пости, не дав монарху расписаться в своей несправедливости.
   Уже с полуночи герцогиня, под охраной вооруженных до зубов людей, молча
бродила около крепостного вала; она не могла стоять на одном месте  и  все
думала о том,  что,  может  быть,  придется  силой  отбивать  Фабрицио  от
преследователей.    Пылкое    воображение     подсказало     ей     тысячу
предосторожностей, о которых говорить было бы слишком долго,  но  все  они
отличались  поразительным  безрассудством.  Впоследствии  выяснилось,  что
более восьмидесяти ее помощников стояли в ту ночь наготове, ожидая, что им
придется сражаться, совершать какие-то необыкновенные подвиги. К  счастью,
всеми ее действиями руководили Ферранте  и  Лодовико,  а  министр  полиции
ничему не противился; однако граф убедился, что никто не выдал  герцогиню,
ибо как министр он ровно ничего не знал.
   Увидев,  наконец,  Фабрицио,  герцогиня  совсем  потеряла  голову;  она
судорожно сжимала его в объятиях, а заметив на своем платье кровь,  пришла
в отчаяние; кровь текла из ссадин на руках Фабрицио, а ей показалось,  что
он тяжело ранен. С помощью одного из своих слуг она  принялась  снимать  с
него  одежду,  чтобы  сделать  ему  перевязки,  но  Лодовико,  к   счастью
находившийся тут, чуть не силой усадил герцогиню  и  Фабрицио  в  одну  из
легких на ходу карет, спрятанных в роще у городской заставы, и  лошади  во
весь дух помчались по дороге к поместью Сакка, около которого решено  было
переправиться  через  По.  Ферранте  с  двадцатью  вооруженными  верховыми
составлял арьергард; он своей головой  поклялся  задержать  погоню.  Граф,
оставшись один, еще два часа бродил вокруг крепости и, убедившись,  что  в
ней все спокойно, ушел пешком. "Ну  вот,  я  -  участник  государственного
преступления", - ликуя, говорил он себе.
   Лодовико пришла великолепная мысль посадить в одну  из  карет  молодого
хирурга, состоявшего на службе у герцогини и наружностью очень похожего на
Фабрицио.
   - Гоните по направлению к Болонье, -  сказал  ему  Лодовико.  -  Будьте
очень неловким, постарайтесь, чтобы вас арестовали, путайтесь  в  ответах,
и, наконец, признайтесь, что вы - Фабрицио дель Донго. Главное -  выиграть
время.  Пустите  в  ход  всю  свою  ловкость,  чтобы  быть  неловким.   Вы
отделаетесь месяцем тюрьмы, а герцогиня подарит вам пятьдесят цехинов.
   - Да разве можно думать о деньгах, когда служишь герцогине?
   Молодой хирург пустился в путь, и через несколько часов его арестовали,
к великой и комической радости  генерала  Фабио  Конти  и  Расси,  который
понимал, что  вместе  с  опасностью,  угрожающей  Фабрицио,  улетучится  и
надежда получить баронский титул.
   В крепости о побеге стало известно  лишь  около  шести  часов  утра,  и
только в десять часов осмелились доложить о нем принцу.  Герцогиня  трижды
останавливала лошадей,  принимая  глубокий  сон  Фабрицио  за  смертельный
обморок, но ей так  хорошо  служили,  что  в  четыре  часа  утра  она  уже
переправлялась в лодке через По. На левом  берегу  их  ждала  подстава;  с
величайшей быстротой проехали еще два лье, затем больше часа их  задержала
проверка паспортов. У герцогини были  всевозможные  документы  и  для  нее
самой и для Фабрицио,  но  в  этот  день  она  совсем  потеряла  рассудок,
вздумала дать десять наполеондоров  писцу  австрийской  полиции,  а  кроме
того, схватила его руку и заплакала навзрыд. Писец перепугался  и  сызнова
принялся проверять паспорта. Дальше поехали на почтовых; герцогиня за  все
платила бешеные деньги и поэтому везде вызывала подозрения: в этой  стране
каждого иностранца считают подозрительным; и тут  Лодовико  вновь  выручил
ее: он говорил, что герцогиня обезумела  от  горя,  которое  причиняет  ей
злокачественная   лихорадка   молодого   графа   Моска,   сына   пармского
премьер-министра,  и  она  спешит  довезти  больного   до   Павии,   чтобы
посоветоваться с врачами.
   Только в десяти лье от берега По Фабрицио совсем очнулся; у  него  было
вывихнуто плечо, а руки все в ссадинах. Герцогиня по-прежнему держала себя
столь необычайно, что хозяин деревенской гостиницы, где  они  остановились
пообедать, решил, что имеет  дело  с  принцессой  императорской  крови,  и
собрался было оказать ей почести, достойные ее сана; но  Лодовико  заявил,
что принцесса непременно велит засадить его  в  тюрьму,  если  он  посмеет
проводить ее колокольным звоном.
   Около шести часов вечера приехали,  наконец,  в  пьемонтские  владения.
Только тут Фабрицио был в полной безопасности; его привезли  в  деревушку,
подальше от  большой  дороги,  перевязали  ему  раны,  и  он  проспал  еще
несколько часов.
   И тут, в этой деревне, герцогиня совершила поступок,  ужасный  с  точки
зрения нравственных  правил  и  лишивший  ее  покоя  до  конца  жизни.  За
несколько недель  до  побега  Фабрицио,  в  тот  вечер,  когда  вся  Парма
отправилась к воротам крепости посмотреть, не сооружают  ли  в  крепостном
дворе эшафот для него, герцогиня показала Лодовико, ставшему ее доверенным
лицом, секрет, с помощью которого  из  тщательно  скрытой  железной  рамки
вынимался  камень  на  дне  знаменитого  водоема  во  дворце  Сансеверина,
устроенного в XIII веке, как мы говорили. И  вот,  пока  Фабрицио  спал  в
траттории пьемонтской деревушки, герцогиня призвала к себе  Лодовико.  Ему
показалось, что она сошла с ума, - такие странные взгляды она  бросала  на
него.
   - Вы, наверно, ждете, что я вам дам несколько тысяч франков, -  сказала
она ему. - Но нет, я вас знаю, - вы поэт, вы скоро проживете эти деньги. Я
вам дарю маленькое поместье Ричиарда, в одном лье от Казаль-Маджоре.
   Лодовико, не помня себя от радости, бросился к  ее  ногам  и  с  полной
искренностью уверил ее, что помогал спасти монсиньора  Фабрицио  вовсе  не
из-за денег, а оттого, что необыкновенно привязался к нему еще с тех  пор,
как  однажды  имел  честь  везти  его,  когда  служил  третьим  кучером  у
герцогини.  Затем  этот  человек,  действительно  благородный,  счел,  что
слишком долго занимает своей особой столь знатную даму, и  собрался  уйти,
но герцогиня, сверкая глазами, сказала:
   - Подождите.
   Она молча расхаживала взад и вперед по комнате  деревенской  траттории,
бросая иногда на Лодовико какие-то дикие взгляды. Видя, что  эта  странная
прогулка все не кончается, он осмелился заговорить со своей госпожой:
   - Синьора, вы дали мне чрезмерную награду, настолько  превышающую  все,
на что мог надеяться такой бедняк, как я,  настолько  превосходящую  малые
услуги, какие я имел честь оказать  вам,  что  совесть  не  позволяет  мне
принять от вас поместье Ричиарда. Честь имею, синьора, возвратить вам этот
дар и просить вас назначить мне пенсию в четыреста франков.
   - Сколько раз в своей жизни, - с мрачным и надменным видом сказала она,
- сколько раз вы слышали, чтобы я отступала от принятого однажды решения?
   После этих слов герцогиня еще несколько  минут  ходила  по  комнате  и,
вдруг круто остановившись, воскликнула:
   - Значит, жизнь Фабрицио  спасена  благодаря  случайности  и  благодаря
тому, что он понравился какой-то девчонке?  А  не  будь  у  него  приятной
внешности, он умер бы? Что? Разве вы можете  это  отрицать?  -  спрашивала
она, подступая к Лодовико, и глаза ее горели самой мрачной яростью.
   Лодовико попятился, решив,  что  она  действительно  сошла  с  ума,  и,
пожалуй, ему не бывать владельцем поместья Ричиарда.
   - Послушайте, - заговорила вдруг герцогиня совсем иным тоном, спокойно,
почти весело, и лицо ее сразу просветлело. - Я хочу устроить праздник  для
милых моих жителей Сакка, такой веселый праздник, чтобы они долго  помнили
о нем. Я намерена сейчас послать вас в  Сакка.  У  вас  есть  какое-нибудь
возражение? Как вы полагаете, это опасно для вас?
   - Пустое, синьора! Никто в Сакка никогда не выдаст, что я  состоял  при
монсиньоре Фабрицио. И к тому же, осмелюсь сказать вам,  синьора,  я  горю
желанием заглянуть в мое поместье Ричиарда: мне так забавно,  что  я  стал
помещиком.
   - Твоя веселость мне нравится. Фермер в Ричиарде, помнится, должен  мне
за три или за четыре года аренды; половину долга я  ему  прощу,  а  вторую
половину дарю тебе, но при таком условии: ты поедешь в  Сакка  и  скажешь,
что послезавтра мои именины; на следующий вечер после  твоего  приезда  ты
устроишь в замке великолепную иллюминацию. Не жалей ни денег, ни труда,  -
помни, что я хочу отпраздновать величайшее торжество в моей жизни.  Я  уже
давно все приготовила для иллюминации, уже три  месяца  в  подвалах  замка
лежит все, что нужно для этого радостного празднества; садовнику я  отдала
на хранение всевозможные ракеты для роскошного фейерверка; прикажи пустить
их с той террасы,  которая  обращена  к  берегу  По.  В  подвалах  у  меня
восемьдесят девять бочек вина, - вели устроить в парке восемьдесят  девять
фонтанов из вина. Если  на  другой  день  останется  хоть  одна  невыпитая
бутылка, значит, ты не любишь Фабрицио.  Когда  забьют  фонтаны  из  вина,
зажжется иллюминация и фейерверк, беги, так как весьма  возможно,  -  и  я
надеюсь на это, - в Парме мои прекрасные затеи покажутся дерзостью.
   - Не  только  возможно,  но  наверняка.  А  фискал  Расси,  подписавший
приговор монсиньору, тоже наверняка лопнет от  злости.  Синьора,  -  робко
добавил Лодовико,  -  порадуйте  своего  бедного  слугу  еще  больше,  чем
половиной недоимки за арендную плату в Ричиарде... Разрешите мне подшутить
над этим Расси...
   - Ты  славный  человек!  -  радостно  воскликнула  герцогиня.  -  Но  я
решительно запрещаю тебе это... Не трогай Расси. У меня есть свой  план...
Я рассчитываю, что позднее он моими стараниями будет повешен  публично.  А
ты побереги себя, постарайся, чтобы тебя не арестовали в Сакка. Все  будет
испорчено, если я потеряю тебя.
   - Меня арестовать? Не беспокойтесь, синьора! Стоит мне сказать,  что  я
устроил праздник в честь ваших именин, так пусть полиция пришлет хоть  три
десятка жандармов расстроить веселье, будьте  уверены,  -  не  успеют  они
доехать до того красного креста, что стоит на середине деревни, ни один не
усидит на лошади. В Сакка народ  за  себя  постоит,  -  там  все  молодцы,
контрабандисты, а вас они обожают, синьора.
   - Прекрасно, - сказала герцогиня с какой-то  странной  беспечностью.  -
Если мы устроим праздник славным жителям Сакка, надо угостить и Парму. Как
только зажгут вечером иллюминацию в замке, возьми на  конюшне  лучшую  мою
лошадь, скачи в Парму и открой во дворце Сансеверина водоем.
   - Превосходно!  Блестящая  мысль,  синьора!  -  воскликнул  Лодовико  и
захохотал, как сумасшедший. - Добрым людям в  Сакка  -  вина,  а  пармским
буржуа - водицы! Так им и надо, негодяям! Очень они уж были  уверены,  что
монсиньора Фабрицио отравят в тюрьме, как беднягу Л.
   Лодовико хохотал от восторга и никак  не  мог  остановиться.  Герцогиня
снисходительно смотрела на него, а он все твердил:
   - В Сакка угостим вином, а в Парме -  водицей!  Вы,  синьора,  конечно,
лучше  меня  знаете,  что  когда  двадцать  лет  назад  по  неосторожности
выпустили воду из бассейна, Так несколько пармских улиц  залило  на  целый
фут.
   - Угостим Парму водицей! - смеясь, сказала герцогиня.  -  Весь  бульвар
перед крепостью был бы забит зеваками, если б Фабрицио отрубили  голову...
Все называли его _злодеем_. Но, смотри, проделай это  ловко,  -  пусть  ни
одна живая душа не знает, что наводнение устроил ты и  по  моему  приказу.
Даже Фабрицио, даже граф ничего не должны знать об этой дерзкой проказе...
Но, подожди, я позабыла о бедняках в Сакка, - ступай напиши  письмо  моему
управителю, а я подпишу. Напиши ему, пусть ради дня моего  ангела  раздаст
беднякам в Сакка сто цехинов и пусть слушается тебя во всем, что  касается
иллюминации, фейерверка и вина; а главнее, смотри, чтобы на другой день  в
моих подвалах не осталось ни одной непочатой бутылки.
   -  Управителю,  синьора,  будет  трудно  выполнить  только  одно   ваше
распоряжение: пять лет, как  вы  владеете  этим  поместьем,  и  в  деревне
благодаря вам не осталось и десяти бедняков.
   - А Парму угостим водицей! - пропела герцогиня. - Но как  ты  выполнишь
эту шутку?
   - Я уже все обдумал. Выеду из Сакка верхом в  девять  часов  вечера,  в
половине одиннадцатого остановлюсь около харчевни "Три дурака", что  стоит
у дороги в Казаль-Маджоре и в мое поместье Ричиарда, в одиннадцать  я  уже
буду во дворце, в своей комнате, а в четверть  двенадцатого  жители  Пармы
получат воды сколько душе угодно и даже сверх  того,  -  пусть  выпьют  за
здоровье _злодея_. Через десять минут я выберусь из  города  на  болонскую
дорогу.  Проездом  отвешу  поклон  крепости,  поздравлю  с  тем,  что  она
осрамилась благодаря отваге монсиньора и уму вашего сиятельства, сверну на
проселочную  дорожку,  хорошо  мне  знакомую,  и  торжественно  прибуду  в
Ричиарду.
   Лодовико поднял  глаза  на  герцогиню  и  перепугался:  она  пристально
смотрела куда-то в сторону - на голую стену в шести шагах от нее, и,  надо
сознаться, взгляд ее был свирепым. "Эх, пропало мое  поместье!  -  подумал
Лодовико. - Она, право, помешалась!" Герцогиня взглянула на него и угадала
его мысль.
   - Ага, синьор Лодовико, великий поэт, вы  желаете,  вероятно,  получить
дарственную? Ступайте принесите мне поскорей листок бумаги.
   Лодовико не заставил ее дважды повторить это  приказание,  и  герцогиня
собственноручно написала пространную расписку,  которую  пометила  прошлым
годом и указала в ней, что получила  от  Лодовико  Сан-Микели  восемьдесят
тысяч франков под залог своего поместья Ричиарда. Если по  истечении  года
она не возвратит означенную сумму в восемьдесят  тысяч  франков,  поместье
Ричиарда переходит в собственность Лодовико.
   "Что ж, - подумала герцогиня, - это хорошее дело - отдать верному слуге
около трети того, что у меня осталось".
   - Постой! - сказала она Лодовико. - После шутки с водоемом  я  разрешаю
тебе только два дня повеселиться в Казаль-Маджоре.  Чтоб  эта  запродажная
была действительной, говори, что  сделка  состоялась  больше  года  назад.
Смотри, приезжай в Бельджирате немедленно. Фабрицио, возможно,  отправится
в Англию, тогда и ты поедешь с ним.
   На другой день рано утром герцогиня и Фабрицио прибыли в Бельджирате.
   Они поселились в этой живописнейшей деревне, на берегу чудесного  озера
Лаго-Маджоре; но тут герцогиню ждало  смертельное  горе.  Фабрицио  совсем
переменился: после побега, когда он очнулся, наконец,  от  глубокого  сна,
похожего на летаргию, герцогиня сразу заметила, что с ним творится  что-то
странное. Глубокое чувство,  которое  он  старался  скрыть,  действительно
можно назвать странным: он был в отчаянии оттого, что бежал  из  крепости.
Разумеется, он не признавался в  причинах  своей  грусти,  опасаясь  таких
вопросов, на которые не желал отвечать.
   - Но как же так? - удивленно  говорила  ему  герцогиня.  -  Когда  тебе
приносили из тюремной кухни всякую гадость и ты поневоле ел ее, потому что
едва держался на ногах от голода, но все же думал: "Какой-то  удивительный
привкус у этого кушанья, может быть,  оно  отравлено?"  -  ведь  это  было
ужасное ощущение. Неужели ты не вспоминаешь о нем с содроганием?
   - Я думал о смерти, - отвечал Фабрицио, - так же, как, наверно,  думают
о ней солдаты: считал ее возможной, но надеялся, что удастся избежать ее.
   Сколько  тревоги,  сколько  горя  обрушилось  на  герцогиню!  Обожаемый
человек, такой удивительный,  пылкий,  ни  с  кем  не  сравнимый,  томился
печалью на ее глазах, всему предпочитал теперь уединение, даже счастью обо
всем  говорить  откровенно  с  лучшим  своим  другом  в  целом  мире.   Он
по-прежнему был ласков, внимателен, благодарен герцогине за все,  что  она
сделала для него; как прежде, он готов был сто раз отдать за нее жизнь, но
душа его была не с нею. Нередко они проезжали в  лодке  по  этому  дивному
озеру четыре-пять лье, не перемолвившись ни единым словом. Холодный  обмен
мыслями - единственно возможный теперь между ними разговор, - может  быть,
другим людям казался бы приятным, но  оба  они,  особенно  герцогиня,  еще
помнили, какие беседы вели друг  с  другом  до  того  дня,  когда  роковой
поединок с Джилетти разлучил их. Фабрицио  пришлось,  конечно,  рассказать
герцогине историю его девятимесячного заключения в ужасной тюрьме, но  для
этого у него нашлись только короткие, отрывочные фразы, пустые слова.
   "Что ж, рано или поздно, так должно было случиться, - думала  герцогиня
с угрюмой тоской. - Горе состарило меня, или же он  действительно  полюбил
другую, и я уже на втором месте в его сердце".
   Униженная, подавленная этим  страшным,  величайшим  горем,  она  иногда
думала: "Если б по милости неба Ферранте совсем помешался или струсил, мне
кажется, я была бы менее несчастна".
   И с тех пор нечто подобное раскаянию отравляло ей душу,  подтачивая  ее
былое уважение к себе.
   "Итак, - думала она с горечью, -  я  раскаиваюсь  в  принятом  решении.
Значит, я уже недостойна имени дель Донго".
   И опять она возвращалась к своим мыслям:
   "Такова  воля  неба.  Фабрицио  полюбил,  и  по  какому  праву  я  могу
требовать, чтобы этого не было?  Разве  мы  когда-нибудь  обменялись  хоть
одним словом настоящей любви?"
   Эти благоразумные мысли  лишили  ее  сна,  и  все  показывало  ей,  что
наступает старость, слабеет душа, и уже нет для нее радости в  предстоящем
славном возмездии, - словом, в Бельджирате она была во сто раз несчастнее,
чем в  Парме.  А  в  том,  кто  является  причиной  странной  задумчивости
Фабрицио, сомнений быть не могло. Клелия Конти, эта благочестивая девушка,
предала своего отца, согласившись подпоить крепостной  гарнизон,  а  между
тем Фабрицио никогда не  говорил  о  Клелии!  "Ведь  если  б  гарнизон  не
подпоили, - добавляла герцогиня, в отчаянии ударяя себя в грудь, - все мои
планы, все старания были бы напрасны. Так, значит, это она спасла его!"
   С величайшим трудом выпытывала она у Фабрицио  подробности  о  событиях
той ночи. "А в прежние дни, - думала герцогиня, -  они  были  бы  для  нас
неисчерпаемой темой для бесед!.. В то счастливое время он рассказывал бы о
них целый день, шутил бы так живо, так весело  и  старался  бы  припомнить
любой пустяк, о котором мне вздумалось бы спросить".
   Так как нужно было все предусмотреть,  герцогиня  поселила  Фабрицио  в
порту  Локарно,  швейцарском  городе,  находящемся   на   дальнем   берегу
Лаго-Маджоре. Ежедневно она приезжала за ним на  лодке,  и  они  совершали
долгие прогулки по озеру. Но вот однажды ей вздумалось посмотреть, как  он
устроился, и она увидела, что все  стены  в  его  спальне  увешаны  видами
Пармы, которые он выписал из Милана и даже из  самой  Пармы,  хотя  должен
был, казалось, ненавидеть этот город. Маленькая гостиная,  превращенная  в
мастерскую  художника,  загромождена  была  принадлежностями   акварельной
живописи, и герцогиня застала Фабрицио за работой:  он  заканчивал  третий
этюд башни Фарнезе и комендантского дворца.
   - Не хватает только, - сказала герцогиня с обидой в голосе, - чтобы  ты
по памяти нарисовал портрет этого милейшего  коменданта,  который  пытался
всего лишь отравить  тебя.  Право,  -  заметила  она  язвительно,  -  тебе
следовало бы написать ему письмо и извиниться за то, что ты позволил  себе
убежать из крепости, обратив его в посмешище такой дерзостью.
   Бедняжка не подозревала, насколько слова ее близки к истине. Едва  лишь
Фабрицио оказался в надежном убежище, он  прежде  всего  написал  генералу
Фабио Конти весьма учтивое и в некотором смысле очень смешное  письмо:  он
извинялся за свой побег и оправдывался тем,  что  у  него  были  основания
опасаться, что одному из служителей  в  крепости  поручили  отравить  его.
Фабрицио не важно было, что именно он пишет, он надеялся только, что глаза
Клелии увидят это письмо, и по лицу его текли слезы, когда он сочинял его.
Он закончил пи