й и  Рудавский переписали дневники из  сборника
Грабовского,  Ригельман переписал Самовидца и  Пастория,  Шевалье  копировал
Пастория,  Величко и Твардовского.  Чужие историки вступали в противоречие с
правдой от пристрастия,  а  свои -  из-за давности.  Да разве и  современные
писали одну лишь правду?  Современники врут больше,  чем потомки, потому что
они более заинтересованы в событиях.  Так уж оно повелось,  что своим больше
веришь,  потому что, как говорили еще древние, strecus cuigue suum bene olet
- свое дерьмо лучше пахнет.
     Моих начал никто из  них не  умел ни понять,  ни истолковать.  Все вели
речь  о  Субботове,  о  налете  на  мой  хутор  никчемного Чаплинского,  пса
коронного хорунжего Конецпольского,  об обиде,  от которой у  меня забурлила
кровь.  Будут писать еще, будто я в обиде своей и жажде найти справедливость
пробился до  самого короля Владислава,  и  будут усматривать в  этом свободу
тогдашних обычаев или же малость короля перед всевластьем шляхты. И никто не
вспомнит о  моем  собственном предназначении.  Ведь  к  Варшаве  пробился не
просто казак со своими подмощниками Демком,  Иванцем и Петром, а человек, за
которым стоял  целый  народ,  и  привез этот  человек не  только обиду  свою
собственную, но обиду своего народа.
     К тому времени я уже был старым человеком.  Старость -  освобождение от
всего  неопределенного и  неразумного.  И  внезапно меня  грубо  отбросили в
тревоги молодости.  Верхом  на  коне  проехал я  через  всю  Украину,  чтобы
добраться до короля и передать ему репротест о том,  как наступает шляхта на
человеческую совесть, как отягощает казаков и гонения насылает на веру нашу.
Шляхетные украинцы и  посполитые,  жившие по обоим берегам Днепра,  и казаки
Запорожского Войска подверглись страшному угнетению и  озлоблению со стороны
панов и их надсмотрщиков.  Великое надругательство и притеснение паны начали
творить на Руси, пожалуй, начиная с года 1333, когда король Казимир Великий,
сын Владислава Локетка, подчинил короне польской нашу землю. Вон сколько лет
гнета над Русью,  а потом и над казаками!  Сменилось множество королей, были
среди них и милостивые,  как Владислав Второй,  сын русинки,  и мудрые,  как
Стефан  Баторий,  который ввел  чин  среди  днепронизовых казаков,  разрешив
избирать гетмана и старшин,  передав им во владение Трахтемиров (правда,  не
город,   а  сельцо!),   были  просто  осмотрительные,  боявшиеся  чрезмерных
притеснений  и  предоставлявшие  народу  моему  привилегии  и  мандаты,   но
властвующие паны уничтожали из-за своего гонора и эти крохи милостей и из-за
своей ненасытности совершали над людьми украинскими гнет и  надругательства.
Я  воспринимал плач  и  стоны  моего  народа  братским,  а  скорее отцовским
сердцем.  Но  кто же  это видел и  замечал?  У  меня не было праистории,  не
прослежен каждый мой шаг,  -  я  был начисто безымянным для мира до тех пор,
пока не распрямился над всем этим миром, но и тогда все приписывалось только
моей собственной кривде,  и  снова оставались без внимания все прежние годы.
Ибо кто я?  Не королевич из рода Вазов,  увенчанный золотой короной польских
королей,  не коронный канцлер Оссолинский, который потрясал всю Европу своим
красноречием, не литовский властелин Радзивилл, который, в восторге от своей
значительности,  каждый день записывал в памятную книгу своей жизни, внося в
нее всю мелочность людскую;  обо мне же  вспомнили лишь тогда,  когда грянул
гром.
     Думали,  что гром ударил только над чигиринским сотником Хмелем,  а эхо
от этого грома раскатилось по всей земле.  Лавина обрушилась. Молнии озарили
все небеса. Весть разнеслась во все края - заселенные и дикие. Тихие жалобы,
стоны,  плач и грозный гомон - все стало слышно. Гром загремел, и уже знал я
теперь, что не отгремит он никогда, теперь уже не отгремит!
     Даже  великий  канцлер  литовский Станислав Альбрихт Радзивилл вынужден
был признать: "Причина этой бури - в силе наших злых поступков и притеснении
бедных".
     Когда в  апреле 1632  года  король Зигмунд Третий умирал,  к  нему были
допущены люди всякого сословия и  пола,  и  они так пристрастно обцеловывали
его руки, что кожа на них побелела от этих поцелуев. А ведь руки Зигмунда до
самых  локтей были  в  казацкой крови,  в  крови Наливайко,  в  крови народа
русского.
     Мы не целовали этих рук!
     В  июне  посольство наше  встало  перед  сеймом и  добивалось участия в
элекции  нового  короля,   возвращения  прав  для  схизматиков,   увеличения
количества казацкого  войска.  Ведь  нас  лицемерно называли  члонками  Речи
Посполитой и  кричали на  весь мир,  будто бы Украину заливают волны золотой
свободы!  Члонки Речи  Посполитой!  Сенат поднял на  смех  наши  требования,
считая их нахальством, что же касается "члонков Речи Посполитой", то высокое
панство заявило:  да,  вы  в  самом деле  словно бы  части тела  государства
нашего,  но такие,  как волосы и ногти у человека: в самом деле необходимые,
но  когда слишком отрастут,  одни отягощают голову,  другие неприятно ранят,
поэтому их надо почаще остригать...
     Ох и остригали же, и обсекали!
     Когда  уже  при  новом короле Владиславе гетман Остряница силой вынудил
шляхту подписать трактат вечного мира  и  поклясться на  евангелии о  вечном
соблюдении  написанных  артикулов  и  всех  прав  и  привилегий  казацких  и
всенародных,  то  панство  коварно  и  злонамеренно нарушило  данное  слово,
растоптало собственную присягу,  товарищей и  побратимов Остряницы связали и
увезли в  Варшаву на  казнь,  неслыханную по своей жестокости и  варварству.
Обозный генеральный Сурмило,  полковники Недригайло,  Боюн  и  Риндич -  все
колесованы; переломав им руки и ноги, из них тянули по колесу жилы, пока они
не отошли в  вечность.  Полковники Гайдаревский,  Бутрин,  Запалий,  обозные
Кизим и  Сучевский насквозь пронизаны железными спицами и  живыми подняты на
колы.  Полковые есаулы Постилич,  Гарун,  Сутига, Подобай, Харкевич, Чудак и
Чурай,  сотники Чуприна,  Околович,  Сокальской,  Мирович и Ворожбит прибиты
гвоздями к  облитым смолой  доскам  и  сожжены на  медленном огне.  Хорунжие
Могилянский,   Загреба,  Скребало,  Ахперка,  Потурай,  Бурлий  и  Загнибеда
растерзаны железными когтями,  похожими на  медвежьи лапы.  Старшин  Ментяя,
Дунаевского,  Скубрия,  Глянского,  Завезуна,  Косиря, Гуртовского, Тумару и
Тугая четвертовали.
     Ищите своих предков среди этих мучеников!
     Да только остались ли потомки?  Ведь не щадили ни женщин,  ни детей.  У
женщин отрезали груди,  самих рубили саблями,  а  сосцами били по  лицам еще
живых  мужей.  Детей  сжигали  на  железных  решетках,  под  которые  шляхта
подбрасывала угли и раздувала огонь своими дорогими шапками.
     Память об этих зверствах не изгладится сотни лет,  и  человеком высокой
души  будет  написана книга боли  и  скорби,  и  книга эта  навеки останется
безымянной: разве имеет имя память?
     Хотя найдется мудрец,  который напишет:  "Лица эти выдуманы и  в других
известных нам источниках не упоминаются".
     Дескать, что только туманы лиризма и воплей, ведь еще древний грамматик
считал,  что  "почти  поверить невозможно",  как  украинский язык  позволяет
"естественно изображать страсти и столь приятно шутить".
     Горькие шутки, панове, ох горькие!
     К  участию в элекции нового короля казацкая депутация не была допущена,
избран был средний сын Зигмунда Владислав,  человек вроде бы добрый, каким я
его знал по своей службе в  королевском кабинете,  однако внешне добрые люди
часто  бывают нерешительными,  Владислав именно и  был  таким.  Измучила его
тяжелая болезнь почек. Из-за этого лицо его было обескровленным, даже серым.
А  может,  и  душа у него была серая?  Уже на сейме элекционном повел речь о
замирении в государстве, стремясь к этому замирению, может, для самого себя.
Панство вряд ли  обращало внимание на королевские прихоти,  однако Владислав
был  упрямым  в   своем  стремлении  успокоить  греческую  веру.   На  сейме
коронационном он  провозгласил  о  намерении  дать  для  православных диплом
королевский о свободе верования,  права и привилегии.  За короля тянули руку
владетель  добр   волынских  Адам  Кисель,   князь  Четвертинский  из   рода
Святополков и брацлавский подсудок Михаил Кропивницкий. К диплому нужно было
приложить  большую  государственную печать,  но  она  хранилась у  коронного
канцлера, канцлером же был бискуп Яков Задзик и печати для схизматов не дал.
Тогда король попросил малую печать у  канцлера Великого княжества Литовского
Радзивилла.  Тот сказал,  что его духовник не советует прикладывать печать к
такому сомнительному документу.  Король, зная, что духовник Радзивилла любит
чинить часы,  достал свои часы и,  показывая Радзивиллу, сказал: "Пусть твой
духовник занимается часами и  не  встревает в  дела,  которые могут  вызвать
раздор в Речи Посполитой".
     О,   сколько  же  было  тогда  сеймов!  И  конвокационный,  где  шляхта
договаривалась о наследнике трона, и элекционный, на котором избирали короля
нового,  и  коронационный,  на  котором Владислава интронизировали,  то есть
возвели  на  трон.  И  каждый  раз  пышнейшие обещания,  и  ожидания  щедрот
монарших, и надежды высокие. Жаль говорить!
     Ведь  когда  хотят  что-нибудь дать,  то  дают,  имеют  намерение -  то
осуществляют,  а  когда принимаются за  какое-нибудь дело,  то только обеими
руками! А тут уже в самом начале внешне благороднейшие намерения королевские
должны  были  быть  навеки  потопленными в  потоках слов,  заглушены криками
участников сейма,  низведены к  нулю иезуитскими коварствами высокого клира.
От этих неисчислимых кривд,  причиняемых народу украинскому, шляхта казалась
безглавым зверем с  ненасытной утробой,  на  самом же  деле она  была гидрой
многоголовой,  многоречивой,  порой и многомудрой, в хвастовстве и величании
возносила свою  Речь  Посполитую до  уровня римских деяний,  жаждала иметь и
своих  тарквиниев,  гракхов,  цезарей и  Цицеронов.  Так  родился шляхетский
Цицерон и в то время. Был это мой однолеток по имени Ежи Оссолинский. Учился
в чужих землях,  обладал быстрым разумом, а языком - еще более быстрым. В то
время  когда  я  изнывал в  стамбульской неволе,  Оссолинский ездил послом к
английскому королю  просить подмоги после  поражения под  Цецорой.  Произнес
перед  королем  такую  речь,  что  тот  велел  напечатать ее  на  латинском,
английском, французском, испанском и немецком языках.
     Кто же я был тогда?  Простой казак,  хотя и образованный,  вот и все. А
Оссолинский уже гремел славой, покоряя если и не земли, то души и умы. Когда
он  выступал на сейме,  все замирало.  Ille reqit dictis* -  говорили о  нем
расположенные к  нему  люди.  Animas  et  pectora mulcet** -  добавляли даже
недруги.
     ______________
     * Властвующий в речи (лат.).
     ** Души и сердца очаровывает (лат.).

     Все мое добро было в Субботове,  но и это мозолило глаза Коиецпольским,
а Оссолинский обрастал богатствами,  как хомяк жиром. За посольство в Англию
он  получил от короля староство радомницкое,  за войну прусскую -  староство
андзельское,  за мир со шведами -  подстольство коронное.  Женился на дочери
коронного  подскарбия  Даниловича  и   сам  при  одре  умирающего  Зигмунда,
благодаря  всесильной  Урсуле  Майерин  (заменила  королевским детям  мать),
получил  должность  подскарбия надворного,  а  вместе  с  Майерин  -  еще  и
благосклонность  нового  короля  Владислава,   который  раньше  относился  к
Оссолинскому сдержанно,  холодно из-за неприязни того к Владиславову любимцу
Казановскому. Во время элекции Владислав сделал Оссолинского своим приватным
министром, а вступив на престол, наградил по-королевски: подарил свой дворец
в Варшаве,  саблю стоимостью в десять тысяч злотых, шестерик коней, 60 тысяч
злотых,  украшения, которыми были обиты во время коронации хоры в краковском
костеле, и одно из богатейших староств в королевстве - быдгощское.
     И за что же все это?  Не за то ли, что Оссолинский был единомышленником
нового короля и тоже хотел замирения с православием? Гей-гей! Принадлежал он
к  ожесточеннейшим гонителям нашей  веры!  На  сейме конвокационном произнес
слова,  ставшие лозунгом папистов:  "Религия ваша -  пришелец у нас; вера же
католическая -  госпожа и  хозяйка в дому своем.  Берите,  что дается вам из
милости; мы скорее пожертвуем своею жизнию и имуществом, нежели допустим вас
свободно распоряжаться в  Польше".  Разве это не  то  же самое,  что другими
словами провозгласил иезуит Адам Маковский:  "Как города некоторые разрешают
непотребные дома для  людей своевольных non tam libenter,  quam reverenter*,
так   ваших   религий  лютерских,   и   кальвинистских,   и   арианских,   и
наливайковских".
     ______________
     * Не столько из охоты, сколько со страху (лат.).

     И  вот  такого человека Владислав посылает в  Рим  к  папе якобы затем,
чтобы попросить заступничества за  эту  веру  "наливайковскую"!  Даже  самый
большой враг не  мог бы  выдумать такого,  а  король ведь рядился в  одеяния
миротворца.  На  наш  протест  король  дал  милостивое согласие  включить  в
посольство  (триста  человек!)  еще  и  казацких  депутатов,  в  особенности
учитывая мою  бывшую эдукацию у  иезуитов.  Забыл его величество,  что науки
тогда я воспринял,  веру же сохранил отцовскую и пантофлю у папы целовать не
стал  бы  даже под  занесенным мечом!  Мы  составили еще  репротестацию,  но
посольство уже отправилось. Пышностью своей оно превосходило даже посольство
короля Франции,  который считался тогда богатейшим властелином в Европе. Что
у  французов было из  серебра,  Оссолинский сделал золотым,  что у  них было
золотое, у Оссолинского - из драгоценных камней, что те имели из благородных
камней,  у Оссолинского - из одних жемчугов. У коней подковы были из чистого
золота, некоторые из них намеренно были плохо прикреплены, чтобы терялись по
пути  на  добычу римской толпе.  Среди подарков папе  Оссолинский вез  якобы
подлинный  привилей  римским   первосвященникам  от   Константина  Великого,
знаменитый   diploma   donationis*,   хранившийся   в   Кремлевской  царской
сокровищнице и захваченный шляхтичами из свиты Лжедмитрия.
     ______________
     * Здесь: привилей (лат.).

     Перед  папой  Урбаном  Оссолинский  сказал  следующее:   "Все   народы,
населяющие север Европы от Карпат до Каспийского моря,  от Ледовитого океана
до моря Черного,  - все это, отче святой, за преклонением Владислава, упадет
перед твоим троном; ибо все те народы, или по праву наследственному, или как
покоренные через оружие,  признают его своим государем...  Сия-то  Сарматия,
недоступная римскому оружию, в настоящее время покорилась римской вере; она,
некогда стольких суеверий кормительница,  ныне  единого бога  служительница;
она ревностнейший страж вольности,  никогда не удручаемая ярмом, в настоящее
время  бискупам  и  столице  апостольской  наипокорнейшая слуга,  -  Польша,
говорю,  которая одна на  свете не  производит уродства.  Не вышло из нее ни
единой ереси,  ни одного отступничества,  а  если и там находятся зараженные
недугом соседних народов,  то  таковые немедленно суровой прав наших карою и
пятном вечного бесчестия от целости шляхты пребывают отсеченными".
     Еще сказал:
     "Через тебя,  величайший из  пап,  Польша имеет  Владислава,  Владислав
Польшу,  а ты обладаешь обоими.  И ты,  при помощи божьей,  узришь еще перед
своею  столицею  одичалых  львов  скандинавских,  усмиренных  могучею  рукою
Владислава,  узришь перед собою отщепенцев от верховного пастыря и  замкнешь
их в  своей овчарне,  ибо вышел на ловитву сын твой,  дабы насытить тебя,  и
голод твой, жаждущий славы наивысшего, утолить, и дабы там обнаружить начало
своего царствования,  где есть надежда возместить потери, какие понесли небо
и церковь..."
     "И Цицерон не мог бы сказать лучше", - заметил папа Урбан.
     По  уже  издавна повелось:  где  Цицерон,  там  и  Катилина!  Видел  ли
кто-нибудь тогда Каталину в лице казацкого писаря Хмеля? Жаль говорить! Ведь
разве я  сносил бы голову да еще и  сидя в самой столице среди ненавистников
народа моего и веры моей?
     Папа хотел проявить благосклонность к новому польскому королю.  Так же,
как Владислав к нам. И так же все утонуло в потоках словес.
     Назначена была  конгрегация из  четырех кардиналов,  четырех прелатов и
четырех  каноников.   Пять   недель   искали  отцы   римские  способа,   как
удовлетворить  и   можно  ли  удовлетворить  желание  короля  об  успокоении
православных.  Наконец конгрегация заявила,  что  римская церковь никогда не
может согласиться на возвращение духовной власти тем,  которые отлучились от
нее или хотят отлучиться.  Еще заявила конгрегация, что апостольский престол
в  этом деле не может молчать и  бездействовать (silere aut dissimulare),  a
должен    всячески    противодействовать   (repugnare    et    contradicere)
домогательствам схизматиков.
     Так  новый  король  ограничился  только  пышными  обещаниями,  а  затем
беспомощно развел руками:  с одной стороны папа, а с другой - шляхта, монарх
бессилен в  своих благородных намерениях.  Были ли  эти намерения или,  быть
может,  это были одни лишь слова?  Жаль говорить! Народу же моему снова было
отказано в праве на дух свой. А что за народ без духа? Плоть ничтоже, только
дух животворит.  Тускнеет золото,  ржавеет булат,  крошится мрамор, и гранит
растрескивается,  смерть витает над всем сущим,  только дух бессмертен,  а с
ним гнев и печаль,  добро и милосердие, непокорность и слово. Мой народ ждал
слова,  которое зажигало бы  души,  которое вспыхивало то в  молодецком зове
казацком, то в думе невольничьей, то в песне, слово рождалось в тяжких муках
и  на  раздольях,  в  косноязычии и  в  проповедях отцов святых,  в  речи  и
безмолвии, и сколько же лет и веков прошло, пока это слово вырвалось из моих
уст,  а  было оно простым и доступным каждому,  хотя и рождалось не на полях
битвы,  а  в  тесных  кельях и  в  тех  пристанищах духа,  где  надлежало бы
разговаривать лишь с богом,  приходилось же обращаться к миру,  который весь
был в ранах, истекал кровью, погибал от неправды и насилия.
     В "Апокрисисе" Христофора Филалета (1597): "Берегитесь, чтобы сквозь ту
дыру,  которую делают в  наших правах,  не проскочили все права и  вольности
ваших милостей.  Наши  страдания в  своих последствиях отразятся и  на  вас.
Никогда,  ни  в  одном царстве принуждение и  насилие не  испытывалось сразу
всеми -  слегка да помаленьку начинается этот пожар,  но кто не гасит его на
чужом дворе, вскоре увидит его и на своем.
     Мы люди,  а не скоты,  и,  благодаря богу,  люди свободные,  и напрасны
надежды добиться от  нас чего-нибудь насильем,  особенно того,  что касается
веры, которая живет в глубине церкви и мысли. Кто отважится отнять у нас дар
божий - нашу совесть? У кого хватит силы исказить нашу мысль?"
     В  "Палинодии" Захария Копыстенского (1624)  на  нашем  языке  приведен
семьдесят восьмой псалом: "Боже, язычники пришли в наследие твое, осквернили
святой храм  твой,  трупы  рабов  твоих отдали на  снедение птицам небесным,
пролили кровь их, как воду".
     В  "Парафимии"  Петра  Могилы  (1636):  "Раны,  заушения,  оплевания  и
поносная уничтожения церкви,  ради своей волею претерпевый от  волков хищных
ныне  возмущенную  и  от  безбожных  отступных  гонимую,  тую  ныне  от  сих
злодейства избави и  вскоре умири,  -  молимтись,  владыко святый,  услыши и
помилуй".
     В печальных песнях слепых лирников на безлюдных распутьях:

                Чому ж так нема, як було давно?
                Ой дай боже.
                Святим Миколам пива не варять,
                Святим рiздвам служби не служать,
                Святим водохрещам свiчi не сучать.
                Ой бо вже давно як правди нема.

     Может,  только я тогда варил меды и пиво на зимнего Николу,  потому что
им