сль  своего хитрого
канцлера и в дикой поспешности,  брызгая чернилами,  перечеркивая слова,  не
дописывая предложений,  принялся составлять письмо к  хану и ко мне.  К хану
писал -  какое глумление!  -  под диктандо Оссолинского:  "Ян Казимир желает
здоровья крымскому хану. Твое ханское величество вельми обязано брату моему,
светлейшему   и   могущественному,   бывшему   королю   польскому,   который
благосклонно обращался  с  тобою,  невредимо  сохранил  и  даровал  свободу;
благодаря ему получил ты царство свое.  А поэтому мы удивляемся,  что, придя
для  укрощения  раздора  в  державе  нашей,  застаем  тебя  подручным нашего
мятежника,  с  поднятым  на  наше  войско  оружием.  Надеемся,  что  бог  не
благословит такого дела.  И  все  же,  напоминая тебе  о  ласке брата нашего
Владислава IV,  предлагаем тебе дружбу нашу и  желаем,  чтобы она процветала
обоюдно.  Казаки  всегда были  тебе  врагами,  и  хотя  теперь прикидываются
друзьями,  но,  укрепившись в силе,  на вас же,  своих побратимов,  повернут
оружие, как волчата, достигнув возраста, съедают козу, вскормившую их".
     Еще  писал  король,  что  вельми  сожалеет  в  связи  с  неуплатой хану
упоминков и  обещает уплатить все скопившееся за прошлые годы и в дальнейшем
быть щедрым к крымскому владетелю.
     В коронных книгах,  куда вносились все королевские письма, об упоминках
не  будет ни  слова.  В  книги вписано письмо совершенно иное,  выправленное
рукой  самого Оссолинского,  чтобы уменьшить королевский позор.  В  коронных
книгах письмо больше укоряет,  чем  поощряет,  на  самом же  деле  -  больше
поощряло, чем укоряло.
     Ко мне тоже было послано письмо,  даже раньше,  чем к хану,  потому что
моего  удара  боялись более  всего.  Это  письмо  вовсе  не  вписано в  акты
королевской  канцелярии.  Король  называл  меня:  "Уродзонный,  нам  милый".
Сначала написал "Уродзонный в  верности,  нам милый",  а  потом "в верности"
зачеркнул,  потому  что  в  самом  деле,  какой  же  я  верный!  Вот  так  с
перечеркнутой  королевской  рукою  верностью  и   пришла  ко   мне   цидула,
принесенная каким-то священником.  Ян Казимир ласку королевскую обещал, если
я  отступлю на  десять миль от  его  войска,  послав тем временем ему послов
своих,  чтобы сказали, чего хочу от него и от Речи Посполитой. Он же обещает
все,   что   относится  к   свободам   и   вольностям  Запорожского  Войска,
апробировать, успокоить и уконтентовать во всем.
     Тем временем в  шляхетском таборе кто-то пустил слух,  будто король уже
бежал, кинув свое войско по подсказке вельможных панов. Черная ночь, гудение
дождя непрерывного, красные огни вокруг в казацком и татарском таборах и эта
неожиданная весть  о  предательском бегстве короля -  все  это  взбудоражило
шляхту и  ее слуг;  кто копал шанцы,  бросал лопату,  у  кого не было своего
коня,  хватал чужого,  один  тянул воз  с  припасами,  а  другой готовился к
бегству,  даже бросая оружие,  чтобы легче было передвигаться. "Нас покидают
на зарез!  -  вопили шляхтичи.  -  Переловят нас тут, как мышей! Порежут или
заморят голодом!"
     Это похоже было на пилявецкий побег шляхты.
     Король молился в своем шатре,  обещая, когда будет дарована ему победа,
отправиться на моление к чудотворному образу матери божьей Ченстоховской.  В
это время придворный ксендз Тетишевский принес весть о панике в таборе.
     Ян Казимир вскочил на коня и  без шапки,  показывая воинам свое грубое,
некрасивое лицо,  освещаемое с двух сторон факелами приближенных гвардейцев,
кричал:  "Вот я!  Вот я!  Я король ваш!  Не убегайте от меня,  дети мои!  Не
оставляйте,  благородные шляхтичи,  своего государя!  Не  покидайте,  воины,
своего командира!  Богу  было  угодно послать на  нас  такую  беду,  но  бог
милосерден.  Завтра с его помощью я надеюсь победить неприятеля. Я не покину
вас и, если богу будет угодно, сложу голову вместе с вами".
     Дождевые струйки стекали по щекам короля, а может, и слезы - кто же мог
различить это  в  те  минуты  величайшего королевского позора?  Одного этого
позора для меня было бы достаточно,  если бы я хотел утешить свое гетманское
тщеславие. Но речь ведь шла не обо мне, не о гетмане Хмельницком, а обо всем
народе моем, о его величии и будущем, которое так тяжко и кроваво добывалось
уже целые века,  а  теперь пришло на этот темный и вязкий луг Стрыпы,  чтобы
либо  лечь  здесь навеки,  в  безнадежности,  либо  гордо поднять голову для
великих чаяний.
     Я знал,  что самое важное - справа и розправа - должно произойти утром,
и  готовился к  утру.  Достаточно ублаготворять распутных и  жестоких идолов
шляхетских кровью лучших и  отважнейших сынов  наших,  теперь пусть заплатят
своей кровью и  позором и своего цвета нации.  Все лучшее,  что было у моего
народа,  пришло сюда,  под Зборов, точно так же, как король привел сюда всех
знатнейших своих вельмож и  магнатов.  Сила  на  силу.  Одна упадет,  другая
останется.  Какая  упадет,  теперь  уже  было  видно  всем.  Упадет то,  что
пошатнулось,  поникло.  Стоит лишь  подставить плечо и  подтолкнуть.  Завтра
утром я подставлю свое плечо уже и не гетманское, а казацкое, крутое плечо в
литых  мышцах,   нараставших  в   течение  многих  лет  от  махания  саблей.
Почувствуешь, король, плечо Богдана!
     И  именно в  этот решительный момент мне нанесен был удар,  откуда и Не
ожидал. Удар в спину, жестокий и коварный.
     Все было как под Збаражем, когда я поздней ночью прискакал к хану в его
роскошный шатер и пригрозил уничтожением орды,  если она не будет надлежащим
образом вести себя в моей земле. Все было так и не так. И ночь, и шатер, я и
хан,  только шатер  теперь не  ханский и  не  из  парчи султанской,  а  мой,
гетманский,  простенький,  хотя и  просторный,  и светились здесь не каганцы
стамбульские,  а простые свечи, хотя и яснее и уютнее. Точно так же гудел на
дворе дождь и хан зябко кутался в царские соболя, дарованные ему, но тогда я
кричал на  хана,  теперь кричал на  меня  он.  Правда,  поначалу Ислам-Гирей
говорил вещи даже приятные.  Хвалил казаков, хвалил меня, радовался, что так
быстро и  умело окружили королевскую силу,  заверял,  что  будет со  мной до
конца и не даст в обиду моих казаков,  выпросив у короля самый благоприятный
договор со мной.
     - Выпросить?  -  удивился я.  - Что молвишь, хан? Нам ли просить, когда
король у нас в руках? Это он должен будет завтра выпрашивать нашей ласки!
     Вот тут хан и закричал.  Он кричал, что я не знаю своей меры, ибо кто я
такой?  Простой казак без рода и племени,  не знающий,  что такое величие от
рождения,   а  не  приобретенное  случайно  и  временно.   Он,  хан,  монарх
урожденный,  узнал  свою  меру,  с  братом  своим  королем польским пришел к
доброму согласию,  ибо его панство уже и так достаточно разрушено,  и теперь
не допустит, чтобы королю был причинен еще больший ущерб.
     Я слушал его молча. Ждал, пока выкричится, потом спросил:
     - Так что же  я  должен делать?  Может,  отступить на десять миль,  как
просит меня король?
     - Можешь бить его войско еще и завтра, - сказал он, - но не трогать его
величества короля.
     - Пуля не разбирает, - ответил я.
     - Мои стрелы различают, так пусть твои пули тоже научатся - крикнул он,
и  только тогда осенила меня  догадка,  почему днем  стрелы не  задевали Яна
Казимира.
     - Значит,  ты,  хан,  уже вчера продал меня? - закричал я. - Сколько же
тебе обещано,  потому что платить у короля,  знаю, нечем. Или его величество
добавил еще к  тем десяти тысячам,  обещанным за мою голову,  и ясырь с моей
земли?  Потому что не ведаю, как заведено у монархов, как они сторговываются
между собой.
     - Не имеешь родовитости,  не можешь и ведать, что это такое, - чванливо
кинул мне хан, искривив свои губы, похожие на пиявок.
     - Не заносись своей родовитостью и титулом, - спокойно ответил я, зная,
что великим можно быть лишь благодаря себе самому,  а  не  только тому,  что
получено в  наследство.  -  Мне король тоже написал.  Меня он  тоже величает
"уродзонным", но я не обращаю на это внимания.
     Хан встал. Был мрачен и немилосерден.
     - Сказал то,  что сказал, - кинул мне, как я ему когда-то под Збаражем.
- Короля не трогать.  Головой поплатишься.  Не послушаешь - ударю всей ордой
по твоему войску. Король поможет мне охотно. Никто отсюда живым не выйдет. И
ты не выйдешь. Аллах велик!
     Его визирь Сефер-кази насмешливо поклонился мне,  я  шагнул к  лукавому
царедворцу,  берясь за  рукоять сабли.  Выговский испуганно схватил меня  за
плечи.
     - Гетман, что делаешь?
     - Успокойся,  писарь,  -  отмахнулся я от него.  -  Должен был бы лучше
подсказывать мне там,  под Збаражем, что нехорошо делаю, пуская за собой всю
орду, а ты промолчал. Да и никто не подсказал.
     - Боятся твоего гнева, гетман. Никто не хочет потерять голову, супереча
тебе.
     - Когда голова глупая,  ее  лучше потерять,  чем  носить на  плечах!  А
теперь возле глупых и моя глупой стала...
     Это была фатальная ночь не только для меня,  но и  для всей земли моей.
Величайшая моя победа обернулась одновременно и величайшим поражением, слава
покрывалась позором, великие надежды рушились в безнадежность.
     О проклятье власти!  За все приходится платить ценой наивысшей,  вплоть
до отречения от всего человеческого. Получаешь право повелений, а лишаешься,
может,  самого дорогого:  быть порой слабым,  как женщина или дитя, тешиться
этой  слабостью  и  первозданной  наивностью.  Простое  человеческое счастье
заслоняешь призраком величия и  знания тайн.  Какое это счастье иногда -  не
знать,  ибо что означает знание по сравнению с жизнью?  Знание может мучить,
терзать,  убивать,  как  вот сейчас меня в  эту ночь,  когда никто ничего не
знал,  горели огни,  звенели кобзы,  звучали песни и  крики в  одном таборе,
другой притаился,  съежился в темноте, в тревоге и безнадежности. И моя душа
была подобна этому табору предсмертному.  Хотелось умереть. Нет! Не хотелось
ни жить,  ни умирать.  Даже те,  которые завтра падут в битве, были безмерно
счастливее меня,  потому что сегодня радовались жизни, радовались завтрашней
победе,  верили в  будущее,  открывалось оно им  в  огнях костров,  в  звоне
бандур, в песнях и свободе. Меня же прижала к земле измена хана, мне в спину
был всажен нож,  и теперь этим ножом растравляли рану,  и я испытывал уже не
боль, а муку, которую невозможно передать человеческими словами. И никому не
мог сказать,  ни с кем не мог поделиться хотя бы крошкой этой нечеловеческой
ноши.  "Только бог святой знает,  о  чем Хмельницкий думает-гадает..."  Жаль
говорить!  Слепая судьба или  все это записано в  книгу бытия?  Людей вокруг
тысячи,  а  змея  кусает лишь  одного.  И  огонь небесный бьет  также лишь в
одного. И смерть шумит косою каждому в отдельности. Почему змеи жалят только
меня?  Почему я такой несчастный, загнанный в эту ночь? Или и вознесен я над
всеми  лишь  для  того,  чтобы  меня  терзали,  мучили и  даже  после смерти
разбрасывали мои кости,  чтобы они проросли травой и сгнили в болоте? Но они
сохранятся,  будто железные,  они будут вечными,  прорастут в  вечность -  и
родятся из них железные люди, которые будут стоять вечно и непоколебимо!
     Выговский хотел облегчить мои невыносимые муки,  не спрашивая, привел в
мой шатер трех чужеземцев,  от которых шел дух далеких дорог, крепких ремней
и еще более крепких напитков. Прибыли они из самой Англии с посланием ко мне
от  их правителя лорда-протектора Кромвеля.  Говорили по-английски и  знали,
что  такое парламент.  Вельми уместно в  эту  проклятую ночь!  Послание было
написано латынью,  Кромвель пышно величал меня Teodatus,  то  есть Богданом,
божьей милостью генералиссимусом греко-восточной церкви, вождем всех казаков
запорожских,   грозой  и  искоренителем  польского  дворянства,  покорителем
крепостей, истребителем римского священства, гонителем язычников, антихриста
и  иудеев.   Приветствовал  мои  победы,   желал  побед  новых.   Не  вельми
своевременно, однако пригодится! Нашел меня на противоположном конце Европы,
ибо оба мы подняли руки на своих королей. Мой король умер, узнав о восстании
всего народа украинского,  Кромвель своему королю отрубил голову на эшафоте,
аккуратно обитом  черным  сукном,  под  молитвы священников и  глухой  гомон
лондонских толп. Король английский более всего был огорчен тем, что пень, на
котором  должны  были  отрубать ему  голову,  был  слишком  низок,  так  что
приходилось наклоняться,  вроде бы  даже кланяться люду,  а  этого королю не
хотелось  делать.   Он   попросил  палача  дать  ему   возможность  спокойно
помолиться, сказав, что даст знак рукою, когда можно будет рубить.
     Об  этом  рассказывали мне  на  ломаной латыни посланцы лорда Кромвеля,
попивая казацкую горилку, я же слушал их и думал, что и у королей могут быть
мужественные сердца.  Ведь  каждый  ли  сможет  поднять  руку,  подавая знак
смерти, чтобы махнула над ним косою?
     Выпроводив этих неожиданных посланцев,  я  позвал полковников,  которые
должны были на рассвете начинать новую битву.
     Приказал под угрозой смерти:  без веления не приближаться к королю, без
моего  разрешения не  подходить на  означенное расстояние,  означать же  это
расстояние я буду сам.
     На рассвете начал я битву, как и намеревался это делать еще до беседы с
ханом.  Разделил свое  войско на  две  половины,  одна продолжала штурмовать
королевский табор, а другая - Збараж. Послал я туда Гладкого с миргородцами,
шляхетские силы были там не вельми значительные,  помогали казакам и мещане,
звонили в  колокола,  указывали казакам дорогу,  забрасывали рвы  сушняком и
соломой.  Выскочил против миргородцев Забудский,  новоиспеченный королевский
"гетман",  с  шляхетскими слугами,  для  которых  шляхта  пожалела  шелковых
знамен,  дав  только  полотняные.  Служек  и  конюхов казаки  смяли  в  одно
мгновение.  Гладкий захватил в предместье русскую церковь, расположил на ней
пушки и  начал "греть" шляхту,  паля по ее обозу,  который с  другой стороны
"подогревали" татары, готовясь к грабежу.
     Тем временем возы в шляхетском таборе были уже разорваны казаками, один
из  них закрепил нашу хоругвь на вражеском редуте,  казаки,  сминая железных
гусаров, ринулись в табор, уже приближались к королю, окруженному самыми его
верными слугами,  еще один натиск,  еще один удар,  еще -  и  вечность будет
говорить об  этих  сыновьях свободы,  их  золотые  трубы  будут  извещать им
величайшие надежды и слава укутает их багровыми шелками.
     Я следил,  руководил, внимательно присматривался, оберегал. Не короля -
свою победу.  Пусть и ущербную, но все же победу! И условия ставить будет не
король. Хан не выпустит меня отсюда, пока не будет удовлетворен сам, но и не
сможет выйти с нашей земли, если не будут удовлетворены казацкие требования.
     Подлетели ко мне посланцы, казаки, сотники, радовались:
     - Батько! Уже одолели мы их!
     - Гетман, король твой!
     - Не ускользнет егомосць!
     - Вели, батько гетман!
     - Скажи слово!
     Я посылал в битву одной рукой,  а другой знай сдерживал,  и какая же из
них должна была перевесить!
     Ощущал на  себе хищные глаза невидимые,  острые,  режущие,  как  осока.
Следили за каждым моим движением, подстерегали, выжидали. Может, ждут, чтобы
пал  король,  а  потом уничтожат и  меня,  чтобы не  было соперников,  чтобы
пустыня была вокруг, безбаш - без головы, чтобы повторились Варна и Лигница*
и те времена,  когда хан татарский двенадцать недель сидел в столице королей
польских в Кракове?
     ______________
     * Места побед татарских над польскими войсками в XV и XVI столетиях.

     И  когда уже эти глаза сузились до немилосердной остроты лезвия ханской
сабли  и  холодная  сталь  коснулась  моего  бедного  окровавленного сердца,
прозвучал  мой   голос.   Высокий,   резкий  мой  голос  гетманский,   голос
полководцев,  вождей и пророков,  голос для толп,  пространств и расстояний.
Такой голос слышат даже мертвые.
     Тогда, когда достаточно было лишь протянуть руку, чтобы взять короля, я
закричал:  "Згода!"  И  казаки  остановились.  Трубы  заиграли  отступление.
Произошло чудо. Король был спасен.
     Никто никогда не узнает,  что спасал я  не короля,  а цвет своей нации,
что крик этот мой был не  против народа моего и  поднятой им  борьбы за свою
жизнь и надежды свои, а для сохранения народа, хотя бы и дорогой ценой. Жаль
говорить!

                Ой бiда, бiда, чайцi-небозi,
                Що вивела чаСняток при битiй дорозi...


        "34"

     Сколько вод  перебрел мой конь,  сколько трав потоптал,  сколько ветров
развевало его гриву. Ветры никогда не унимаются, и реки вечно текут, и травы
зеленеют,  а над всем возвышается память людская,  и я -  в этой памяти. Она
мучает  меня  и  после  смерти,   бередит  раны  душевные,  истекает  кровью
неизлечимо.
     Я  не умер в  Чигирине и  не похоронен в  Субботове.  Ночью перелетел в
Киев,  сопровождаемый добрым духом Самийла из  Орка,  постригся в  Печерский
монастырь под именем отца Самуила и  так прожил сто лет и пятнадцать,  следя
за  тем,  что творилось на  свете,  а  потом жил и  дальше в  мысли,  слове,
предании,  песне, хвале и проклятьях, в парсунах и монументах, - и конца мне
не было никогда.
     Может,  и  парсуна моя самая лучшая была в  Печерской лавре на северной
стене великой церкви,  возле мощей митрополита Михаила,  где я изображен был
во  весь  рост,  но  эта  парсуна была замазана по  высочайшему повелению об
устранении из  церквей изображений не  святых  лиц.  Повеление шло  от  того
самого  царя,  который  загнал  в  жестокую ссылку  величайшего поэта  моего
народа. Так объединяются века и имена даже в несчастьях и горе.
     А  мой век был начисто безымянным.  Одни лишь казаки и  кобзари да моря
крови.  Кровь всегда безымянна. Но какая же страшная эта безымянность! Песни
кобзарей звучат над степями,  и  какая же печальная их безымянность!  Народу
нужны имена,  как  хлеб  и  слово.  Я  дал  эти  имена под  Желтыми Водами и
Корсунем,  под Пилявцами и  Замостьем,  в Киеве и Чигирине,  а после Збаража
должен был собрать их в компут, в первый реестр моего народа, который отныне
получал имя  не  общее,  не  нарицательное,  а  олицетворенное и  каждый раз
неповторимое, как неповторим каждый человек, приходящий на свет.
     Древних греков никогда не было слишком много,  но никто не догадался их
переписать.  Александр Македонский победил  темные  полчища Дария  с  щуплым
войском,  но  мы  знаем  только  имена  ближайших  приспешников  Александра.
Спартанцев царя Леонида,  павших при Фермопилах,  знаем только число,  но не
имена.
     Я  дал  имена  своему народу,  записал его  для  истории после Зборова,
который не стал моей наивысшей фортуной,  однако не стал и позором, которого
я так опасался в ту ночь измены моего ближайшего союзника Ислам-Гирея.
     В   Зборовском  договоре  был   пункт  о   том,   что  казацкий  реестр
увеличивается до  сорока тысяч.  Такого компута еще никогда не  составляли в
моей  земле.  Шестнадцать полков охватывали огромный простор с  запада -  по
Горыни,  Случу и Днестру до впадения в него Ягорлыка, с севера - по Припяти,
Днепру до впадения в  него Ипути,  по Десне и  Сейму возле устья Клевани,  с
востока -  по верхнему течению Сейма,  Сулы,  Псла и Ворсклы,  а с юга -  по
верховьям Ингула,  Ингульца и Куяльника до устья Ягорлыка. Уже и эти границы
были тесны для народа,  но я  должен был довольствоваться,  как это сказано,
est virtus licita abstinuisse*.
     ______________
     * Дозволена доблесть соблюдать меру (лат.).

     Какую еще нацию переписывали когда-нибудь?  Может,  исландцев,  которые
радовались каждому,  кто  одолел  холодный жестокий океан,  из  рода  в  род
передавали  имена  тех,  кто  первым  вступил  на  каменистый  остров  среди
безбрежных холодных вод, и с гордостью вели от них свои родослов