гай-бей.  Две недели,  с тех пор как я остановился на Желтых Водах, хитрый
мурза не  показывался мне  на  глаза,  слонялся со  своей маленькой ордой по
степным буеракам,  выжидал и вынюхивал, на все мои призывы объединить силы и
ударить по шляхте не откликался, помог, собственно, один лишь раз, дав коней
перебросить реестровых от Каменного Затона, а теперь, когда запахло добычей,
немедленно прилетел,  будто пронюхал,  что вот-вот будут дуванить,  а может,
высмотрел своим острым оком  из-за  степных курганов.  Было  в  этом  что-то
предостерегающее для меня, но что я мог поделать? Не выбирал себе союзника -
брал того,  который был под рукой,  собственно,  самого убогого, нищенского,
ибо,  пока мы  не  проявили перед миром своей силы,  мир нас не замечал,  не
хотел  знать о  нашем существовании или  же  считал всего лишь  доступными и
дешевыми наемниками для своих кровавых забав.
     - О  великий гетман храброго народа казацкого,  который удивляет сушу и
море  и  владычествует на  реках,  в  лугах  и  степях,  приветствую тебя  с
блистательной победой,  равной которой еще не видело ни солнце,  ни луна, ни
вся небесная твердь, над которой простерта рука аллаха всемогущего, да будет
вечным ее могущество...
     Тугай-бей  нанизывал слова без  всякой мысли,  просто цеплял их  одно к
другому, сплетал какую-то странную, дурманящую сеть, ткал словесную паутину,
в  которую должны были непременно попасть все  мелкие умы,  празднословные и
ограниченные люди,  чванливые себялюбцы,  ничтожества,  маленькие деспоты  и
бездари.  Я не прерывал его речи.  Прикрыл глаза тяжелыми веками, делал вид,
будто слушаю и  самого Тугай-бея и татарского бута,  который переводил слова
своего  мурзы,   выискивая  в   нашей  речи  такое  же  пышнословие,   каким
захлебывался  хранитель  Op-капу  и  мой  союзник.  Слова  эти  должны  были
произвести впечатление не столько на моих полковников, сколько на Чарнецкого
и Сапегу. Пусть знают, что крымское красноречие отныне даруется не только их
коронным гетманам и его королевской мосци, но и гетману запорожскому, а зная
это, пусть привыкают к податливости.
     Однако  мои  надежды  оказались  тщетными.  Вельможные  паны  выдержали
бесконечное  словоизлияние  Тугай-бея,   довольно   равнодушно  смотрели  на
подарки,  которые метали к моим ногам нукеры моего названого брата, когда же
я  перешел к  делу и  назвал свои условия,  на  которых соглашался отпустить
шляхту, и Чарнецкий, и Сапега в один голос закричали:
     - Что пан себе думает, пан Хмельницкий! Речь Посполитая ни перед кем не
слагала оружия!
     - Вам и не придется слагать его перед кем-то,  - спокойно ответил я им,
- только лишь самим перед собой.  Ведь мы тоже члонки Речи Посполитой,  хотя
она  и  не  хочет  этого  замечать.  Упорно называется Речь  Посполитая двух
народов, то есть народа польского и литовского, украинского же народа словно
бы и нет вовсе, он существует только для обдирания и притеснения. Получается
как  в  присказке о  двух  сороках:  дескать,  двух  сорок за  хвост человек
одновременно еще может поймать, а уж трех не удержит. Но вот теперь есть еще
народ третий! И добивается своего права. А есть ведь еще и четвертый народ -
белорусский,  который тоже хочет заявить о  себе всему свету и  еще  заявит!
Бегут пока ко мне,  чтобы биться за волю здесь,  а потом - и на своей земле.
Мы пережили времена рабства и жалоб,  теперь бьемся.  Сложите оружие и идите
спокойно домой. Никто вас не тронет. К нам же с оружием не ворваться!
     - Как пан смеет так молвить!  -  закричал Чарнецкий. - Чтобы перед этим
своевольством цвет народа польского склонял головы?
     - Не будем говорить о народе,  пане зацный, - тяжко взглянул я на него.
- Потому что и  вы  хотели побить меня руками моего же  народа,  да и  среди
моего войска можно насчитать немало тех,  кто вчера еще считал себя поляком,
а  кто еще и сегодня поляк,  и еще неизвестно,  кто из них настоящий поляк -
они или пан полковник,  который использует слова не к месту,  забыв, где он,
что он и кто перед ним. Я не из бумаги вырезанный человечек, пане Чарнецкий!
И хотя сказал уже достаточно тут,  под Желтыми Водами, но далеко не все, что
должен сказать. Панству я советовал бы слушать обоими ушами. А теперь - жаль
говорить!
     Послали к  Потоцкому и  Шемберку.  Те,  как и  Чарнецкий с Сапегой,  не
приняли моих  условий.  Словно  насмехаясь,  выгнали из  своего  лагеря всех
драгунских коней,  все равно ведь драгуны бежали с Кривоносом. Но мы видели,
что это только панский гонор, ибо в лагере уже не оставалось и горсти паши и
уже третий день шляхта была отрезана от воды.  Пили из луж, оставшихся после
дождя,  потом копали мокрую глину и  сосали ее,  чтобы хоть  чуточку утолить
жажду.  Я  еще  раз  послал  к  региментарям их  же  пленных,  повторив свое
требование.
     Снова морочили мне голову Чарнецкий и  Сапега,  и снова я выпивал за их
здоровье,  а  им  кусок в  рот не  лез,  на свет божий смотреть не хотелось.
Чарнецкий упорно выторговывал для шляхты оружие.
     - Можем сложить хоругви и сдать армату,  но как же можно оружие! В этих
диких степях человек без оружия все равно что голый среди волков.
     - Никто не звал панство в эти степи, - терпеливо объяснял я вельможным.
     - Но ведь пан Хмельницкий рыцарь, - неумело льстил мне Чарнецкий, а сам
скисал,  будто  квас.  -  Может ли  он  допустить,  чтобы рыцарство польское
осталось без белого оружия?  Оружия, которым предки наши тысячи лет защищали
свои вольности.
     - Пока  защищали,  были  в  самом деле  рыцарями,  а  стали зариться на
вольности чужие -  как теперь вас назвать?  Мелкими грабителями? А грабителю
не следует давать нож в руки.  Да уж ладно. Оставим вам белое оружие, можете
брать и возы, которые остались в лагере, но коней всех отдать!
     - И что - шляхтичи уродзоные должны катить возы, как быдло? - подскочил
Чарнецкий.
     - Пускай не катят.
     - Но ведь тут перехода на неделю и нужен провиант для войска,  -  нашел
наконец отдушину для своей латыни Сапега.
     - Пускай несут харчи в торбах, как казаки, - посоветовал я.
     - А когда придется обороняться?  - не унимался Чарнецкий. - Без возов в
степи не построишь лагерь,  когда налетит орда.  Или пан Хмельницкий оградит
нас от орды?
     - Вы воюете со мной, я веду переговоры с вами. Орды тут не было.
     - Но она присутствует!
     - Вполне возможно.  И даже недалеко. Как говорится: без лагеря плохо, а
с лагерем есть реки-потоки...
     - Пан Хмельницкий знает,  кто пан есть?  - не скрывая ненависти, сказал
Чарнецкий. - Пан есть лев и лис, орел и змей в одном лице.
     - Хорошо хоть льва и орла признал во мне пан полковник,  - сказал я ему
тоже без приязни.  - Да и то только потому, что панство в лыках сидит. А так
для меня и  лису и  змею пожалели бы.  Но не беда!  Завтра с утра казаки мои
забирают арматы,  хоругви и огнестрельное оружие -  и панство свободно может
гулять.  И еще пусть панство запомнит, что не требую присяг, как когда-то от
нас  требовали ваши  коронные  гетманы,  срубая  головы  казацкие:  "На  это
присягаем,  подняв руки к небу, и на вечную и несмертельную память как о той
каре нашей, так и о милосердии, над нами проявленном".
     (Так я  обменял Чарнецкого на армату и клейноды,  чтобы через десяток с
лишним лет он ворвался в Субботов и разбросал мои кости.  А может,  это и не
мои  кости  были  в  Ильинской  церкви  субботовской,  по  которым  топтался
шляхетский  сапог?  Жаль  говорить  загодя.  Как  это  сказано  у  Вергилия:
"exoriare aliguis nostris et  ossis ultor" -  "пусть из костей наших родится
грядущий мститель".)
     Двух  довереннейших людей  имел  я  рядом с  собой.  Одного для  мысли,
другого -  для чина.  Первого,  Самийла, до поры до времени незачем было мне
тревожить, а другого, Демка Лисовца, еще с вечера стал снаряжать на Чигирин.
Дал ему чигиринскую сотню казаков, сказал:
     - Если  и   сидит  там  еще  какая-нибудь  шляхта,   выбить  из  замка,
Чаплинского держать в  той же самой яме,  в  которой он держал среди злодеев
меня. Пани Раину и ее дочь Матрону, псевдо-Чаплинскую, попроси перейти в мою
сотницкую хату,  помоги устроиться.  Детей моих  забери у  добрых людей сам.
Прибуду следом  за  вами.  Пани  Матроне с  почтением вручи  мое  гетманское
письмо.
     Дал ему свиток с красными гетманскими печатями. Еще одно мое письмо без
ответа. Может, последнее?
     "Зов мой и кров мой! Матрононька!
     Три свойства проверяются в деле:  смелость в бою,  смиренность в гневе,
любовь в  нужде.  Я  проверил эти свойства кровью собственной и кровью своих
побратимов.  Испытал нужду, какую свет не видывал. Земля, и небо, и душа моя
разодраны были в  клочья,  и кто же смог сшить из них золотые ризы для твоей
невиданной молодой красы?  Слова гложут мое сердце.  Довольно слов -  я  иду
вослед за ними.  Как сказано:  хочешь поймать дикого оленя, да в чащу далеко
зашел. Я возвращаюсь из пущ и пустошей души. Целую, лелею каждое мгновенье и
каждую пядь,  которая приближает к тебе, освобождая меня от нынешней печали.
Все теперь у меня иное. Диспозиция иная, фортуна иная, а сердце - иное ли?
     Есаул Демко -  мой поверенный.  Он окажет тебе все надлежащее почтение.
Жди меня, как гетманская жена.
     Твой неутешный Богдан".


        "17"

     Под страшные насмешки, свист, брань и издевательства казацкие выползала
шляхта  из  своего  лагеря  в  поход  позора и  унижения.  Достоинство можно
сохранить даже  в  поражении,  и  печать достоинства лежала на  лицах старых
длинноусых польских воинов,  которые выиграли множество битв за свою тяжелую
жизнь,  а может, когда отступали еще под Цецорой и громили султанское войско
под Хотином,  защищая отчизну не чужими руками, а своей грудью и в эти степи
пошли не по собственной прихоти, а по своему жолнерскому долгу и теперь тоже
отступали после поражения с опущенными головами и со слезами на глазах, хотя
были людьми твердыми и могли сдерживать стоны даже при тяжелейших ранах.  Мы
охотно приняли бы таких воинов в свои ряды, ведь разве среди казачества мало
было шляхтичей и хлопов мазурских и подгальских, но старые жолнеры сохраняли
верность хоругвям,  под которыми стояли всю свою жизнь и под которыми готовы
были и умереть, но не предать.
     Зато панство заслужило свой позор по  заслугам.  Тот  якобы героический
дух,  которым оно кичилось,  вызывался и  поддерживался в панстве разве лишь
ненасытностью и алчностью. На войну они шли, будто на прогулку, надеясь, что
биться за них будет кто-то другой,  везли за собой все свои скарбы,  дорогие
одежды, драгоценную посуду, ковры, меха, многие из них ехали в разрисованных
колясках,  в  пышных  каретах,  тащили из  Мазовша или  из  Подгалья служек,
всячески издеваясь над ними,  не  заботясь об  их  человеческом достоинстве.
Победная шляхта  еще  скрывала свой  звериный лик  за  блеском и  пышностью,
разгромленная же, как вот на Желтых Водах, начисто теряла все человеческое и
представляла собой зрелище позорное и  унизительное.  Паны в одну ночь стали
похожи на скотов,  которых пожирали всю свою сытую жизнь:  на свиней, быков,
баранов.  Тупость,  дикость, озлобление, бессильная ярость, которую вымещали
на  этих униженных бедняках -  яцях и  Стасях,  их  запрягали в  нагруженные
всякими ненужными вещами возы,  в  коляски и рыдваны,  сами либо гордо шагая
рядом  (хотя  чем  они  могли  сейчас  гордиться!),  или  даже  рассевшись в
колясках,  показывая уцелевшие хищные  клыки,  подтверждая свою  хищность  и
дикость.
     Я тогда еще не знал до конца, что тот, кто прикоснется к чужому позору,
неминуемо опозорится и сам: сапог чистым не сохранишь, бредя через болото.
     Накануне  отец  Федор  отслужил  благодарственный  молебен,  в  котором
провозгласил   меня   батьком   отчизны,   реставратором   греческой   веры,
вдохновителем  древней  свободы.   Казачество  подбрасывало  вверх  шапки  и
восклицало "слава!",  били пушки,  возвещая о  приходе новых времен (пушек у
нас теперь было уже не четыре,  а  целых двадцать шесть,  из них шесть -  на
четырехконной упряжке,  а  двадцать легких -  на  пароконных),  казалось,  и
небесные светила,  планеты и звезды сдвинулись со своих миллионнолетних мест
и  выстроились в  новые констеляции,  предвещая успехи в  нелегком деле и  в
замыслах самых дерзновенных.
     Я  объявил двухдневный отдых,  чтобы навести порядок во всем,  а потом,
опережая остатки разбитого войска молодого Потоцкого и Шемберка,  решил идти
на Украину,  найти коронных гетманов с кварцяным войском и завершить разгром
шляхты.
     Демко уже,  наверное, добрался до Чигирина, и я думал про Чигирин и про
Матрону,  думал про  свой  народ,  не  спал всю  ночь от  дум  возвышенных и
тревожных,  рос душою,  а  потом внезапно наползало на  меня что-то темное и
понурое,  отнимало все силы,  сам не знал, где я и что со мною, жив я или не
жив, победоносный гетман я или суетный мелкий человек, и от этих мыслей меня
охватывало такое страшное отчаяние, что заслоняло весь свет, и я исчезал для
самого себя,  летел куда-то  в  бездну,  а  на  земле тем временем творилось
что-то невероятное.
     С утра беспричинно ярился,  Иванец Брюховецкий заметил мое настроение и
не  допускал ко  мне  никого,  кто  хотел явиться пред мои очи,  но  Самийла
отстранить не смог,  тот пришел вскоре после обеда, был непривычно подавлен,
сел напротив меня, склонил голову, руки его висели, будто плети.
     - Что это с тобой, пане Самийло? - спросил я не вельми доброжелательно.
- Писем мне не принес,  а принес свое плохое настроение? Может, думаешь, что
гетман - такая шкатулка, в которую можно собирать ваши печали?
     - Не моя это печаль, гетман, а скорее твоя.
     - Почему же?
     - А потому, что Тугай-бей погнался за Потоцким.
     - Всегда так бывает: один гонится, другой убегает.
     - Если бы  так.  Ты же сам велел,  когда пришли сюда и  стали лагерями,
перекопать Княжий Байрак, чтобы шляхта не смогла отступить.
     - Не понадобился мне этот перекоп, а могло быть по-всякому.
     - Копали же там нечаевцы, пан гетман.
     - Ну и что?
     - А  то,  что теперь нечаевцы тоже погнались следом за  шляхтой,  чтобы
урвать и  себе добычу.  Когда нападут на безоружных,  да еще и отпущенных по
твоему слову гетманскому,  позор падет и на твою голову,  пане Богдан.  А ты
должен начинать с дел праведных.
     Теперь уже я понял,  что это недобрые предчувствия мучили меня всю ночь
и  весь этот день.  Готов был  рвать на  себе волосы,  кого-то  бить,  гнать
гонцов,  все  конные полки вдогонку за  этим своевольным Нечаем,  завернуть,
покарать,  проучить!  Но раздражал меня своими нудными упреками Самийло, и я
сдержал свой  гнев на  ослушников,  загнал его  в  мрачные дебри своей души,
сцепился с ним в словесном поединке.
     - Говоришь: праведность? А что такое праведность? Вчера шляхта ходила в
шелках-адамашках и пила из серебряных кубков, сегодня в этих адамашках ходят
казаки и пьют из серебряных кубков, отнятых у панов. Вот тебе и праведность.
     - Для казаков - да. А для шляхты?
     - Шляхте нет места на земле. Это позор человеческого рода.
     - Но  человеческий  род  непрестанно  порождает  и   панов,   и  хамов.
Разделяются и размежевываются - и нет спасения.
     - Вот тебе и спасение - изжить панов. Смести с лица земли все порочное.
     - А что порочное, гетман?
     - То, что пьет людскую кровь.
     - Ты  тоже  разливаешь  людскую  кровь.  Порой  несправедливо.  И  если
прольется она в Княжьих Байраках...
     - Вот уж заладил: Княжьи Байраки, Княжьи Байраки!
     Я позвал Иванца.
     - Где Нечай?
     Есаул вертел выпученными глазами, надувал свои красные щеки и молчал.
     - Ну?
     Иванец молчал. Я подбежал к нему, схватил за грудки, встряхнул так, что
чуть не оторвал голову, но шея у него была крепкая, удержалась.
     - Знаешь, а молчишь! Почему не сказал!
     - Пан гетман, не хотел тревожить.
     - Тревожить?  Вот я тебе потревожу! Бери сотню, гони вдогонку и задержи
этих негодников!  Одна нога там,  другая -  тут!  Не вернешь -  горлом своим
заплатишь!
     Самийло встал, сказал спокойно:
     - Дозволь, гетман, я тоже поеду и возьму отца Федора.
     - Не генерального писаря это дело!
     - Позор не будет разбирать. Падет на все наши головы.
     - Хочешь, поезжай. Ко всем дьяволам! На погибель!
     Во  мне  прорвалось все  желчное,  мрачное и  неосознанное.  Знал,  что
Самийло,  может,  единственный,  кто желает мне только добра,  кто даст свою
руку на  отсечение за меня,  а  не мог удержаться,  и  проклятья,  которые я
должен  был  бросить  в   лицо  всему  самому  ненавистному,   несправедливо
доставались теперь  моему  ближайшему товарищу.  Вскоре я  должен был  тяжко
пожалеть и  жалеть до конца жизни за эту минуту своей слабости,  но это было
запоздалое раскаяние, как и все людские раскаяния.
     Вот  тут  я  почувствовал  бессилие  власти.   Победы  достаются  всем,
поражение  и  позор  -   только  тебе  одному.   Ты  обречен  барахтаться  в
безысходности,  преодолевать неодолимое,  состязаться с  безликим врагом,  с
привидениями,  со злой долей,  и никто не придет к тебе на помощь,  никто не
посочувствует,  а  только  злорадство нависнет  над  тобой,  как  туман  над
долиной.  И  до этого времени испытывал я приступы безнадежного одиночества,
но  такого тяжкого не знал еще никогда.  Одиночество рвалось из меня,  будто
дикие кони,  я загонял их назад, держал изо всех сил, чтобы не выпустить, не
показать никому,  -  и вся сила шла на это, а для дела ничего не оставалось.
Войско было без гетмана. Оно отдыхало, зализывало раны, готовилось к походу,
знало  или  не  знало,  что  часть от  него  где-то  оторвалась и  готовится
совершить дело позорное и унизительное,  его не трогала боль гетмана, оно не
ведало его страданий, великое войско - не одной матери дети.
     Я  созвал полковников и  старшин.  Прохаживался между ними возле своего
большого  шатра,   останавливался  то   возле  одного,   то  возле  другого,
всматривался в  лица,  хотел прочесть в их взглядах,  в их душах -  что там,
какие мысли о  гетмане.  Сам  не  ожидая,  остановился вот так перед Нечаем.
Молодой и  здоровый,  как  вол,  негнущаяся белая  шея,  которую не  берет и
степное солнце, упрямый взгляд, жадные к жизни губы.
     - Жить хочешь? - спросил его.
     - Кто бы не хотел?
     - Тогда зачем послал добивать поверженных?
     - Бес их посылал! Кто пошел, тот пошел, а кто не хотел, тот остался.
     - Ты ведь знал, что пошли, почему не остановил? Почему не сказал мне?
     - Они ведь не спрашивают.  Ты сам,  гетман,  послал их две недели назад
делать перекоп в  Княжьих Байраках.  Так,  может,  жаль  стало своего труда?
Человек если уж вырыл окопчик, то кто-нибудь должен был в нем споткнуться. А
споткнется -  упадет, и все у него из рук рассыплется. Лишь дурак не захочет
собрать рассыпавшееся.
     - Ох,  насобираем мы горя да беды на свои головы, полковник, - вздохнул
я на эту его простецкую речь.  -  Ну а ты,  Чарнота? Ты генеральный обозный,
должен был бы у этих своевольников отобрать весь припас, увидев, что умыкают
тайком из табора!
     Чарнота пожал округлыми плечами.  Был  он  весь круглый,  хоть кати его
колесом,  глаза тоже у  него были круглые,  будто никогда они  у  него и  не
закрывались,  не  прищуривались,  чтобы видеть все  даже там,  где  никто не
видит.
     - Мне  что?  Мое  дело  -  добывать у  чужих и  отдавать своим.  Армата
исправна,  припас есть,  все  необходимое тоже.  А  кто куда бежит -  пускай
полковники да есаулы смотрят.
     - Гей,  пане  гетман,  не  придавай  значения,  -  беззаботно промолвил
Кривонос.  -  Все равно ты должен был знать,  что орда не оставит панов,  не
потрепав как следует.
     - Пусть орда. А мы? Будто собака, нападающая на слепого? Что скажет мир
о нас?
     - А что он говорил до сих пор? Знал ли кто-нибудь, что мы и кто мы?