостоенной
большего уважения, более полезной, чем та, которую он  вел,  и  вдруг  все
перевернула злосчастная прихоть любящего сердца.
   - Из-за твоего обета, который я чту, хотя он омрачает  всю  мою  жизнь,
ибо, соблюдая его, ты не хочешь встречаться со мною  днем,  я  живу  очень
одиноко, - как-то раз сказал он Клелии. - У меня  нет  иного  развлечения,
кроме работы, да и работы у меня немного. Жизнь моя уныла, сурова, дневные
часы тянутся бесконечно, и  вот  уже  полгода  меня  преследует  мысль,  с
которой я тщетно борюсь. Мой сын совсем не будет меня любить, ведь он даже
никогда не слышит  моего  имени.  Он  растет  в  приятной  роскоши  дворца
Крешенци, а меня едва знает. Когда мне случается  изредка  видеть  его,  я
всегда думаю о тебе; глядя на сына, я вспоминаю о небесной красоте матери,
которой мне не дозволено  любоваться,  и,  верно,  мое  лицо  кажется  ему
слишком серьезным, то есть хмурым на взгляд ребенка.
   - Послушай, к чему ты клонишь свою речь?.. -  спросила  маркиза.  -  Ты
пугаешь меня.
   - Я хочу, чтобы он действительно был моим сыном.  Хочу,  чтобы  он  жил
возле меня, хочу видеть его каждый день, хочу, чтобы он привык  ко  мне  и
полюбил меня, хочу, чтоб и мне можно б