он
присоединился к  цвету умов высочайших.  Был там украинец Синюта и  защитник
белорусского языка  Симеон  Будный,  который перевел на  язык  своего народа
протестантский катехизис с текстами из библии.
     Так  вот,  зная все  это  о  Немириче,  как  должен был  я  отнестись к
уведомлению моего писаря генерального?
     - Где он и что этот твой Немирич, пане Иван?
     - Имеет высокие полномочия, пане гетман.
     - От кого же? Не от самого ли господа бога!
     - Хочет о том сказать сам.
     В моей воле и власти было слушать или не слушать этого приблудного пана
Юрия.  Но ведь доля и недоля гетманская в том и заключается, что становишься
жертвой всех приблуд.
     Встал передо мною пан  Немирич,  бледный,  бородатый,  в  темной делии,
исхудалый, кажется, и не слишком низкий, но руки у него, как и у Выговского,
были по-детски короткими. Почему это так: кто тяжко работает всю свою жизнь,
копается в земле, у того и руки удлиняются до самых колен, а имеет он в этих
руках  разве  что  долю  несчастливую,  на  большее и  не  зарится!  А  эти,
короткорукие,  с  холеными пальцами,  которыми ни  к  земле,  ни  к  воде не
прикасались,  хотели бы заграбастать весь свет, и никто этому не удивляется!
Как же это и почему?
     Стоял  пан  Немирич  перед  гетманом  всемогущим  Войска  Запорожского,
смотрел остро и гордо,  так,  будто я был в чем-то виновен,  молчал,  я тоже
молчал,  ибо  кто пришел,  тот пусть и  говорит.  Наконец пан Юрий склонил в
поклоне свою бородатую голову, промолвил:
     - Челом, пане Хмельницкий.
     - Садись,  пане Немирич,  -  сказал я ему. - Знаешь обо мне все, да и я
знаю о тебе, потому-то не будем терять зря времени.
     - Принимаешь гостей не вельми доброжелательно, пане гетман.
     - А  какой ты  гость?  Должен бы  сидеть сейчас на сейме да выкрикивать
нового короля, чем слоняться по нашей земле.
     - Казалось, будто я тоже принадлежу к этой земле.
     - Чем же ты принадлежишь?  Займанщинами? Так тут же - что бог дал, то и
отобрал.  В особенности если учесть, что ни твои предки, ни ты сам не вельми
почитали нашего брата.  Предки окатоличились, ты стал арианином, где-то аж в
Нидерландах, говорили, искал свою веру. По моему разумению, кто меняет веру,
тот человек навеки пропащий.
     - И  ты тоже,  пане Хмельницкий,  цеплялся когда-то душой за иезуитскую
науку.
     - Беда меня цепляла. Немаетный отец мой обрадовался возможности обучить
сына gratis*,  как это обещали отцы иезуиты. Так и оказался я в их школе. Не
сидел никогда на  передних местах,  где  были  дети магнатов,  которые щедро
одаривали за обучение своих чад, но не оказывался и на "ослиной" скамье (для
тугоумных),  вот  и  вышел  оттуда с  душой непомутившейся и  веры  своей не
продал.
     ______________
     * Задаром (лат.).

     - Пане Хмельницкий,  - положил Немирич на стол свои холеные руки, зачем
нам прибегать к напрасным конфронтациям? Не лучше ли поискать общий язык? Не
пробивался бы  к  тебе ради напрасных споров,  ведь не время и  не место для
них. Ты вождь казацкий, хотел бы говорить с тобою как с вождем.
     - Казацкий или же и всего народа? - спросил я.
     - А  что народ?  Кто его знает?  Это еще не  нация -  для этого надобно
иметь государя,  двор, дипломатов, значение в мире. Разве вы все это имеете?
Вы только казаки.  А казаки - это элемент, право же, не державный. Введенные
в державные ограничения, они неминуемо должны были стать врагами, губителями
этой державы.  Странно,  как короли не могли этого заметить,  еще и считали,
будто  сделают  казаков защитниками своего  величия.  Однако  теперь,  когда
своевольное казачество добилось  собственного победного гетмана,  когда  оно
впервые в деяниях своих может подать голос и влиять на судьбу королевства не
только разрушительно, но и compositio inter status*.
     ______________
     * Упорядочение положения, наведение порядка (лат.).

     - Сам же молвил,  что казачество не для согласия, а для возмущения мира
возникло.
     - Когда же обращается к нему сама история, пане гетман!
     - Ага,  история.  Она диктует всем нам. Моими поступками и мыслями тоже
руководит императив абсолюта. Но вот прибегает оборванный посполитый, весь в
лохмотьях (даже душа  в  лохмотьях),  и  кричит:  "Зачем тебе нужна история,
гетман?  Оглянись вокруг!  Узри слезы!  Услышь стоны!" Ты же,  пане Немирич,
приходишь и хочешь, чтобы слушал тебя.
     - Хочу добра для народа, к которому принадлежу по своему происхождению.
     - Знаю еще одного вельможного пана, имеющего такое желание. Пан сенатор
Кисель.
     - Не принадлежу к его друзьям.
     - Знаю.  Ведомо мне даже о  том,  как ты на сейме обвинял пана Киселя в
дружбе со мною! Якобы я дал ему заверение, что его маетности будут сохранены
в огнях войны казацкой.
     - Это  была  обычная  сеймовская конфронтация.  В  отместку пан  Кисель
добивался,  чтобы все ариане продали свои имения на Украине, как это сделали
они в  Пруссах,  ибо,  мол,  в Речи Посполитой только католики могут владеть
землей и подданными. Но я прибыл по поручению более значительному и высшему.
     - Уже догадался, что не от пана Киселя.
     - Не спрашиваешь, от кого, гетман, ибо стекается к тебе в эти дни разве
столько оферт.  Но  должен с  надлежащим почтением отнестись к  моим словам,
когда скажу, что пришел от самого короля Швеции.
     - Сдается мне, что в Швеции ныне не король, а королева Христина.
     - Это так говорится для удобства,  корона же  шведская принесена была в
Речь  Посполитую Зигмундом Вазой,  после  его  смерти перешла Владиславу,  а
теперь, когда умер и Владислав, - старшему из королевичей - Яну Казимиру.
     - Ты бы еще сказал мне про московскую корону,  которую украли из Кремля
при  самозванцах,  а  в  придачу еще  и  прах царя Шуйского.  Когда хоронили
Зигмунда Вазу, возле него лежала шведская корона, на голове была московская,
для польской же и места не нашлось.  Зачем все это? Примеряют корону к своим
головам вельможным, а каждый народ остается на своей земле, и не сдвинет его
с этой земли никакая сила.  Разве я не повел бы уже давно свое казачество на
панские гнезда за Вислу и не пустил бы все таким дымом,  что и сам святейший
в Риме зачихал бы,  но я не хочу отрывать народ от своей земли, ибо тут сила
его и правда. Какую же правду принес ты нам, пане Немирич?
     - Имею поручение от королевича Яна Казимира.
     - Вот это уже речь настоящая: от королевича! Слушаю тебя, пане Немирич.
Хотя,  сказать по правде,  считал,  что прибыл ты не от Яна Казимира и не от
брата его Кароля,  а от трансильванского воеводы Ракоци.  Ну,  вишь,  старый
Ракоци умер, а за молодого ты еще, наверное, не станешь держаться.
     На бледном лице Немирича промелькнула еле заметная улыбка.
     - Пане  Хмельницкий,   Ракоци  диссиденты,   а  корона  польская  может
достаться только католику.
     - Гей-гей,  пане Юрий.  А Стефан Баторий?  Разве не был протестантом, а
потом не перекрестился в католика,  чтобы жениться на Анне Ягеллонке!  Забыл
ты,  что Зигмунд Ваза молвил?  Ради короны польской можно стать и  иезуитом!
Ну,  да  королевич Ян  Казимир был уже и  иезуитом,  и  кардиналом,  теперь,
говоришь, уже король шведский, а хочет еще и польским стать?
     - Заверяет тебя,  пане гетман,  что  когда станешь на  его  стороне при
избрании и получит он корону,  то объявит полную амнистию,  удовлетворит все
требования,  приумножит казачеству старинные  вольности  и  закажет  ступать
шляхетской ноге за Белую Церковь.
     - Что же это за обещание:  за Белую Церковь!  А я уже Случь перешел и к
Бугу иду, а там, может, и к Висле.
     Немирич оставил без внимания эти мои слова, солидно продолжал:
     - Королевич Ян Казимир,  как ты,  видимо заметил,  пане Хмельницкий, не
допустил  никаких  враждебных  действий  в   отношении  казачества.   Кароль
Фердинанд своим  коштом  выставил уже  против тебя  девять тысяч  наемников,
обещает содержать свыше  десяти тысяч езды  конной.  Его  поддерживают разве
лишь такие безрассудные головы,  как Вишневецкий.  За Яна Казимира стоят все
наши мужи державные,  среди них сам канцлер Оссолинский и Радзивилл. Папский
нунций Торрес имеет письмо к сейму от его святейшества.
     - И  папа решается назвать имя  того,  кто  мил его сердцу?  Не  боится
прогадать?
     - Папа   выражает  надежду,   что   сейм  увенчает  короной  природного
королевича.
     - Вельми осторожно!
     - Однако нунций имеет  полномочия от  себя  сказать слово в  пользу Яна
Казимира.  Также послы короля французского д'Арпонжон и  друг  пана  гетмана
граф де Брежи...
     - А  также посол от королевы Христины,  и от цесаризиков,  и от электра
Бранденбургского, и, наверное, от султана Мехмеда... Такая компания знатная,
что куда уж там простому казаку со своими усами!
     - Пане  гетман,  ты  засвидетельствовал свою  силу  перед всей Европой.
Королевство стоит беззащитное и надеется разве лишь на божье заступничество.
Нужно ли говорить, как много значит сегодня твой голос?
     - Ага,  сегодня?!  А завтра? Снова начнется то же самое, что длится уже
целых сто лет? Пан Кисель шлет мне лживые письма, а в сенате обдумывает, как
раздавить  шляхетским сапогом  мою  голову.  Наверное,  слышал  ты,  как  он
распинался на  сейме:  "Я  польский дворянин и  сенатор.  Предки мои  хотя и
русские,  но  Свентольдичи,  которые своими  советами и  примерами соединили
дворянство роксоланское с  телом Речи Посполитой.  Я не имею ничего общего с
бунтовщиками:  там нет шляхты".  А  я должен слушать всех этих лживых сирен?
Гей-гей!  Ты прибился ниоткуда с голыми словами -  и я должен верить?  Видел
мой табор, пане Немирич? Это не слова, это живое могущество народа целого! А
еще подходит орда с Тугай-беем,  моим побратимом.  Достаточно ли нам слов? Я
иду туда,  куда шел, и буду нависать над панством, как меч карающий! Передай
об  этом тому,  кто  тебя послал.  И  заверений твоих мне  мало.  От  короля
Владислава мы имели письма с  королевскими печатями,  а Потоцкий растоптал и
эти печати.  Жаль говорить!  Пусть пришлет мне Ян Казимир своих послов туда,
где я буду. А уж тогда посмотрю. Иду туда, куда шел!
     Выговский тогда смолчал, о Немириче речи не заводил, но через несколько
дней поставил передо мной нового гостя.
     - Прибежал   твой   крестник   переяславский,    гетман,    -    сказал
невыразительно.
     - Как зовется? Кто такой?
     - Говорит: Павло Тетеря. Ты, мол, его отец крестный.
     - Тетеря? Ну! Где же он?
     - Сейчас будет.  Да  только страшновато мне,  гетман,  становится,  как
погляжу,  что отталкиваешь ты от себя людей ценных. Не случилось бы того и с
крестником твоим. Он ведь тоже шляхтич индегнатованный и, кажется, образован
вельми, может, как и пан Немирич, которого ты прогнал от себя ни с чем.
     - Ни с чем?  Как это? А голова на плечах - разве это уже такая малость?
Одно мое слово -  и казачество разорвало бы его на такие куски, что и в день
Страшного суда никто не  собрал бы вместе.  Пришел ко мне целый и  ушел тоже
целый.
     Выговский молчал осуждающе.  Не отваживался встревать в  спор,  но и от
своего не отступался. Стоял, будто упрек моим неразумным поступкам. А что же
разумное?  Только то,  что считает мой писарь генеральный? И я должен был не
отпускать этого проходимца с  пустыми руками,  а  поскорее вручать ему  свои
универсалы гетманские на  поддержку  элекции  Яна  Казимира?  Тогда  кто  же
изберет короля - гетман Войска Запорожского или пан Немирич и пан Выговский?
Раз  уж  я  надумал,  то  снаряжу на  сейм свое посольство казацкое и  велю:
поступайте так,  а  не этак -  да и  дело с  концом.  Или,  может,  хотел бы
направлять руку гетманскую, пане писарь? Короткие руки бог тебе дал!
     Рвалось все это из меня,  но я подавлял эти слова в себе, только тяжело
взглянул на Выговского,  а пан Иван будто сник,  и заерзал на своем стуле, и
даже  застыдился своей назойливости.  Если  бы  я  умел угадывать будущее не
только всего народа, но и каждого, прежде всего тех, кем окружал себя, в ком
хотел видеть опору!  Увидел бы я  тогда,  как над моей могилой пан Выговский
вырвет булаву из рук моего несчастного сына,  а  потом,  размахивая булавой,
уничтожит все  самое святое,  сделанное мною,  оклевещет меня и  мой  народ,
подольстившись  к   продажной   старшине   обещаниями  нобилитации  всех   в
шляхетство,  попытается оторвать Украину от России,  а  его ученый радца пан
Немирич,  пуская в ход свое арианское красноречие, будет разрисовывать перед
одетыми в свитки посполитыми райские видения свобод духовных, университетов,
гимназий,  типографий,  ничего не пожалеет, лишь бы только вернуться с тощих
полесских земель на  жирный полтавский чернозем.  Почему не прислушался я  к
словам чистосердечного,  но мудрого Мартына Пушкаря, полковника полтавского,
который уже в Чигирине молвил про Выговского: "Увидите, что за огонь из этой
искры взнетится!"
     Почему же то,  что мы рождаем,  нас съедает?  Как самка паука,  которая
начинает сжирать самца,  как  только он  начинает ее  оплодотворять,  и  эта
жестокая любовь неминуемо заканчивается смертью того, кто закладывает начало
новой жизни.  Вгнездившись,  будто жирные вши на богатом воротнике,  все эти
рожденные мною  выговские съедают меня,  жрут,  будто гусеница среди зеленых
листьев,   будто   шашель,   забравшийся  в   дубовый  шкаф,   будто  червь,
роскошествующий в теле убитого героя,  -  прожорливые, жадные, сплошные рты,
глотки, бездонные пропасти ненасытности.
     Получалось,  что я  окружал себя негодяями и  всячески отстранял народ,
который  меня  возвеличил.  Неужели так  заведено испокон веков,  что  народ
всегда  жертва  измены?  Испокон  веков  пишутся  законы,  предусматривающие
жесточайшие наказания предателям,  но карают не тех,  кого следует.  Главные
предатели сидят  в  дворцах  и  направляют гнет  всеобщий  на  малых,  часто
несчастных людей,  оказавшихся в безвыходном положении.  Свора приспешников.
Свора...
     - Позови пана Тетерю, - сказал я Выговскому устало.
     Может,  хоть этот не будет ничтожным червяком! Ведь и не похож он ничем
на выговских и  немиричей,  высокий,  красивый,  брови вразлет,  как у меня,
глаза ясные, осанка гордая. Кинулся ко мне, с трудом сдерживая всхлип:
     - Батько!
     И  я  пустил слезу,  обнимая своего крестника,  которого давно  уже  не
видел.
     - Где же это ты обретался, мой милый крестник?
     - Смотрел, как говорил когда-то еще Гораций, quid velit et possit rerum
concordia discors*, - промолвил Тетеря.
     ______________
     * К чему стремятся и на что способны гармония и раздор в мире (Гораций.
Послания, 1, 12).

     - Хвала,  крестник,  -  усаживая его за стол и  наливая крепкого сикера
казацкого, сказал я. - Не терял зря времени, ухватил кое-что от сего скупого
и  скаредного мира.  Потерял я  тебя из поля зрения давненько,  теперь очень
рад, что ты здоров еси да еще и в добром настроении, как вижу.
     Тетеря похвалил сикер (и  это мне очень понравилось,  потому что он  не
спешил  поскорее  подольститься  к  гетману),  разгладил  свои  молодые,  но
довольно пышные и холеные усы,  принялся рассказывать о своих годах учений и
странствий великих,  таких великих,  что даже я мог бы позавидовать, если бы
был помоложе.  Учился в  Минске у  униата Суши,  который потом стал холмским
бискупом.  Учился хорошо,  потому что имел крепкую память,  а  уж  от  отцов
иезуитов ведется, мол, знаю столько, сколько помню. Пан гетман тоже учился у
иезуитов,  он  знает,  как  они  прижимают в  пямяти,  стремясь  всех  своих
выучеников сделать, быть может, и философами.
     - Из меня,  наверное,  не сделали философа, крестник, - сказал я ему. -
Ведь  что  такое философ?  Как  говорит Платон в  пятой книге "Государства",
философы -  это  те,  которые любят то,  что  знают.  А  есть еще филодоксы,
которые любят то,  о чем имеют собственное мнение. Я привык иметь мнение и о
том и о сем, вот и называю себя филодоксом.
     Ну,  да ладно.  Как ученик с каменной памятью он, Тетеря, от Якова Суши
перешел  на  дальнейшую  учебу  в   Пражмов,   в  имения  влиятельных  панов
Пражмовских на  Мазовше.  Рекомендовал его к  ним их родич,  воевода минский
Гедеон  Раецкий.  В  Пражмове подружился он  с  Николаем Пражмовским,  своим
однолеткой,  и  когда тот  должен был  ехать в  Рим  для  продолжения своего
образования,  то взял и  Тетерю.  Там они близко познакомились с королевичем
Яном Казимиром.
     - Может, и ты послан ко мне от королевича? - удивился я.
     - Да где уж,  пане гетман! Меня отправили из Рима уже вон когда. Никого
и не видел из своих покровителей. Был регентом канцелярии городского суда во
Владимире-Волынском,  потом  перешел  на  службу  к  брацлавскому  каштеляну
Габриэлю Стемпковскому в  Луцке и  стал его добровольным делопроизводителем.
Теперь  забрал  все  бумаги Стемпковского и  прибежал сюда,  потому что  эти
бумаги могут понадобиться для перечисления кривд шляхетских.
     - Ах,  мой крестник,  -  сказал я ему.  - Что эти твои бумаги? У нас их
целые пуздра.  Арбы могли бы ими наполнить,  да в бумагах ли наши кривды?  В
душах наших!  Хорошо, что пришел ко мне. Останешься с нами или как? Не тянет
тебя к твоим благодетелям-покровителям?
     - Зачем же я бежал бы сюда, батько?
     Растрогался я  тогда,  будто перед родным сыном,  взял Тетерю,  пригрел
возле самого сердца,  как и  Выговского,  а  что получилось?  Жаль говорить!
Может, и тогда, если бы казаки не сожгли Луцк, не прибежал бы мой крестник в
мой лагерь,  а остался бы возле своих панов. Хочешь думать о людях как можно
лучше,  в особенности когда носил человека еще на купель церковную. А что же
получается?  Я  не очень заботился о  способных да образованных.  Способного
замечает народ и  выставляет наперед себя,  как  бога в  облаке против бед и
стихий. Так был назван я. С тех пор я уже не искал способных, потому что мне
нужны были послушные,  кроме тех,  которых уже  имел.  Из  всех старшин лишь
немногих имел образованных,  среди них Выговского,  Гладкого, Тетерю, Иванца
Брюховецкого.  И  именно из  образованных впоследствии вышли  самые коварные
изменники (хотя были же там и такие честные мужи, как Богун, Бурляй, Вешняк,
Мужиловский,   Пушкарь).   Выходит,   образованность  еще   не   гарантирует
порядочности  и   верности.   Человек  может  обладать  прекрасной  памятью,
оставаясь ничтожеством и плюгавцем. Если бы они предали меня при жизни моей,
как это сделал Семко Забудский,  -  это еще было бы  не так страшно.  Но они
предали мертвого, растоптали память и дело святое, те же, кто топчут память,
недостойны называться людьми. Это порождение ехидны.
     Система,  созданная гением, должна была управляться ничтожествами. Жаль
говорить!  Почему я  не  был таким мудрым,  как царь Соломон,  понимавший не
только речь и мысли людские,  но и голоса зверей и птиц?  Правда,  благодаря
волшебному кольцу, которое он имел. Но в гневе выбросил он это кольцо, когда
соловей пропел ему, что ему изменяет девятьсот девяносто девятая жена. С тех
пор все ищут это кольцо,  а  найти никто не может.  Так кто же осудит меня в
моем заблуждении властью?
     Я взял Тетерю,  послал писарем к Выговскому,  в дальнейшем назначил его
полковником переяславским,  был он моим довереннейшим послом и в Царьград, и
в Москву,  потому что умел сказать слово, умел кланяться, улыбаться, а когда
нужно -  держать гордую осанку,  - посол что осел: везет то, что нагрузят на
него. Я радовался при виде своего крестника, и никто не мог сказать мне, как
предаст он меня после смерти. Никто, даже Самийло из Орка.
     Я приближался к Львову,  к великому городу нашей с Самийлом юности, все
во  мне переворачивалось от  воспоминаний,  и  Самийло приходил ко мне тогда
ночами,  и мы подолгу беседовали. "Поговорим о десяти заповедях и о пролитии
крови,  гетман", - говорил он. "А может, лучше о кобзарях и о неистовости их
сердец, которая перейд