ве. Принц знает, что я еще не сошел с ума, и нисколько
не  сомневался,  что  я  принесу  вам  свой  орден  и  буду  умолять   вас
собственноручно прикрепить мне его к петлице.
   - Переходите к делу! - крикнул граф. - Довольно фраз.
   - Разумеется,  принцу  очень  хотелось,  чтобы  монсиньора  дель  Донго
приговорили к смертной казни, но ему, как вы знаете, дали только  двадцать
лет заключения под стражей, в кандалах,  а  на  следующий  же  день  после
вынесения приговора сам принц заменил эту кару двенадцатью годами крепости
с неукоснительным соблюдением всех измышлений церкви - по пятницам  сидеть
на хлебе и воде и тому подобное.
   - Да, я прекрасно знаю, что  его  приговорили  только  к  заключению  в
крепости, но именно поэтому меня и встревожили слухи о близкой его  казни.
Мне вспомнилось, как вы ловко подстроили казнь графа Паланца.
   -  Вот  когда  мне  уже  следовало  получить  крест!  -  нисколько   не
смутившись, воскликнул Расси. -  Стоило  только  нажать  рычаг,  благо  он
очутился у меня в руках, когда высочайшая особа хотела этой смерти;  но  в
ту пору я был еще дураком,  а  теперь,  будучи  умудрен  опытом,  осмелюсь
посоветовать вам не следовать моему примеру.
   Такое сопоставление показалось собеседнику Расси верхом наглости, и  он
еле удержался, чтобы не надавать фискалу пинков.
   - Прежде  всего,  -  заговорил  опять  Расси  с  логичностью  юриста  и
самоуверенностью человека, недоступного оскорблениям, -  прежде  всего,  о
казни вышеупомянутого дель Донго не может быть и речи: принц не решится на
это, - времена переменились! Кроме того, я теперь дворянин, надеюсь стать,
при вашем содействии, бароном  и  не  желаю  этим  марать  руки.  Как  вам
известно,  ваше  сиятельство,  палач  только  от   меня   может   получать
приказания, а я клянусь вам, что кавалер Расси никогда не даст  приказания
о казни синьора дель Донго.
   - И умно сделает кавалер Расси!  -  сказал  граф,  смерив  его  суровым
взглядом.
   - Но надо сделать оговорку, - промолвил Расси с усмешкой. -  Я  отвечаю
только за смерть, происходящую в законном  порядке,  а  если  синьор  дель
Донго внезапно умрет от колик в желудке, не приписывайте  это  мне.  Принц
почему-то возненавидел Сансеверину (тремя днями  раньше  Расси  сказал  бы
"герцогиню", но теперь  он,  как  и  весь  город,  знал  о  ее  разрыве  с
премьер-министром). Граф остолбенел, услышав из таких  уст  имя  герцогини
без  титула,  и  легко  себе  представить,  что  это  не   доставило   ему
удовольствия. Он бросил на Расси  взгляд,  исполненный  жгучей  ненависти.
"Ангел мой, дорогая, - подумал он, - я могу доказать тебе свою любовь лишь
слепым повиновением твоей воле".
   - Признаюсь вам, - сказал он фискалу, - что меня  очень  мало  занимают
прихоти герцогини; но, поскольку именно она представила мне этого сорванца
Фабрицио, которому следовало сидеть  в  Неаполе,  а  не  являться  сюда  и
запутывать наши дела, я не желаю, чтобы он был умерщвлен,  пока  я  состою
министром. Даю вам слово, что вы станете бароном через неделю после  того,
как он выйдет из тюрьмы.
   - В таком случае, граф, я буду бароном только через двенадцать лет, ибо
принц разъярен и ненависть  его  к  герцогине  так  сильна,  что  он  даже
старается скрыть свое чувство.
   - Это слишком милостиво. Зачем его высочеству скрывать свою  ненависть,
раз его премьер-министр больше не защищает герцогиню? Но я все же не хочу,
чтобы меня обвиняли в низости, а главное - в ревности. Ведь я  сам  убедил
герцогиню переселиться сюда. Помните, если Фабрицио умрет в тюрьме, вам не
быть бароном и  вас,  вернее  всего,  заколют  кинжалом.  Но  оставим  эти
пустяки. Важно другое: я подсчитал свое состояние и обнаружил, что у  меня
едва ли наберется двадцать тысяч дохода,  а  посему  я  решил  смиреннейше
просить  его  высочество  об  отставке.  У  меня  есть  некоторая  надежда
поступить на службу к королю Неаполитанскому. Неаполь - большой город, там
найдутся развлечения, необходимые мне в настоящее время, а в  такой  дыре,
как Парма, их негде искать. Я останусь здесь лишь в  том  случае,  если  с
вашей помощью женюсь на принцессе Изотте, и т.д.
   В таком духе разговор тянулся  бесконечно.  Когда  же,  наконец,  Расси
поднялся с места, граф сказал ему с равнодушнейшим видом:
   -  Знаете,  говорят,  что  Фабрицио  обманывал  меня  и  был  одним  из
любовников герцогини. Я нисколько не верю подобным сплетням  и,  чтобы  их
опровергнуть, прошу вас  через  кого-нибудь  передать  Фабрицио  вот  этот
кошелек.
   - Но, граф, - испуганно воскликнул Расси, заглянув в кошелек.  -  Здесь
огромная сумма, а По уставу...
   - Вам, дорогой мой, эта сумма может, конечно, показаться "огромной",  -
заметил граф презрительным тоном. - Такой мещанин, как вы, считает, что он
разорился, послав своему другу в тюрьму десять цехинов, а я  желаю,  чтобы
Фабрицио получил все эти шесть тысяч франков и, главное, чтобы в  крепости
никто об этом не знал.
   Перепуганный Расси хотел было возразить, но граф нетерпеливо закрыл  за
ним дверь.  "Для  таких  людей,  -  сказал  он  про  себя,  -  дерзость  -
неотъемлемый атрибут власти". Сказав это, вельможный  министр  повел  себя
так нелепо, что нам даже неловко рассказывать о его поступке. Он  подбежал
к письменному столу, достал  из  ящика  миниатюрный  портрет  герцогини  и
покрыл его поцелуями.
   - Прости, дорогой мой ангел, - воскликнул  он,  -  что  я  собственными
своими руками не выбросил в окно этого хама, когда он осмелился говорить о
тебе неуважительно; я проявляю такое долготерпение, лишь  повинуясь  тебе.
Но погоди, он за это поплатится!
   После долгой беседы с портретом графу, при всей  его  сердечной  тоске,
пришла в голову забавная затея,  и  он  с  детским  увлечением  немедленно
осуществил  ее.  Приказав  подать  себе  мундир  со  всеми  регалиями,  он
облачился в него и отправился с визитом к престарелой принцессе Изотте. До
той поры он бывал у нее только с новогодним визитом. Принцесса приняла его
в окружении множества собачек, парадно разодетая и даже в бриллиантах, как
будто собралась ехать ко двору.  Граф  выразил  опасение,  что  явился  не
во-время, - вероятно, ее  высочество  намеревается  выехать  из  дому;  ее
высочество изволили ответить, что принцесса Пармская  всегда  должна  быть
так одета из уважения к себе. Впервые за эти горестные дни граф  пришел  в
веселое расположение духа. "Хорошо, что я заглянул сюда, - подумал  он,  -
надо нынче же объясниться ей в любви".  Принцесса  была  в  восторге,  что
видит у себя прославленного умника и к тому  же  премьер-министра:  бедная
старая дева не привыкла к таким посещениям. Граф начал с весьма  искусного
предисловия  относительно  огромного  расстояния,  которое  всегда   будет
отделять простого дворянина от членов царствующей фамилии.
   -  Надо  делать  различие,  -  сказала  принцесса.  -  Например,   дочь
французского короля не  может  питать  даже  слабой  надежды  унаследовать
корону, но в Пармской династии дело обстоит иначе. Поэтому  дамы  из  рода
Фарнезе всегда и всюду должны соблюдать достоинство, даже во внешнем своем
облике; и хотя я, как видите, всего лишь бедная принцесса,  -  кто  знает,
может быть, вы когда-нибудь будете моим премьер-министром.
   Эта неожиданная мысль своей нелепостью доставила графу еще одну  минуту
искреннего веселья.
   Выйдя от  принцессы  Изотты,  которая  густо  покраснела,  выслушав  от
премьер-министра  признание  в  пылкой  страсти,  он  встретил  дворцового
курьера: принц требовал его к себе немедленно.
   - Я болен, - ответил министр, радуясь  возможности  дерзко  обойтись  с
принцем.
   "О-о! вы довели меня до отчаяния и хотите, чтобы  я  служил  вам!  Нет,
знайте, принц: в наш век  еще  недостаточно  получить  власть  по  милости
провидения, нужен большой ум и сильный характер, чтобы  преуспеть  в  роли
деспота".
   Отослав курьера, крайне озадаченного совершенно  здоровым  видом  этого
больного, граф, в пику принцу, навестил двух  придворных,  имевших  особое
влияние на генерала Фабио Конти. Больше всего страшило министра  и  лишало
его всякого мужества одно обстоятельство: коменданта крепости  обвиняли  в
том, что он в свое время отделался от  некоего  капитана,  личного  своего
врага, при помощи "перуджийской водицы".
   Граф знал, что уже  целую  неделю  герцогиня  тратила  бешеные  деньги,
пытаясь установить связи в крепости. Но, по его  мнению,  надежды  на  это
было мало: там пока еще смотрели во все глаза. Мы не  станем  рассказывать
читателю о всех попытках подкупа, которые делала эта  несчастная  женщина;
она уже совсем отчаялась. У нее были всевозможные, искренне  преданные  ей
помощники, но при дворах мелких деспотов, пожалуй, только  с  одним  делом
справляются  великолепно:  с  охраной  политических  заключенных.   Золото
герцогини привело лишь к тому, что из крепости  уволили  восемь  -  десять
тюремщиков разных чинов.



18

   Итак, при всей своей преданности узнику,  герцогиня  и  первый  министр
почти ничего не могли сделать  для  него.  Принц  был  разгневан,  двор  и
светское  общество  были  вооружены  против  Фабрицио  и  радовались   его
несчастью: до сих пор ему слишком везло.  Хотя  герцогиня  бросала  золото
полными пригоршнями, она ни на йоту не  преуспела  в  осаде  крепости.  Не
проходило дня,  чтобы  маркиза  Раверси  и  кавалер  Рискара  не  подавали
генералу Фабио Конти какого-нибудь нового совета: его слабость нуждалась в
поддержке.
   Как мы уже говорили, в первый день заключения Фабрицио  сначала  отвели
во _дворец_ коменданта - небольшое красивое здание, построенное в  прошлом
веке по рисункам Ванвителли (*85) на  площадке  гигантской  круглой  башни
высотою  в  сто  восемьдесят  футов.  Из  окон  этого  маленького  дворца,
торчавшего на огромной башне, словно  горб  на  спине  верблюда,  Фабрицио
увидел поля и далекие Альпы; он следил взглядом,  как  бурлит  у  подножия
крепости быстрая река Парма, которая в четырех лье от города  поворачивает
вправо и впадает в По.  Она  светлыми  полосами  мелькала  меж  зеленеющих
полей, а вдали, за левым ее  берегом,  он  ясно  различал  каждую  вершину
альпийской гряды, замыкающей Италию  с  севера.  Среди  опаленной  солнцем
равнины вечные снега этих высот даже  в  знойный  месяц  август,  стоявший
тогда, будили приятное воспоминание о  прохладе,  и  глаз  мог  проследить
малейшие их извилины, хотя горы отстоят от Пармской крепости более чем  на
тридцать  лье.  Широкую   картину,   открывавшуюся   из   окон   красивого
комендантского дворца, в южном углу заслоняла башня  Фарнезе,  где  спешно
приготовляли  камеру  для  Фабрицио.  Эта  вторая  башня,  как   читатель,
вероятно, помнит,  тоже  находившаяся  на  площадке  главной  башни,  была
построена в честь наследного принца, который в отличие от  Ипполита,  сына
Тезея (*86), не отверг чувства своей юной мачехи. Принцесса  скоропостижно
скончалась, проболев несколько часов, а принц получил свободу  лишь  через
семнадцать лет, когда взошел на престол после смерти отца. Башня  Фарнезе,
куда через три четверти часа  препроводили  Фабрицио,  поднимается  весьма
уродливым наростом футов  на  пятьдесят  над  площадкой  главной  башни  и
снабжена  множеством  громоотводов.  Принц,  недовольный  своей  супругой,
соорудив эту темницу, заметную отовсюду, возымел странное желание  убедить
своих подданных, что она существовала с  давних  пор,  и  поэтому  дал  ей
название _башня Фарнезе_. О постройке башни запрещалось говорить, хотя  из
всех концов города Пармы и окрестных  равнин  было  видно,  как  каменщики
кладут  глыбу  за  глыбой,  воздвигая  это  пятиугольное   сооружение.   В
доказательство его древности над входной дверью, шириною всего в два  фута
и высотою  в  четыре  фута,  водрузили  великолепный  барельеф,  где  было
изображено, как знаменитый полководец Алессандро  Фарнезе  (*87)  заставил
Генриха IV отступить от  стен  Парижа.  Нижний  ярус  башни  Фарнезе,  так
выигрышно расположенной, представляет собою помещение  длиною  по  меньшей
мере  в  сорок  шагов  и  соответствующей  ширины;  все  оно  загромождено
колоннами, весьма, однако, приземистыми, ибо высота этой обширной залы  не
более пятнадцати футов. Она отведена под кордегардию, а  на  середине  ее,
вокруг одной из колонн, вьется легкая ажурная винтовая лесенка из кованого
железа шириною всего в два фута. По этой лестнице, дрожавшей  под  тяжелым
шагом конвоиров Фабрицио,  он  поднялся  на  второй  этаж,  состоявший  из
великолепных покоев, высота которых превышала двадцать футов. Когда-то они
были убраны с  большой  пышностью  для  молодого  принца:  он  провел  там
семнадцать лет, самую цветущую пору своей жизни.  В  дальнем  конце  этого
этажа новому узнику показали  роскошно  отделанную  часовню:  ее  стены  и
сводчатый потолок были облицованы черным мрамором, вдоль стен, отступя  от
них, шел стройный ряд черных колонн благороднейших пропорций, а сами стены
украшены были  множеством  исполинских  черепов,  мастерски  изваянных  из
белого мрамора и покоившихся каждый на двух скрещенных костях.
   "Вот на какие затеи пускается трусливая ненависть; не решаясь убить!  -
подумал Фабрицио. - Что за дьявольская мысль показывать мне все это!"
   Железная ажурная лесенка, также извивавшаяся  вокруг  колонны,  вела  в
третий этаж тюрьмы, и как раз на перестройке комнат этого  этажа,  высотою
около пятнадцати футов, генерал Фабио Конти в течение года  упражнял  свои
таланты. Прежде всего под  его  руководством  в  этих  комнатах,  когда-то
отведенных для слуг принца,  были  забраны  толстыми  железными  решетками
окна, поднимавшиеся  на  тридцать  футов  над  плитами  каменной  площадки
главной башни. Каждая из комнат в два окна, попасть  в  нее  можно  только
через темный узкий коридор, проложенный в середине  помещения;  а  в  этом
коридоре Фабрицио насчитал три массивных железных решетчатых  двери,  одна
за другой поднимавшихся до самых сводов. Чертежи, разрезы и  размеры  всех
этих замечательных изобретений в  течение  двух  лет  доставляли  генералу
честь еженедельных аудиенций у монарха. Заговорщик, заключенный в одну  из
этих камер, почти не имел  оснований  взывать  к  общественному  мнению  и
жаловаться на жестокость тюремщиков, а вместе  с  тем  не  мог  ни  с  кем
сообщаться, и малейшее его движение было слышно.  По  приказу  генерала  в
каждой комнате укрепили толстые дубовые балки,  образовавшие  нечто  вроде
скамей высотой в три фута,  -  это  была  гениальная  выдумка  коменданта,
дававшая ему  право  на  пост  министра  полиции.  На  этих  подпорках  он
распорядился построить очень гулкие дощатые камеры в десять футов высотою;
они соприкасались только с той стеной башни,  где  были  окна,  а  с  трех
сторон между тюремными стенами, сложенными из огромных тесаных  камней,  и
переборками камеры был оставлен проход шириною в четыре  фута;  переборки,
сделанные из дубовых, сосновых  и  ореховых  двойных  досок,  были  прочно
сколочены при помощи железных болтов и бесчисленных гвоздей.
   Фабрицио ввели в одну из этих  камер,  представлявшую  лучшее  творение
генерала Фабио Конти,  созданное  им  год  назад  и  поэтически  названное
"Слепое повиновение".  Он  бросился  к  окнам.  За  решетками  открывалась
чудесная панорама, и только один ее  уголок,  к  северо-западу,  заслоняла
кровля галереи комендантского дворца, состоявшего из трех этажей, причем в
нижнем помещалась канцелярия крепостного гарнизона.  Прежде  всего  взгляд
Фабрицио привлекло к себе одно из  окон  третьего  этажа,  где  он  увидел
красивые клетки, а в них - множество  птиц  самых  различных  пород.  Пока
тюремщики хлопотали вокруг узника, он с удовольствием слушал  пение  птиц,
как будто приветствовавших последние лучи закатного  света.  Окно  вольеры
находилось в двадцати пяти футах от  его  окон  и  ниже  футов  на  шесть,
поэтому он мог даже заглянуть в комнату с птицами.
   В тот вечер светила луна, и, когда Фабрицио вошел в  свою  камеру,  она
величественно выплывала с правой стороны горизонта, над цепью Альп,  около
Тревизо. Шел только девятый час вечера, на западе  еще  горела  красным  и
оранжевым огнем полоса заката, а на фоне ее четко вырисовывались очертания
Монте-Визо и других альпийских вершин, что тянутся от Ниццы до  Мон-Сениса
и Турина. Фабрицио совсем не думал о своем несчастье:  его  взволновало  и
восхитило это величавое зрелище. "Так вот в  каком  волшебном  мире  живет
Клелия Конти!  Девушка  с  такой  мечтательной  и  глубокой  душой  должна
наслаждаться этой картиной больше кого бы то  ни  было.  Здесь  чувствуешь
себя словно в пустынных горах, за сто лье  от  Пармы".  Более  двух  часов
Фабрицио провел у окна, любуясь зрелищем, так много говорившим  его  душе,
не  раз  останавливал  взгляд  на  красивом  дворце  коменданта  и   вдруг
воскликнул: "Да неужели это тюрьма? А я-то так ее  страшился!"  Совсем  не
замечая неприятностей и  поводов  для  огорчения,  являющихся  узникам  на
каждом шагу, наш герой отдался очарованию своей тюрьмы.
   Вдруг его насильственно вернул к действительности ужасный  шум:  гулкая
дощатая камера, весьма похожая на клетку, вся сотрясалась; к  дикому  шуму
вдруг прибавился еще собачий лай и пронзительный визг. "Что такое! Неужели
я мог бы уже сейчас убежать отсюда?" - подумал Фабрицио. Через  минуту  он
принялся хохотать и так весело, как, верно,  никогда  еще  не  хохотали  в
тюрьме. По приказу генерала, вместе с тюремщиками  на  третий  этаж  башни
Фарнезе посылали стеречь особо опасных преступников злого английского пса,
который ночью должен был  охранять  проход,  остроумно  устроенный  вокруг
клетки Фабрицио. Собаке и  тюремному  сторожу  полагалось  устраиваться  в
низком  пространстве,  остававшемся  между  каменным   полом   комнаты   и
деревянным настилом камеры, чтобы они могли слышать каждый шаг узника.
   Однако в камере "Слепого повиновения" до Фабрицио проживала целая сотня
огромных крыс, разбежавшихся во все стороны при появлении  людей.  Собака,
помесь спаниеля с английским фокстерьером, совсем была неказиста  на  вид,
но зато очень проворна. Ее привязали под дощатой камерой, но, почуяв,  что
вокруг снуют крысы, она стала рваться  и  ухитрилась  вытащить  голову  из
ошейника. Тогда произошла уморительная битва, и шум ее  пробудил  Фабрицио
от умиленных мечтаний. Крысы,  уцелевшие  в  первой  схватке,  улизнули  в
дощатую камеру; пес в погоне за ними одним прыжком одолел шесть  ступенек,
которые вели от каменных плит  к  конуре  Фабрицио.  Поднялась  ужаснейшая
суматоха,  камера  тряслась  до  самых  подпорок.  Фабрицио  хохотал,  как
сумасшедший, хохотал до слез. Тюремщик Грилло, смеясь не меньше,  чем  он,
запер дверь; в камере не было никакой мебели, и пес на приволье гонялся за
крысами; прыжкам крысолова немного мешала только чугунная печка,  стоявшая
в углу. Когда собака прикончила всех своих врагов, Фабрицио  подозвал  ее,
погладил и, видимо, понравился ей. "Если этот пес увидит когда-нибудь, что
я перелезаю через стену, - подумал Фабрицио, - он  не  станет  лаять".  Но
столь тонкая политика являлась только предлогом: ему просто  было  приятно
поиграть с собакой,  ибо  на  душе  у  него  стало  легко.  По  непонятным
причинам, о которых он не задумывался, тайная радость царила в его душе.
   Запыхавшись от беготни с собакой, Фабрицио спросил тюремщика:
   - Как вас зовут?
   - Грилло. Готов служить  вашему  сиятельству  во  всем,  что  дозволено
уставом.
   - Так вот, милейший Грилло, один человек, по  фамилии  Джилетти,  хотел
меня зарезать на большой дороге.  Защищаясь,  я  его  убил.  Если  бы  мне
пришлось начать все сызнова, я все равно убил бы его.  Но  тем  не  менее,
пока я у вас в гостях, мне хочется жить  весело.  Попросите  дозволения  у
своего начальства сходить во дворец Сансеверина  за  бельем  для  меня  да
купите мне асти, только побольше.
   А