Я  созвал раду в  субботу не в  таборе,  не в  гетманском шатре,  а  на
пасеке,  найденной моим  сметливым Демком.  Будто целую вечность не  видел я
своих знатных побратимов и  теперь не  мог  без слез смотреть на  них.  Гей,
гетманская слеза!  Какая же  она жгучая,  горькая и  тяжкая,  но  какая же и
сладкая,  уже в восторге и просветленности,  не было в ней ни кровавости, ни
адского чада, ни дьявольского курева, была это мужская слеза - мужественная,
чистая и скупая.  Гей, братья-товарищество! Вот Максим Кривонос, в еще более
ярких кармазинах,  красивый как черт,  худощавый, широкий мослами, а большие
темные глаза под густыми бровями так и пылают разумом. А Федор Вешняк, будто
воплощение спокойствия и рассудительности,  человек, как скала несокрушимый,
хоть целый мир можешь опереть на него -  он выдержит,  выстоит,  даже с того
света вернется и  скажет:  "Мы  не  отступали,  гетман".  Медлительный Нечай
смотрит на меня своим лихим серым оком,  хотя знает,  что я люблю его,  а он
любит меня,  и  куда  же  нам  деваться друг  от  друга!  Ганжа посверкивает
неистовыми  глазами,  истосковавшийся  без  самоборства,  на  которое  готов
выступить хоть и со всеми дьяволами! Иван Богун выставил вперед свою упрямую
умную голову.  Опоздал под Желтые Воды. Вел ко мне донцов, побратимов своих,
в чистоте души своей считая,  что волю нам добывать должны все дружественные
нам люди.  Ой Иван,  ой Богун,  волю должен каждый добывать себе сам,  иначе
зачем же было всевышнему разделять людей на племена и народы,  давая каждому
свой обычай, свой нрав и фортуну тоже свою.
     Бурляй ждет  своих бурь,  суша  для  него слишком спокойное место,  ему
больше по душе море,  но будет тебе еще и море,  Кондрат, наберись терпения,
поднимется еще  такая волна супротивная,  что  ого-ого!  А  Джелалий поводит
своим хитрым умным оком, может, вспоминает, как спали с ним на одном войлоке
в Стамбуле,  когда очутились среди невольников капудан-паши,  подаренных ему
анатолийским пашой,  который только что прибыл в столицу и привез пленников,
захваченных им  при  подавлении  очередной  джеляли  -  восстания  голытьбы,
безнадежного и дерзкого,  удивительного в своем братстве, поскольку были там
турки и армяне, лазы и славяне, греки и грузины. Мой кум Кричевский вел себя
среди полковников тихо,  он  совсем недавно еще был на службе у  короны,  но
подавлять свой  нрав ему  трудно было,  я  видел это  по  тому,  как  упрямо
склоняет свою лобастую голову и  посматривает из-под  кустистых бровей.  Два
мудрых  моих  старшины Богдан  Топыга  и  Мартын Пушкарь держались чуточку в
сторонке возле писаря Выговского, еще не зная, сколько горя испытают от пана
Ивана в дальнейшем, а Пушкарь - тот и вовсе смерть примет от его рук, но кто
же в состоянии угадать свою судьбу?
     - Панове товарищество,  друзья мои и побратимы! - сказал я им. - В этой
битве решится наша доля и  доля народа нашего.  Должны проявить все,  на что
способны,  и притом - в наивысшей мере. Времени нам отведено очень мало, это
уже  не  пустошные степи,  где  могли  стоять хоть  до  скончания века,  тут
Украина, смотрит на нас весь народ, присматриваются и враги наши, потому для
бездельничанья и промедления не отмерено нам времени.
     Меня упрекают,  будто,  назначая полковников и старшин,  выбирал я лишь
послушных,  а способных оттолкнул, чтобы не затмевали моей славы. Но что моя
слава без вашей?  Существует ли она вообще?  Возможна ли?  Выбрал вас и  еще
буду выбирать,  считая,  что  поднимаю самых способных,  цвет народа своего,
доблесть  и  рыцарство.  Послушными  пусть  будут  нам  послы  и  писари,  а
полковниками и старшиной -  лишь самые способные.  Полагаюсь на вас,  как на
самого себя, полагаюсь и верю.
     - Верим и тебе, батько! - загудела старшина.
     - Головы свои положим за тебя!
     - Не дадим супостату издеваться!
     Сразу же  начали говорить про  битву.  Уже  тут  я  мог убедиться,  что
военная специальность слишком быстро исчерпывает даже сильные натуры. Не раз
это приводило к трагизму воинского величия.  Наверное, угрожало это и Ганже.
Добился,  может,  самой большой своей победы в жизни,  взбунтовав в Каменном
Затоне реестровиков и  приведя их  на  Желтые Воды.  Теперь снова становился
прежним самоборцем,  который на страшных поединках бьет своих супротивников,
пока не убьют и его самого когда-то.
     - Могу вызвать на поединок самого Потоцкого или хотя бы Калиновского! -
крикнул Ганжа.
     - Вот уж прославишься,  -  спокойно промолвил Топыга.  -  Ведь Потоцкий
всегда пьян,  как затычка в бочке, а у Калиновского никудышное зрение, он ни
стаи птиц не видит,  ни на выстрел из лука не может различить -  человек или
столб...
     Джелалий поддержал Ганжу,  но поединками не мог довольствоваться, хотел
окружить шляхетский табор со всех сторон,  рвать и метать. Осторожный Вешняк
тоже соглашался, что взять ляхов в осаду это хорошо, но выскакивать супротив
них не следует, надо просто додавить их, да и только.
     Богун без хитрости не мог и шага ступить.
     - А что,  если отвести речку,  гетман?  - сказал он. - Дай мне с тысячу
людей  с  возами да  конями,  камня здесь хватит,  навозим его  к  Роси  под
Стеблев,  там  хорошее место,  запрудим воду да  и  пустим по  новому руслу.
Гетманы считают, что спрятались от нас за Рось, а тут проснуться, а реки и в
помине нет, и уже казачество несется галопом!
     - Что ты скажешь, Кривонос? - спросил я Максима.
     - Обшарили мои хлопцы все здесь и  нашли яр вельми удобный.  Называется
Резаный или Крутой.  Если бы его перекопать да еще завалить лесом,  а  потом
загнать туда кварцяное войско, то можно было бы изрубить в капусту!
     - А как же ты подтолкнешь их в тот яр?
     - Можно и  завести,  -  подал голос Нечай,  который до  сих пор молчал,
наверное все еще обижаясь на меня за Княжьи Байраки, хотя, собственно, это я
должен был бы обижаться за его своевольство. - Имею человека для этого.
     Над Нечаем посмеялись вдоволь,  потому что никто не хотел верить, чтобы
один человек сбил с  толку целое войско да еще с  двумя гетманами коронными,
тогда я сказал,  что посоветуюсь еще с Тугай-беем, где поставить его орду, а
каждому в отдельности укажу его место,  отпустил старшин. Потом позвал Нечая
и спросил его о человеке.
     - Где он и кто?
     - Тут под рукой,  бут казацкий,  служил в белоцерковском полку, гетманы
его знают, потому что не раз бывал при их разговорах с татарами, толмачил.
     - Зови его.
     Нечай  привел  казака.  Среднего роста,  грудь  колесом,  голова  гордо
поднята вверх,  будто и  не  смотрит на  этот  грешный мир,  лицо красивое и
смелое. Полюбил я этого человека, как только взглянул на него.
     - Как зовут тебя? - спросил я его.
     - Самийло. Зарудный. Сын Богдана.
     - Берешься за дело, что сказал мне полковник Нечай?
     - Берусь, гетман.
     - Жизнью рискуешь.
     - А что жизнь!  Жизнь -  это воля.  А воля - в победе. Вот и вся жизнь!
Хе, жизнь!
     - Будут мучить тебя шляхтичи.
     - Выдержу.
     - Железом будут прижигать.
     - А я -  Зарудный. За железной рудкой - ржавым болотом - родился, среди
железа вырос. Не испугаюсь, гетман.
     - Ну,  иди,  -  сказал я  ему,  а  когда  уже  повернулся,  чтобы идти,
остановил его: - Постой. Дай я тебя поцелую.
     Обнялись,  поцеловались.  Нечай  стоял,  переводил взгляд  с  одного на
другого,  не  знал,  верить или нет,  потом махнул рукой,  улыбнулся,  пошел
вдогонку за своим казаком.
     В  субботу с  вечера Потоцкий пустил своих вояк грабить Корсунь,  велел
поджечь ближайшие фольварки,  от них выгорел весь город.  Панство уничтожало
все вокруг,  так,  будто уже навеки покидало эту землю,  никогда не  надеясь
возвратиться  сюда.  И  это  было  мне  на  руку.  В  воскресенье  я  пустил
переправляться через Рось татар и всадников Ганжи в белых сермягах, шляхтичи
вышли за лагерную насыпь,  сцепились в мелких поединках,  стреляли, но никто
на них не нападал,  и так прошел день. Польный гетман Калиновский хотел дать
битву  тут,  хотя  поле  было  и  неудобное,  однако Потоцкий не  соглашался
рисковать войском да и  о том помнил,  что сколько раз пробовал -  никогда в
понедельник не имел счастья.
     Вечером коронному гетману доложили,  что  пойман бут казацкий,  который
якобы хотел перебежать в  польское войско.  Потоцкий велел взять перебежчика
на муки железом и сам прибыл на допрос.  Сидел,  правда, молча, глуша стакан
за  стаканом водку  и  выставляя заросшее густой  шерстью  ухо  на  то,  что
происходило  возле  несчастного,  но  прислушивался  внимательно  и  кряхтел
самодовольно,  когда  подвергнутый пыткам  кричал от  боли.  Кричит -  будет
говорить правду.  Те,  которые  не  кричат,  не  говорят ничего  либо  врут.
Зарудному приложили к телу раскаленное железо,  он даже почернел весь, но от
того, что сказал сразу, уже не отступал. Сказал, что татар свыше 40 тысяч, а
хан идет из степей с еще большей силой. Казаков пришло 15 тысяч, однако реку
переходить боятся,  пустили лишь конницу,  но  известно же,  что  у  казаков
главная сила -  пешие воины, они и самые страшные. Чтобы окружить шляхетский
табор, делают что-то с рекою, перехватывая воду под Стеблевом. Через два-три
дня и ударят... Тогда же подойдет и хан с ордою.
     Потоцкий кивнул ротмистру,  ведшему допрос,  когда тот подошел,  сказал
тихо:
     - Спроси, знает ли он тут дорогу? Служил в Белоцерковском полку, должен
был бы знать, скурвин сын!
     Зарудный долго колебался,  но, прижженный еще железом и выторговав себе
хорошее вознаграждение,  взялся вывести коронное войско скрытыми дорогами на
Богуслав, Белую Церковь, а потом и в Паволочь.
     Ночью Потоцкого оторвали от развлечений с панями,  потому что заметили:
вода в реке стала резко убывать.  Получалось, что казацкий перебежчик правду
говорил,   и  намерение  коронного  гетмана  немедленно  отступать  с  этого
несчастного места было очень своевременным.  Потоцкий дал  команду выступать
на рассвете, в счастливый вторник. Тяжелые возы с поклажей пришлось бросить.
Взяли более легкие,  каждая хоругвь по 15-25 возов. Расставили их в 8 рядов,
а  между ними все войско и  по 12 орудий спереди и  внутри,  а  позади -  по
четыре.
     Так  еще в  темноте огромный неуклюжий табор двинулся вверх по  Роси на
Богуслав,  направляясь туда, где их уже ждали казаки. В Резаном яру Кривонос
перекопал и  завалил дорогу,  запрудил воду,  приготовил по бокам в зарослях
шанцы,  так,  что  стволы  казацких самопалов должны были  упираться в  бока
шляхтичам.  Казаки сидели в засадах, посмеиваясь в кулаки: "Как сложились мы
по два кулака,  так оно аж застонало.  Как говорится:  встретили мы двадцать
один,  если не  два,  то  один".  Орда пасла коней по ту сторону яра,  чтобы
вылавливать птиц,  которые будут вылетать. Если бы гетманы внезапно свернули
от яра и пошли по другой дороге, их встретили бы полки Вешняка и Топыги, а к
ним вскоре присоединилась бы  конница Ганжи и  та же самая орда,  которая не
хотела тут  уступать добычу никому,  -  своим чутким нюхом перекопский мурза
вынюхал огромные сокровища.
     Но  Зарудный твердо вел  панство на  погибель.  В  полдень монструозный
табор восьмирядовый оказался в болотистой долине между двумя кручами.  Сразу
же со всех сторон ударили орудия и  мушкеты,  но не шляхетские,  а казацкие,
коней  возовых  и  орудийных убили,  табор  разорвался сам  собою,  передние
кинулись туда,  где никто не  стрелял,  но  попали на  залитые водой ухабы и
завалы.  Потоцкий в  шестиконной карете все  же  сумел проломиться,  но  его
догнали,  получил дважды саблей по голове,  но уцелел и был забран в неволю.
Калиновский был ранен в  локоть и тоже забран в неволю.  Середина табора еще
оборонялась, сеча здесь шла страшная, казаки смешались со шляхтой, как зерно
с  половой,  -  иначе было трудно,  но  когда кто-то крикнул,  что гетманы в
неволе, шляхтичи начали хватать уцелевших коней, вырываться кто как мог, так
прорубились сквозь  орду  конную  хоругви  Криштофа Корицкого и  Константина
Клобуковского,   остальные  были  перебиты  или  попали  в  неволю,   татары
привязывали панов к  жердям,  связывая воедино и  вельмож,  и ротмистров,  и
простых жолдаков.  Трупами был устлан яр,  как листьями осенью,  кровь текла
рекой, страх обнимал землю и небо. Пели потом печально казаки:

                Гей, там рiчка, через рiчку глиця,
                Не по одному ляховi зосталась вдовиця.

     У  кого не  было ничего,  тот поплатился либо собственной жизнью,  либо
волей,  гонимый в Крым,  а панство еще и горько вздыхало,  вспоминая,  какое
ценное  снаряжение потеряли.  Шатры  дорогие,  рыдваны и  коляски роскошные,
золото и  серебро столовое для  угощения рыцарства в  обозе,  наряды,  меха,
украшения, конская сбруя, драгоценное оружие, огромное множество невиданного
добра собрано было в  таборе,  и  все это казаки и  ордынцы за  один час так
"обиходили",  что  и  следа  не  осталось.  Одевались в  кармазины и  саеты,
покрывали  коней  шелками  и  оксамитами,   по  четыре  жупана  одновременно
напяливали на  себя;  не  зная  цены,  серебряные гербовые тарелки продавали
ловкачам за талер либо на смех оставляли шинкарям в залог за кварту горилки.
     Подскочив к панским возам, очень удивлялись, что паны так удобно ездят,
заглядывали в  крытые кареты,  раскачивали на высоких рессорах разрисованные
коляски, смеялись:
     - А ну, Гераська, взберись на этот насест, вишь какой разрисованный!
     - Да он такой шаткий, не выпив горилки, на нем не усидишь!
     Потоцкого привели ко мне. Он был одуревшим не столько от ударов саблей,
сколько от разгрома, смотрел на меня тупо, но молчал. Молчал и я.
     - А что,  пан гетман,  отпустить его или дать ему по башке?  - спросили
казаки.
     - Отведите его к Тугай-бею.  Калиновского тоже, и Сенявского, да и всех
ясновельможных.

                Гей, пане Потоцький, пане Потоцький!
                Глянь-обернися, стань-задивися i скинь з серця бути,
                Наверни ока - котрий з Потока. Iдешь до Славути -
                Невиннi душi береш за ушi, вольность одеймуСш.
                Гей, поражайся, не запаяйся, - бо ти рейментаруСш.
                Сам булавою в сiм руськiм краю, як сам хочешь, керуСш.
                Май бога в серцi, не лий у легцi шляхетськоУ кровi,
                Бо свiт чорнiеть, правда нищiСть, а все ку твоУй волi.
                Гей, каштеляне, коронний гетьмане, потреба нам чола
                Рще пам'ятати i поглядати на заднiУ кола.
                Жони i дiти де ся мають подiти нашi на потiм,
                Гди нас молодцi, тиУ, запорожцi, набав'ять клопотом?
                Глянь-обернися, стань-задивися, що дiСться з нами,
                Поручниками i ротмистрами, польськими синами.
                Глянь обернися, стань-задивися, видиш людей много.
                Чи ти звоюСш, чи Ум зголдуСш - бо то в руках бога.
                Бо то Усть здавна заслуга славна запорозького люду.

     Будь я  разбит вот так Потоцким,  в  мучениях умер бы на колу и пели бы
кобзари  по  всей  Украине о  моем  мученичестве.  Мне  же  самому  зверская
мстительность, столь милая панскому сердцу, была не присуща и отвратительна.
Не мстил я и Шемберку,  не хотел этого делать и с гетманом коронным. Сначала
вообще хотел даже отпустить его на все четыре стороны.  Пусть знает казацкое
благородство,  если сам до него не дорос да и не дорастет никогда!  Но нужно
было платить хану,  а еще: этой неволей я спасал пана краковского от позора.
Ведь это был бы для него огромнейший позор,  если бы я отпустил: без войска,
без   ассистенции,   разбитого,   очумевшего  от   пьянства,   озлобленного,
разъяренного.
     Мог я  позволить себе великодушие,  ибо наперед ведал о  своих победах.
Имел  большое предчувствие своей  фортуны и  смело шел  навстречу угрозе,  и
никто из врагов этого не заметил и  не встревожился.  Трактовали меня с  дня
побега на Сечь мелким бунтовщиком, не переменили своего мнения и после того,
как двинулся я с Сечи, в непонятном оцепенении ждали, пока разбил я молодого
Потоцкого на Желтых Водах, а потом и старый Потоцкий также безвольно стоял и
ждал моего удара,  как вол обуха. Странное ослепление или, может, шляхетское
зазнайство и давнее презрение к казачеству привели можновладцев к позорным и
ужасным  поражениям.  Считали,  что  только  в  шляхетской  крови  мужество,
фантазия  и   высокие  взлеты  ума,   а   в   хлопской  одна  лишь  леность,
неповоротливость и горилка,  разбавленная шинкарями водой.  И какой же ценой
должны  были  платить за  это  презрение,  оплакивая цвет  своего  воинства,
павшего на Желтых Водах и под Корсунем,  горько произнося:  "Речь Посполитая
лежала в пыли и крови у ног казака".

                Гей, обiзветься, пан Хмельницький,
                Отаман-батько Чигиринський:
                "Гей, друзi-молодцi,
                Браття козаки-запорожцi!
                Добре знайте, барзо гадайте,
                Од села Ситникiв до города Корсуня
                Шлях канавою перекопайте,
                Потоцького впiймайте,
                Менi в руки подайте!
                Гей, Потоцький, Потоцький!
                МаСш собi розум жiноцький!
                Не годишся ж ти воювати!
                Лучче ж тебе до пана Хмельницького вiддати
                СироУ кобилини жувати,
                Або житньоУ саламахи бузиновим молоком запивати!"

     Была у  меня лишь одна потеря под Корсунем,  может и  самая тяжелая для
меня, потому как не найден и не пойман был мой заклятый враг Чаплинский. Был
ли  он с  войском или его и  вовсе не было,  но только ни среди мертвых,  ни
среди живых не смогли отыскать юркого подстаростку,  хотя я  и пустил на это
дело еще  более юркого своего Иванца Брюховецкого,  велев ему  прочесать все
леса и буераки, раскопать даже волчьи и барсучьи норы, искать на земле и под
землей, на воде и под водою. Иванец не возвращался, и Чаплинского не было. Я
уже знал:  и не будет.  У Иванца пустые руки, поэтому и не торопится ко мне,
чтобы не отведать моего гетманского гнева.
     Из  страшного побоища  в  Резаном  яру  Нечаю  удалось  выхватить целым
Самийла  Зарудного,   которого  паны   везли   перед   каретой  самого  пана
краковского,  замученного пытками,  полуживого,  под угрозой смерти в  любой
миг.  Удар  казаков по  шляхте  был  таким  внезапным,  что  приставленные к
Зарудному палачи  не  успели добить его,  сами  заплатив жизнью от  казацких
самопалов. Так Самийло был привезен ко мне.
     Он  захотел встать перед гетманом и  упрямо добился своего,  хотя  я  и
просил его лежать на телеге,  зная, как ему тяжело переносить нечеловеческую
муку.
     - Перед   гетманом  преславного  Войска  Запорожского  да   лежать?   -
скрежетнул зубами Зарудный.  -  Тогда  зачем же  человеку такая жизнь!  Коли
жить, так стоять!
     И  он выпрямился передо мною и полковниками,  и гордо выпятил грудь,  и
вскинул лицо,  а  зубами заскрежетал от страшной боли,  и  лицо у  него было
почерневшим от муки,  в адском загаре,  так,  будто это уже отблески и не от
панских пыток железом, а от огней нечеловеческих, дьявольских.
     - Что ж, Самийле, брате, - промолвил я, - перенес ты такое, что простым
смертным суждено разве лишь  в  долине Иосафата.  Нет  во  всем нашем войске
такого человека, да не знаю, будет ли когда-нибудь еще. Поэтому номиную тебя
генеральным судьей Войска Запорожского,  веря,  что встанешь на страже нашей
справедливости, зная цену ей наивысшую.
     Зарудный  покачнулся,  все  видели,  как  трудно  дается  ему  малейшее
движение, но он все же пересилил боль и поклонился мне гордо.
     - Благодарю, гетман ясновельможный. Честь для меня эта наивысшая, жизнь
свою положу, а сохраню и не запятнаю ее!
     Нечай поддержал Зарудного одной рукой, другой поднес ковш с горилкой.
     - Выпей,  пане  Самийло,  пусть хоть немно