ь, а делать это можно и тогда, когда стоишь на месте. У
меня не было времени оглядываться назад.  Кто оглядывается - гибнет. Вперед,
дальше,  прорубайся,  пробивайся и веди за собой всех, ибо только ты знаешь,
куда,  почему,  зачем,  только тебе открылась тайна вечности.  Вечности я не
пугался. Долго и трудно шел к цели своей жизни, часто и неосознанно, отдавал
весь ум и силу,  теперь же,  достигнув и постигнув,  мог спокойно смотреть в
лицо судьбе: свершил дело своей жизни. Знал, что времени для меня отпущено в
обрез.  Настороженность,  недоверие,  подозрения,  равнодушие,  коварство  и
измену -  все это я  должен был сломить,  прибегая иногда и к хитрости,  и к
коварству.
     Перед Варшавой сделал вид,  будто еще не ведаю о  смерти Владислава,  и
назначил казацких послов к королю с тем, чтобы изложить ему все наши кривды.
Послами назвал Федора Вешняка, Григория Бута, Лукьяна Мозыру и писарем к ним
- Ивана Петрушенко.  Дал им собственноручное письмо к королю,  изложив в том
письме все,  что испытал народ мой от его магнатов да и от него самого, ведь
это  же  он  раздавал  маетности,  староства,  волости,  и  получалось,  что
королевским именем  прикрывались все  те,  кто  требовал с  Украины  жита  и
пшеницы, мяса и меду, плодов и прочих припасов.
     Я писал:  "Жалуемся на панов державцев и уряды украинные, что они, хотя
имеют нас в  полном послушании,  обращаются с нами не так,  как надлежало бы
поступать с  людьми рыцарскими,  слугами королевскими,  но причиняют нам все
более страшные притеснения и невыносимые кривды,  чем невольникам своим, так
что мы не только в имуществе своем, но и в самих себе не вольны.
     Хутора,  сенокосы,  луга,  нивы,  пашни,  пруды,  мельницы -  что бы ни
понравилось пану правителю у нас,  казаков,  -  силком отнимается, нас самих
без всякой вины обдирают,  бьют,  пытают, в тюрьмы сажают, до смерти за наше
имущество убивают, и так множество товарищей наших поранили и покалечили.
     Десятину пчельную и  поволовщину берут  у  казаков наравне с  мещанами,
хотя они живут в маетностях королевских. Сыновьям казацким не вольно держать
при себе ни старых матерей,  ни отцов родных в их старости,  прогонять же их
от себя тоже не годится и грех,  потому вынужден казак-бедняга за них давать
чинш и отбывать всякую городскую повинность.
     Женам казацким,  оставшимся вдовами после смерти мужей, не то чтобы три
года,  а  хотя бы один год невозможно прожить -  какой бы старой ни была,  -
сразу же  подвергают ее  панским налогам наравне с  мещанами и  немилосердно
грабят".
     Я писал:  "Панове полковники королевские тоже обращаются с нами не так,
как  обещают и  присягают:  не  то  чтобы должны были нас  защищать в  наших
кривдах от панов урядников,  а еще им помогают против нас с панами жолнерами
и драгунами,  что при себе имеют.  Что бы только у нас кому не понравилось -
конь ли какой-нибудь хороший,  или оружие, или еще что-нибудь, - уступай ему
якобы продажей,  но за полцены, а не уступишь - тогда пеняй, бедняга казаче,
на себя!
     Вол или яловая корова не  попадайся на глаза жолнерской челяди,  сено в
скирдах и  зерно  скошенное в  полях забирают силком как  свое  собственное.
Когда ходили на  обычную службу в  Запорожье,  и  там  наши  паны полковники
учиняли нам  великую неволю в  свободной жизни нашей.  Не  имея  возможности
бывать на морской добыче, убогий казак вынужден был обходиться своим трудом:
кто зверем, кто рыбой спасался; тем временем у тех, кто лис ловили, забирали
по лисице с каждой головы,  хотя бы казаков и пятьсот было, а если не поймал
лису, отнимают у казака самопал. Кто рыбу ловил - улов на пана полковника, к
тому же не мелкую рыбину,  а  осетра,  белорыбицу или стерлядь,  и  если нет
коня, тогда по воде, на подводе, на плечах собственных доставлял. От добычи,
что бог порой пошлет,  -  половину,  не  говоря уж  про ясырь,  который весь
отнимали, так что не за что было бедному казаку и приодеться".
     Я писал:  "Чтобы отнять у казака, что у него увидят, сразу же в тюрьму,
за решетку, выдумав какую-нибудь причину. Выкупай тогда, казак-бедняга, свою
душу до наготы, отдавай свое вознаграждение.
     Иные  кривды и  выписать трудно:  как  немилосердно с  нами  поступают,
издеваясь над нами нечеловечески, считают нас слугами своими - народ испокон
веков вольный и к полякам благосклонный и вспомогательный".
     - Пусть там  паны разбирают все мною написанное,  -  сказал я  Вешняку,
вручая  ему  свое  письмо.  -  Хватит  им  надолго,  вы  же  стойте твердо и
добивайтесь ответа и удовлетворения на каждую из кривд перечисленных. Сам же
гетман,  мол,  домогается, чтобы ему был выдан грабитель Чаплинский. Иначе -
жаль и говорить! О смерти короля, мол, гетман не знал, отправляя посольство,
но раз уж постигло такое горе корону,  берем на себя полномочия подать голос
на конвокационном сейме. К голосу вас, наверное, не допустят, но вы сидите в
столице,  даже если бы вас и выгоняли. Это для нас будет еще одной зацепкой.
Хотя паны могут и смягчиться теперь, но это уже увидишь сам.


     Ислам-Гирей прибыл с  ордой,  расположился на краю долины,  разбил свои
шатры богатые,  ждал меня на поклон,  а  я  ждал его,  ибо что он теперь был
супротив  моей  силы!  Несколько  дней  продолжалось между  нами  молчаливое
состязание,  но  я  мог теперь выдержать что угодно,  ибо бросил вызов и  не
таким  властелинам,  как  этот  маленький  правитель  убогой  орды.  Наконец
Ислам-Гирей  не  выдержал,   прислал  своих  мурз,   потом  великого  визиря
Сеферкази-агу с торжественным уведомлением о своем священном прибытии, после
чего  и  сам  двинулся  со  своей  ставки  с  невероятным шумом,  чванством,
пышностью и суетностью.
     Я  встречал хана  с  генеральной старшиной и  полковниками перед  своим
простым шатром,  обнялись и поцеловались с ним,  как с равным,  пушки били в
знак приветствия,  казацкие довбыши гремели изо всех сил в  барабаны,  самые
длинноусые и самые доблестные казаки поднесли хану богатые дары,  наши крики
"слава!"  и  татарское "ур!"  слились в  сплошной могучий рев,  от  которого
кругом все  дрожало и,  казалось,  опускалось небо,  -  мы  словно бы  снова
переживали свои  великие победы,  свое  молодечество и  свою  волю,  которую
отнять у  нас уже не  могла теперь никакая сила.  (Потом на  сейме кто-то из
вельмож скажет об  этом нашем союзе с  татарами:  "А  что  казаки прибегли к
такой лиге с  татарами,  в  вину им не стоит вменять.  Ведь и к самому пеклу
обратились бы,  лишь бы только избавиться от той неволи и гнета, которые они
терпели от нас".)
     Для меня же  высочайшей ценой всего этого торжества должен был быть мой
Тимош, и я ждал его от хана. Где он? Жив ли? Здесь ли?
     Я  почти не  скрывал своего нетерпения,  был не в  состоянии унять свое
сердце, поглядывал на Ислам-Гирея почти с ненавистью, но хан не мог изменить
своим восточным условностям,  он  наслаждался приветствиями,  потом принимал
дары,  потом удобно расположился на коврах и ждал, чтобы я сел вместе с ним,
потом была пространная и  цветистая речь ханская,  от которой гудело в  моей
голове,  как в пустой бочке, однако я вынужден был тоже отвечать неискренней
расцвеченной речью,  и  только тогда  хан  искривил свои  похожие на  черных
пиявок губы,  произнес ли какое-нибудь слово или нет,  но на эту его гримасу
сразу же засуетились его слуги,  расступились,  раздвинулись -  и  я  увидел
Тимоша, шедшего ко мне, нагибая свою непокорную голову.
     - Батьку!
     - Сынку!
     - Что же  ты,  батьку,  не подождал меня да не дал мне стукнуть хотя бы
одного хлипкого панка?
     - Еще стукнешь,  Тимош!  Рад,  что вижу тебя в добром здравии да и не в
обиде. Не терял времени зря в ханской неволе?
     - Почему же  должен был терять?  Саблей рубил,  из  лука стрелял,  рука
твердая - хоть и коня на всем скаку остановлю!
     Я усадил Тимоша возле себя,  посматривал на него, узнавая и не узнавая,
радовался сердцем,  но  и  обеспокоенности от  себя не  мог  отогнать.  Рука
твердая. А голова? И что больше значит у гетманского сына - рука или голова?
     Но  уже  началось угощение Ислам-Гирея,  и  я  должен был отдаться лишь
этому, забыв обо всем другом.
     Пусть никто не ведает и не знает, о чем Хмельницкий думает-гадает.


        "23"

     Ожил пан Адам из Брусилова, сенатор королевский Кисель, благодетель наш
наоборот,  который уже  свыше десяти лет  каждый раз  становился посредником
между казаками и  панством -  и  каждый раз  это посредничество выходило нам
боком.  Теперь  у  пана  Киселя  снова  была  возможность начать обтаптывать
Украину,  как медвежью берлогу. Хищные стрельцы ступали за ним след в след и
бледнооко  высматривали  проталину  в  снегах,   образовавшуюся  от  дыхания
медведя,  ожидая,  чтобы выскочил потревоженный их топотом медведь, а они бы
уже его из рук не выпустили.
     Но на дворе было лето,  и стрельцы медведю были не страшны, а смешны. И
пан Кисель утратил свой зловещий вид после Желтых Вод и Корсуня. Знал он это
очень хорошо,  поэтому не пытался действовать угрозами, а прибег к уговорам.
Прислал ко  мне в  табор под Белую Церковь игумена Гощанского монастыря отца
Петрония с  письмом,  велев  игумену обратиться сначала к  моему исповеднику
отцу Федору за помощью.  Хитрый пан сенатор боялся, что я не захочу и словом
перемолвиться с его посланником,  если же приведет его ко мне мой доверенный
человек,  тогда я уже буду вынужден принять отца Петрония и выслушать, с чем
он пришел.
     Игумен был высокий,  костлявый, крест на его рясе висел такой тяжелый и
сручный,  что  будто и  не  для благословений,  а  для драки предназначался;
немощный  телом  отец  Федор  рядом  с  посланцем  Киселя  имел  вид  весьма
неказистый, и я чуточку даже посмеялся в ус, глядя на этих двоих, ибо кто же
кого привел к гетману? Умел пан Кисель подбирать себе людей, ох умел! Другой
бы   на  его  месте  норовил  протолкать  ко  мне  какого-нибудь  никчемного
человечка,  чтобы он проскальзывал через казацкие посты,  как уж, пробирался
незаметно,  как  чума.  А  пан  Адам послал этого -  с  разбойничьим видом -
игумена,  который растолкает любые  толпы,  прокосит своим  огромным крестом
самые плотные заслоны.
     - С чем пожаловал,  отче?  -  не очень гостеприимно встретил я Киселева
посланца, хотя и привел его ко мне отец Федор.
     Петроний поклонился мне  до  самой  земли  и,  сдерживая свой  громовой
голос, сказал:
     - Просил тебя смиренно,  сын  мой,  сенатор Кисель прочесть его  письмо
братское.
     - Заодно не велел тебе, отче, называть меня гетманом, а только старшим?
- чуть не выкрикнул я ему в лицо.
     Гнев,  накапливавшийся во мне в  течение многих лет,  может и в течение
всей жизни,  готов был выплеснуться на этого бородатого игумена в заношенной
рясе.  Гнев был уже и  не за самого себя,  а  за гетманское достоинство,  за
народ свой и  за  свою землю.  Не  был  я  уже просто Хмельницкий,  смертный
человек из плоти и крови,  с теми или иными достоинствами,  - стал символом,
нарицательным понятием, которое отныне означало так много, что не охватил бы
всего этого никакой человек,  никакая личность не  вместила бы  в  себе,  не
считала  бы  своей  собственностью.   И  если  я  теперь  требовал  от  мира
подобающего уважения,  то  этого требовал мой народ,  и  если я  заботился о
гетманском достоинстве,  то  речь шла  о  достоинстве земли моей.  Казак мог
позволить себе роскошь относиться к миру с невниманием,  но не мир к казаку!
А хитрый Кисель сразу нашел способ,  чтобы не казацкому гетману поклониться,
а чтобы гетман казацкий поклонился игуменской бороде!
     - Сдашь,   отче,  свои  письма  моему  писарю  Выговскому,  -  спокойно
промолвил я и,  заметив,  как забеспокоился отец Федор,  повторил:  - Писарю
моему Выговскому.
     Пан Иван уже готов был к этому,  неслышно войдя в мой шатер, ибо теперь
не отлучался от меня ни днем ни ночью;  становился моей правой рукой,  тенью
гетманской.
     Кисель в  своем  письме называл меня  паном  Хмельницким и  милым своим
приятелем,  но и не больше. Ни гетманом, ни даже старшим Войска Запорожского
не величал. Предпочитал считать только милым приятелем своим, как десять лет
назад,  когда я  молча склонял перед ним свою тяжелую голову и выписывал под
его диктандо позор казацкий.  Эй, пан сенатор, разве не заметил ты, что этот
позор уже смыт шляхетской кровью, да еще как смыт!
     Далее пан  Адам выписывал то,  что  мог выписать только он.  Уговаривал
именем нашего бога  общего остановиться,  не  идти со  своим войском дальше,
разрешить все миром, плакал над несвоевременной смертью короля (а может, она
была именно своевременной,  ведь когда разваливается королевство, зачем жить
монарху!),  призывал меня больше не прибегать к  оружию,  не угрожать короне
силой  в  тревожную  пору  междуцарствия,   то  есть  интеррегнум,  а  начал
добиваться перед  канцлером  Оссолинским,  перед  сенатом  и  сеймом,  чтобы
казакам были прощены все провинности,  не  упоминались никакие преступления,
ибо  единственное преступление,  которого нельзя допустить,  -  это  если бы
захотели оторваться от тела Речи Посполитой,  а  казаки ведь этого не хотят,
да и пан Хмельницкий хорошо знает,  какое это счастье для Украины оставаться
в лоне матки-ойчизны королевской,  не перерезать пуповину, которая не только
соединяет, но и питает.
     Пока  Выговский вычитывал мне  густоплетенные словеса пана сенатора,  я
весь  кипел  от  гнева.  Украина непременно должна остаться в  лоне  ойчизны
королевской?  Но почему же?  Разве земля наша стала себе не отчизна? Были же
князья когда-то,  гремела слава, расцвела земля, иноземные властелины сватов
своих  в  Киев  засылали,  купцы  со  всего света везли свои  товары.  Потом
надвинулись черные орды,  подошли под валы Киева,  а великий князь Даниил не
успел его защитить.  Тогда литовский князь Гедимин пришел -  и бросились под
его руку,  лишь бы только ускользнуть из-под орды.  Вышло, будто добровольно
присоединились к Литве, хотя ничто нас не объединяло, кроме меча Гедиминова.
Потом Ягайло женился на Ядвиге,  и нас передали в корону польскую,  уже и не
спрашивая,  а  получалось,  что снова будто добровольно прилепились к чужому
боку.  Чего же  искали и  что нашли?  Чужой славы или уюта под чужим крылом?
Нашли сотню лет  рабства панского -  вот что!  А  теперь пан Кисель снова об
этом лоне?  Вырвемся и отторгнемся!  Развалим королевство, расколем его так,
что никто уже не склеит!
     - Скажи есаулам,  пусть на  завтра созывают казаков,  да прочтем им все
это писание пана Киселя,  -  велел я Выговскому. - И этого попа тоже поставь
там, пусть послушает, чтобы в обоих ушах звенело.
     Сенаторское письмо я сам читал перед войском.  У пана Ивана был слишком
слабый голос для  такого чтения,  хотя и  не  терпелось ему показаться перед
всеми рядом с самим гетманом.
     Я  со старшинами стоял на высоком краю широкой долины Роси,  река текла
где-то  вдали за  вербами и  лозами,  а  тут по  долине разлилось целое море
людское,  яркие жупаны и  белые свитки,  черные шапки смушковые и обнаженные
головы, оружие богато украшенное и просто колья на костлявых плечах, казаки,
сбитые в  полки еще из-под Желтых Вод и  Корсуня,  и  вспомогательное войско
неисчислимое,  давние  товарищи знатные и  тысячи безымянного люда  из  тех,
которые не помнят, как их и зовут, зато помнят свои кривды.
     Голос  мой  обрел  неведомую мне  ранее  резкость,  я  даже  сам  этому
удивлялся,  каждое слово слышно было далеко,  летело оно по  долине широко и
свободно,  но  все равно не  долетало до всех:  собралось здесь войска тысяч
семьдесят,  и  от  малейшего движения  этих  неисчислимых толп  будто  ветер
проносился над долиной,  и грозный гомон эхом звучал вдали.  Тогда я умолкал
на  некоторое время,  пока снова залегала тишина,  и  медленно читал дальше.
Слышали не все.  Кто стоял ближе,  пересказывал услышанное дальше,  добавляя
каждый раз немного и от себя,  так оно катилось шире и шире, переиначивалось
и  перекручивалось  до  неузнаваемости,   до  глупостей  и  смеху,   уговоры
становились угрозами,  обещания -  карой,  советы к замирению -  объявлением
войны,  призыв не отрываться от тела короны -  грубым отторжением и лишением
прав.  Даже если бы все слышали то, что писал пан сенатор, он и тогда ничего
не  дождался бы,  кроме  возмущения и  презрения,  а  теперь следовало ждать
настоящей грозы, потрясения земли и неба, пробуждения всех стихий. Рождалось
постепенно,  катилось из дальних далей невнятным шумом, потом грозным гулом,
потом ударило ревом и зыком, невыносимыми криками, так что уже напрасно было
бы пытаться пересилить это море, нужно было стоять и слушать.
     - Что он там пишет, что выписывает!
     - А ну его ко всем чертям!
     - К чертовой матери!
     - Ко всем чертям и чертенятам!
     - Еще спрашивать у пана!
     - Возьмем и так!
     - Не станем просить!
     - А у кого просить?
     - Говорил пан - кожух дам!
     - Пусть сам в нем греется!
     - Да вшей кормит!
     - Го-го-го!
     Когда народ так кричит,  кто может поднять против него свой голос, даже
самый могучий?
     - Слыхал,  отче?  -  спросил я Петрония. - Передай пану Киселю, что тут
слышал и  видел.  Хочет трактовать с  нами,  пускай сам приезжает да  на все
посмотрит.  Мы не против трактатов.  А теперь, чтобы успокоить моих казаков,
может, отслужили бы вы с отцом Федором службу божью?
     Отец Петроний молча смотрел на меня: не глумлюсь ли я над ним? Ведь кто
же в таком шуме станет слушать богослужение?
     - Боишься, что не станут слушать? - посмеялся я над опасениями игумена.
- Это ведь пана сенатора не хотят слушать,  а бога послушают.  Лишь бы слуги
его говорили.
     Отец Федор уже соорудил походный аналой:  две опрокинутые бочки накрыли
плащаницей,   положили  книгу  темную  и  старую,  поставили  распятье.  Оба
священника стали по  обе стороны аналоя казацкого -  отец Федор возле книги,
Петроний -  возле распятья,  подняли вверх руки,  молча благословляя, криков
становилось меньше и меньше,  пока все не затихло так,  что священники в два
голоса смогли пропеть акафист,  а после акафиста и все казачество, хотя и не
очень дружно, но растроганно затянуло "О всепiтая мати!".
     После службы я позвал священников и всех старшин в свой трапезный шатер
и угостил несколькими чарками горилки, и тут отец Федор шепнул мне:
     - О  сын мой,  надо тебе упрятаться от  суеты сией и  дать отдохновение
душе,  ибо не выдержит она,  оборвется,  как струна на кобзе,  а  тогда грех
великий ляжет на всех нас, на меня, слугу божьего, самый великий!
     - Где же теперь укроешься,  отче?  Видел, сколько люда собралось? Нужно
его до ума довести,  на полки расписать, полковников назначить, разослать по
Украине.  Обо  всем теперь заботиться надлежит.  Чтобы войско не  умирало от
голода,  чтобы было оружие,  армата,  припас,  чтобы в  деньгах не испытывал
недостатка.   А  еще  и  державное  хозяйство,   судопроизводство,  почтовая
коммуникация,  надежные шпики и удобные агенты, послания к соседним державам
- все  лежит на  моей голове,  как  же  тут укроешься,  куда прислонишь свою
голову?  Обо  мне  поют,  что  начал землю копытами конскими пахать,  кровью
поливать,  а  я  же и  житом-пшеницей хочу ее засеять,  да и чтобы уродил не
куколь, а ярое зерно, чтобы дети выросли на этой земле.
     - Бог мне не простит,  если не уберегу тебя,  сын мой, - стоял на своем
отец Федор.
     Если бы человек знал, чего должен остерегаться и как?
     Я  определил полки,  назначил полковников и разослал их на военный чин.
Теперь среди  знатных в  большом водовороте войны  поднимались новые могучие
фигуры, которых я присоединил к своим давним побратимам, и расписал на полки
всю Украину,  как говорится: где буерак, там и казак, что село, то и сотник.
Так и  случилось,  что земля наша,  может,  впервые в своей истории получил