большим изяществом и учтивостью. - Об отраве и речи быть не может. Просто,
по неосторожности, генералу дали слишком большую дозу  лауданума;  видимо,
болван лакей, которому поручили это дело, налил в бокал  несколько  лишних
капель. Мы вечно  будем  раскаиваться  в  этом,  но  поверьте,  синьорина,
опасности, ей-богу, никакой нет. Господина коменданта надо только полечить
от принятой им по  ошибке  слишком  большой  дозы  лауданума.  Честь  имею
повторить вам, синьорина: лакей, которому дано было  это  предосудительное
поручение, отнюдь  не  пользовался  настоящим  ядом,  как  Барбоне,  когда
пытался отравить монсиньора  Фабрицио.  У  нас  вовсе  не  было  намерения
отомстить  за  смертельную  опасность,   которой   подвергался   монсиньор
Фабрицио: неловкому лакею  дали  пузырек  с  одним  только  лауданумом,  -
клянусь вам,  синьорина!  Но,  разумеется,  если  меня  станут  официально
допрашивать, я от всего отопрусь.  Впрочем,  синьорина,  если  вы  скажете
кому-нибудь о лаудануме и об отравлении - хотя  бы  даже  добрейшему  дону
Чезаре, - вы собственными  своими  руками  убьете  Фабрицио.  Вы  навсегда
сделаете невозможной всякую его попытку к бегству, а ведь  вы,  синьорина,
лучше меня знаете, что монсиньора Фабрицио хотят отравить и  уж,  конечно,
не каким-то безвредным, лауданумом. Вам известно также, что  некой  особой
дан для этого преступления месячный срок, а прошло уже более недели со дня
рокового приказа. Поэтому, синьорина,  если  вы  распорядитесь  арестовать
меня или только обмолвитесь хоть словом дону Чезаре или кому-либо другому,
вы отсрочите все наши попытки больше чем на  месяц,  а,  следовательно,  я
имею полное основание сказать, что вы собственными  своими  руками  убьете
монсиньора Фабрицио.
   Клелию привело в ужас странное спокойствие Лодовико. "Что  же  это?!  Я
как ни в чем не бывало веду беседу с отравителем моего отца, - думала она.
- Он уговаривает меня, щеголяет учтивыми оборотами речи... Неужели  любовь
привела меня ко всем этим преступлениям?.." Угрызения совести не давали ей
говорить, она с трудом вымолвила:
   - Я вас запру на ключ в этой  гостиной.  Сама  же  побегу  предупредить
врача, что лечить надо от  лауданума.  Но,  господи,  как  мне  объяснить,
откуда я это узнала... Потом я приду и выпущу вас.
   Клелия побежала и вдруг остановилась в дверях:
   - Скажите, Фабрицио знал что-нибудь о лаудануме?
   - Боже мой! Синьорина, что вы! Да он бы никогда не согласился! И  зачем
нам зря открывать наши тайны!  Мы  действуем  очень  осторожно.  Нам  надо
спасти монсиньора, - ведь через три недели его отравят! Приказ получен  от
такого  лица,  которое  не  потерпит  ослушания,  и,  если  уже   говорить
начистоту, синьорина, поручение это,  по  нашим  сведениям,  возложено  на
страшного человека - на самого фискала Расси.
   Клелия в ужасе убежала. Она твердо полагалась на честность дона  Чезаре
и сказала  ему,  правда  с  некоторыми  недомолвками,  что  генералу  дали
лауданума, а не что-либо иное. Ничего не ответив, ни о чем не допытываясь,
дон Чезаре бросился к врачу.
   Клелия вернулась  в  ту  гостиную,  где  она  заперла  Лодовико,  решив
подробней расспросить его о лаудануме. Она не нашла его там:  ему  удалось
ускользнуть. Она увидела на столе кошелек, набитый цехинами, и  шкатулочку
с различными ядами. Увидев  эти  яды,  Клелия  вся  задрожала.  "Кто  меня
уверит, что  отцу  дали  только  лауданума?  А  вдруг  герцогиня  вздумала
отомстить за покушение Барбоне? Боже  великий,  -  воскликнула  она,  -  я
вступила а переговоры с отравителями моего отца, и я допустила  чтобы  они
убежали! А может быть, этот человек на допросе признался бы, что  там  был
не только лауданум!.."
   Клелия залилась слезами  и,  упав  на  колени,  горячо  стала  молиться
мадонне.
   А в это время тюремный врач, крайне удивляясь сообщению дона  Чезаре  о
том, что лечить надо только от лауданума, применил надлежащие средства,  и
вскоре самые тревожные симптомы исчезли.  Едва  забрезжило  утро,  больной
немного пришел в себя.  Первым  признаком  возвратившегося  сознания  была
ругань, с которой он обрушился на полковника, состоявшего его  помощником,
за то, что тот осмелился дать какое-то незначительное  распоряжение,  пока
комендант лежал без памяти.
   Затем генерал страшно разгневался  на  кухарку,  которая  принесла  ему
бульон и неосторожно произнесла слово "паралич".
   - Разве в мои годы может  быть  паралич?  Только  злейшим  моим  врагам
приятно распространять такие  слухи.  Да  и  сами  клеветники  не  посмеют
говорить о параличе, раз не было нужды пустить мне кровь!
   Фабрицио, поглощенный приготовлениями к побегу, никак  не  мог  понять,
что за странный шум поднялся в крепости в тот час, когда туда принесли еле
живого коменданта. Сначала у него мелькнула мысль, что приговор изменен  и
сейчас его поведут на казнь. Видя, однако, что никто не поднимается к нему
в камеру, он подумал, что Клелию выдали, что при возвращении в крепость  у
нее отняли веревки, которые она, вероятно, везла с  собою,  и  теперь  все
планы  его  побега  бесполезны.  На  рассвете  в  камеру  вошел   какой-то
незнакомый человек, молча поставил на стол корзинку с  фруктами  и  исчез.
Под фруктами было спрятано письмо следующего содержания:
   "Терзаясь угрызениями совести из-за того, что было сделано не  с  моего
согласия, - нет, благодарение небу! - но все же в связи с мыслью,  которая
пришла мне, я дала пресвятой  деве  обет,  что,  если  по  милостивому  ее
заступничеству мой отец будет спасен, я никогда не воспротивлюсь его воле;
я выйду замуж за маркиза Крешенци, как только он  попросит  моей  руки,  и
никогда больше не увижу вас. Однако я считаю своим  долгом  закончить  то,
что начато. В ближайшее воскресенье, возвращаясь от обедни, на которую вас
поведут по моей  просьбе  (подумайте  о  своей  душе,  -  ведь  вы  можете
погибнуть при этой трудной попытке),  возвращаясь  от  обедни,  говорю  я,
постарайтесь как можно медленнее подниматься в свою камеру; вы там найдете
все необходимое для задуманного дела. Если вы погибнете,  душа  моя  будет
скорбеть. Неужели я  окажусь  виновницей  вашей  гибели?..  Но  ведь  сама
герцогиня несколько раз повторяла  мне,  что  клика  Раверси  берет  верх:
принца хотят связать жестоким поступком, который навсегда разлучит  его  с
графом Моска. Герцогиня, заливаясь  слезами,  клялась  мне,  что  остается
только один выход, что вы погибнете, если откажетесь от этой попытки.  Мне
больше нельзя смотреть на вас, - я дала обет, но если в  воскресенье,  под
вечер, вы увидите меня на обычном месте, у окна, в черном платье,  знайте,
что ночью все будет готово, насколько то  окажется  возможным  для  слабых
моих сил. После одиннадцати часов вечера - может быть, в полночь или в час
ночи - в моем окне зажжется маленькая лампочка: это  сигнал,  что  настала
решающая  минута;  отдайте  тогда  свою  судьбу  в  руки  святого   своего
покровителя, немедленно переоденьтесь в  платье  священника,  которое  вам
доставили, и бегите.
   Прощайте, Фабрицио. Вас ждут  грозные  опасности.  Верьте,  что  в  эти
минуты я буду  молиться  за  вас  и  плакать  горькими  слезами.  Если  вы
погибнете, мне не пережить этого. Боже великий, что я  говорю!..  Но  если
вам удастся спастись, я никогда не увижу вас. В воскресенье, после обедни,
вы найдете в своей камере деньги, яды, веревки, - их прислала та  страшная
женщина, которая так страстно любит вас; она  трижды  повторила  мне,  что
иного выхода нет... Да хранит вас господь и пресвятая мадонна!"
   Фабио Конти был  тюремщиком  весьма  беспокойного,  несчастного  нрава;
постоянно ему мерещилось в снах, что кто-то из его  узников  убегает;  все
обитатели крепости ненавидели его; но несчастья принижают  людей:  бедняги
заключенные, даже те, кого держали закованными в казематах высотою  в  три
фута и длиною в восемь футов, в каменных  гробах,  где  они  не  могли  ни
встать, ни сесть,  даже  эти  несчастные  решили  заказать  на  свой  счет
благодарственный молебен, когда узнали, что  их  тюремщик  вне  опасности.
Два-три узника написали сонеты в честь Фабио Конти. Вот как  действует  на
людей несчастье! Но пусть того, кто осудит их,  судьба  заставит  провести
хоть один год в каземате высотою в три фута, получать там  в  день  восемь
унций хлеба и _поститься_ по пятницам!
   Клелия, выходившая из комнаты отца только для того, чтобы помолиться  в
часовне, сказала, что комендант решил отложить празднество до воскресенья.
В воскресенье утром Фабрицио был на обедне и на благодарственном  молебне;
вечером жгли фейерверк, а в нижних залах  комендантского  дворца  солдатам
раздавали вино - в четыре раза больше того количества, какое  отпустил  им
комендант, и кто-то даже  прислал  несколько  бочонков  водки,  у  которых
солдаты вышибли дно. Великодушные пьяницы не  забыли  и  пятерых  часовых,
стоявших  около  дворца.  При  каждой  смене  часового  в   будке   слуга,
назначенный для того, угощал его вином, а солдаты, стоявшие  на  посту  от
двенадцати часов ночи до рассвета,  получили  из  чьих-то  рук  еще  и  по
стакану водки; и после угощения всякий раз бутылку _забывали_ около будки,
как это было установлено в дальнейшем на судебном процессе.
   Пиршество затянулось дольше, чем предполагала Клелия,  и  только  около
часу ночи Фабрицио, который больше чем за неделю  до  того  перепилил  две
железных перекладины в решетке второго  своего  окна,  не  выходившего  на
вольеру, начал разбирать доски  ставня.  Он  работал  почти  над  головами
часовых, охранявших комендантский дворец, но они  ничего  не  слышали.  На
длинной веревке, предназначенной  для  опасного  спуска  с  высоты  в  сто
восемьдесят футов, он добавил только несколько  новых  узлов.  Веревку  он
перекинул через плечо и обмотал себя ею; но  эта  толстая  перевязь  очень
стесняла его движения, узлы не  давали  петлям  плотно  прилегать  друг  к
другу, и они отставали от туловища по меньшей мере на восемнадцать дюймов.
"Большая помеха!" - думал Фабрицио.
   Приладив с грехом пополам эту веревку, Фабрицио взял другую, по которой
рассчитывал  спуститься  с  высоты  в  тридцать  пять  футов  на  каменную
площадку, где находился дворец коменданта. Но как ни пьяны  были  часовые,
он все же не мог спуститься прямо им на голову и поэтому  решил  выбраться
из  второго  окна  своей  камеры  на  крышу   большого   строения   бывшей
кордегардии.  Генерал  Конти,  лишь  только  к  нему  вернулось  сознание,
приказал поместить двести солдат в этой  старой  кордегардии,  заброшенной
уже целое столетие, - прихоть больного: генерал твердил, что после попытки
отравления его попытаются убить в постели, и пусть двести солдат  охраняют
его. Легко себе представить, как эта мера потрясла  Клелию.  Благочестивая
девушка прекрасно сознавала, что она предает отца,  -  ведь  его  пытались
отравить в интересах узника,  любимого  ею.  В  нежданном  появлении  этих
двухсот  солдат  она  тотчас  усмотрела  волю  провидения,  явный   запрет
содействовать побегу Фабрицио. Но в  Парме  все  говорили  о  близкой  его
смерти. Об этой печальной новости толковали даже на свадьбе синьоры Джулии
Крешенци. Если из-за такой безделицы, как неловкий удар шпагой, пронзившей
жалкого  комедианта,   Фабрицио,   несмотря   на   громкое   его   имя   и
покровительство премьер-министра, просидел в тюрьме девять месяцев  и  все
еще не выпущен на свободу, значит он замешан в политическом  преступлении.
"А в таком случае не стоит больше и упоминать о нем, -  говорили  люди.  -
Если власти сочтут неудобным публично казнить его на  площади,  он  вскоре
умрет от болезни". Слесарь, который  работал  во  дворце  генерала  Конти,
уверял, что Фабрицио  давно  уже  спровадили  на  тот  свет  и  только  по
политическим соображениям  молчат  о  его  смерти.  Слова  этого  человека
заставили Клелию решиться.



22

   Днем на Фабрицио нашло серьезное и тягостное раздумье, но, по мере того
как он слышал бой часов, близивших решительную минуту,  в  нем  подымалась
веселая бодрость. Герцогиня написала ему,  что,  выбравшись  из  камеры  и
внезапно очутившись на свежем воздухе, он, возможно, ослабеет и не в силах
будет двигаться; тогда уж лучше попасть в руки тюремщиков, чем ринуться  с
высоты в сто-восемьдесят футов. "Если случится со мной такая беда, - думал
Фабрицио,  -  лягу  около  парапета,  посплю  час,  а  потом  опять  начну
спускаться. Я же дал клятву Клелии, и  лучше  сорваться  с  самой  высокой
крепостной стены, чем вечно сидеть тут и с опаской пробовать, какой вкус у
хлеба, который мне приносят. А как, верно, мучительна смерть от яда. Фабио
Конти церемониться не будет: велит подсыпать мне мышьяку,  которым  травит
крыс у себя в крепости".
   Около полуночи поднялся густой белый туман, как это нередко  бывает  на
берегах По, затянул сначала  город,  потом  заволок  каменную  площадку  и
бастионы, посреди которых высится главная башня крепости. Фабрицио  решил,
что с парапета площадки теперь совсем не видно акаций,  окаймлявших  сады,
разбитые солдатами у стены в сто восемьдесят футов высотою.  "Отлично!"  -
подумал он.
   Пробило половина первого, вскоре в окне  вольеры  появился  условленный
сигнал:  зажглась   лампочка.   Фабрицио   был   уже   готов   к   побегу.
Перекрестившись, он привязал к ножке своей  кровати  веревку,  по  которой
должен был спуститься на площадку комендантского дворца, преодолев  первые
тридцать пять футов. Он без помехи  добрался  до  крыши  кордегардии,  где
накануне расположилось двести человек подкрепления, о котором мы говорили.
Было три четверти первого, но, к несчастью, солдаты еще не спали. Фабрицио
очень осторожно ступал по крупным  полым  черепицам,  однако  слышал,  как
солдаты говорили, что по крыше ходит дьявол и  надо  бы  его  ухлопать  из
ружья. Несколько голосов заявили, что  такие  речи  великий  грех;  другие
высказали опасение, что если выстрелишь да  никого  не  убьешь,  комендант
всех засадит в тюрьму, за то что понапрасну всполошили гарнизон. Слыша все
эти умнейшие рассуждения, Фабрицио старался как  можно  скорее  пройти  по
крыше и от этого только больше поднимал шуму. И когда он повис в  воздухе,
спускаясь  перед  окнами  кордегардии,  они  все  ощетинились  штыками;  к
счастью, благодаря широкому  выступу  крыши  он  скользил  по  веревке  на
расстоянии четырех-пяти футов от стены. Некоторые  утверждали  потом,  что
этот сорви-голова Фабрицио в самом деле вздумал разыграть роль  дьявола  и
бросил солдатам  в  окно  горсть  цехинов.  Достоверно  известно,  что  он
разбросал цехины по полу камеры, а затем на площадке - на всем своем  пути
от башни Фарнезе к парапету, рассчитывая, что они отвлекут солдат, если за
ним будет погоня.
   Опустившись на площадку, окруженную  часовыми,  которые  обычно  каждые
четверть часа выкрикивали: "Все спокойно вокруг моего поста", он  двинулся
к парапету западной стены и отыскал в нем новый камень.
   Если б целый город не узнал об  успехе  этого  побега,  можно  было  бы
усомниться в его правдоподобности и счесть невероятным,  что  ни  один  из
часовых, расставленных вдоль парапета, не заметил и не  задержал  беглеца.
Дело в том, что туман, поднимаясь все выше, к  этому  времени,  по  словам
Фабрицио, окутывал башню Фарнезе до  половины  ее  высоты.  Однако  вверху
пелена тумана не была густой, и Фабрицио хорошо различал  часовых,  видел,
как некоторые из них шагают взад и вперед.  Он  рассказывал  впоследствии,
что как будто сверхъестественная сила толкнула его, и  он  смело  встал  у
парапета меж двух часовых, находившихся довольно близко друг от друга. Он,
не торопясь, снял веревку, которая обматывала его туловище; два  раза  она
запуталась, и немало времени ушло на то, чтобы ее распутать и разложить на
парапете. Со всех сторон раздавались голоса часовых,  и  он  твердо  решил
заколоть  кинжалом  первого,  кто  подойдет  к  нему.  "Я   нисколько   не
волновался, - рассказывал он, - мне  казалось,  что  я  выполняю  какой-то
обряд".
   Наконец, он распутал и привязал веревку к парапету, пропустив ее сквозь
отверстие для стока воды; потом влез на парапет, горячо помолился богу  и,
словно герой рыцарских времен, на мгновение отдался мыслям о Клелии.  "Как
я не похож на того легкомысленного  распутника  Фабрицио,  который  девять
месяцев назад вошел в эту крепость!" - подумал он. Наконец, он начал спуск
с этой огромной высоты. По его словам, он  действовал  машинально  и  так,
словно спускался на пари при ярком дневном свете, на глазах у  друзей.  На
середине спуска руки у него вдруг ослабели, и на мгновение  он  как  будто
даже выпустил веревку, но сразу же ухватился за нее, а может быть, как  он
говорил, уцепился  за  ветки  кустов,  мимо  которых  скользил  и  которые
царапали его. Минутами он чувствовал такую острую  боль  между  лопатками,
что у него захватывало дыхание, и очень  неприятно  было  также,  что  все
время его встряхивало, раскачивало в воздухе  -  от  веревки  к  стене.  В
кустах просыпались и, вылетая, натыкались на него какие-то большие  птицы.
Сначала ему показалось, что его хватают люди, которые тоже  спускаются  по
веревке в погоне за ним, и он приготовился  защищаться.  Наконец,  он  без
всяких злоключений очутился у подножия башни, только руки у него были  все
в крови. Он рассказывал, что, начиная от середины башни, спускаться  стало
легче, так как стена оттуда идет в наклон: он касался ее всем телом, и его
поддерживали кустики,  пробивавшиеся  между  камнями.  Достигнув  садиков,
разбитых солдатами, он упал на акацию, которая сверху казалась ему  кустом
в четыре-пять футов высоты, а в действительности была деревом в пятнадцать
- двадцать футов. Какой-то пьяница, заснувший под этой акацией, принял его
за вора. Упав с дерева, Фабрицио  почти  вывихнул  себе  левое  плечо.  Он
поднялся и побежал к валу, но, как  он  потом  рассказывал,  ноги  у  него
подкашивались, он совсем обессилел. Невзирая на опасность, он сел на землю
и выпил немного водки, еще оставшейся во фляге. Сон одолел его, и  он  так
крепко спал несколько минут, что, пробудившись, не мог понять,  почему  же
он лежит в своей камере, а  видит  над  собой  деревья.  Наконец,  грозная
действительность встала в его  памяти.  Он  тотчас  направился  к  валу  и
взобрался на него по длинной лестнице. Часовой, карауливший рядом,  храпел
в своей будке. На валу Фабрицио нашел в траве старую пушку  и  привязал  к
ней третью веревку; она оказалась немного коротка, и он спрыгнул с  нее  в
ров, где на целый фут было тины и воды. Поднявшись  на  ноги,  он  пытался
ориентироваться и  вдруг  почувствовал,  что  его  схватили  два  каких-то
человека; на мгновение он испугался, но  у  самого  его  уха  кто-то  тихо
сказал: "Ах, монсиньор, монсиньор!" У него мелькнула смутная догадка,  что
это люди герцогини, но  он  тотчас  же  впал  в  глубокий  обморок.  Через
некоторое время он очнулся и почувствовал, что его несут  на  руках  люди,
причем  идут  они  очень  быстро  и  в  полном  молчании.  Неожиданно  они
остановились, и это его очень встревожило.  Но  у  него  не  было  сил  ни
заговорить, ни открыть  глаза;  вдруг  кто-то  обнял  его,  и  он  услышал
знакомый аромат одежды герцогини. Этот аромат оживил его, он открыл глаза,
но только вымолвил  с  трудом:  "Дорогой  мой  друг..."  и  снова  потерял
сознание.
   В двухстах шагах стоял в  резерве  верный  Бруно  с  небольшим  отрядом
полицейских, преданных графу;  сам  граф  находился  в  маленьком  домике,
поблизости от того места, где ждала Фабрицио герцогиня. В случае нужды  он
без колебаний обнажил бы шпагу, и ему помогли  бы  несколько  его  друзей,
отставных офицеров; он считал себя обязанным спасти Фабрицио, полагая, что
жизни его грозит неминуемая опасность, - меж тем несколько  месяцев  назад
принц подписал бы ему помилование, если б  он,  граф  Моска,  не  совершил
глу