ороль и бог? Король
лежал мертвый,  бог  должен был  обращаться ко  мне со  словами разве лишь в
Киеве. Потому-то я вознамерился добыть здесь короля, а уж потом бога.
     Выбирать,   собственно,   мне  было  не  из  кого.   Мог  бы  считаться
претендентом на престол семиградский князь Ракоци,  но он умер как раз перед
элекционным сеймом, а его сын Жигмонт никому еще не был известен. Ни один из
братьев покойного Владислава не шел в сравнение с ними своими достоинствами,
я встал за Яна Казимира только потому, что он хотя бы внешне сдерживался все
это время и  ничем не проявлял враждебности ко мне и  к казачеству,  как это
делал Кароль Фердинанд.  Я  вельми хорошо знал королевича,  он стоял у  меня
перед глазами,  будто мы только вчера с ним виделись, - низкорослый, мелкий,
утлый,  какая-то заплесневевшая кожа,  лицо некрасивое и простецкое,  однако
выражение на нем всегда было королевское,  и он хорошо презентовался,  когда
хотел.  В противовес Каролю Фердинанду, который еще в молодости обручился на
всю жизнь с церковью,  Ян Казимир старался выработать в себе Марсову натуру,
служил  полковником  в   армии  австрийского  императора,   был   участником
Лотарингской компании,  когда  в  1637-м  Владислав женился  на  австрийской
принцессе Цецилии Ренате,  Ян Казимир ездил в  Вену за нареченной для своего
монаршего брата.
     В  1638 году Ян  Казимир отправился в  путешествие по  Европе.  Из Вены
добрался до Генуи,  там сел на корабль "Диана" и  поплыл в Испанию товарищем
посла  польского  Яна  Конопацкого.  На  Иберийском полуострове его  ожидало
положение вице-короля Португалии и адмирала испанского флота.  Но в Тулоне и
Марселе королевич слишком долго задержался,  кардинал Ришелье заподозрил его
в  шпионстве в  пользу Испании и  велел  арестовать.  Два  года  просидел Ян
Казимир  во  французских  темницах.  За  него  просили  папа  Урбан,  король
английский Карл,  Венеция и  Генуя,  только Фердинанд Австрийский,  швагер и
союзник,  не  пошевелил и  пальцем.  И  лишь в  феврале 1640 года посольство
воеводы Смоленского Криштофа Госевского добыло Яну Казимиру свободу.  Король
Людовик  принял  польского королевича в  монаршей спальне  в  соответствии с
церемониалом для  принцев  второго  ряда.  Через  некоторое время  Владислав
выпросил для  него у  папы кардинальскую мантию,  и  Ян  Казимир стал еще  и
кардиналом.
     И вот теперь экс-шпион международный,  экс-иезуит и экс-кардинал должен
был  стать королем польским.  Отец  его  Зигмунд Ваза никогда не  отвечал на
поклоны плебса.  Ян Казимир в своем презрении продвинулся неизмеримо дальше.
"Предпочитаю смотреть на пса, чем на поляка", - это были его слова.
     Однако королей избирают не за способности,  а  за происхождение.  Имеет
значение королевская кровь, и ничего больше.
     Мне  и  нужен был король бесхарактерный,  невыразительный,  чтобы можно
было подтолкнуть его  куда захочешь.  Именно таким казался мне  Ян  Казимир.
(Может,  и  Выговский показался мне  таким  настолько,  что  я  назначил его
писарем генеральным,  будучи не  в  состоянии заглянуть в  его  душу?  Такая
доверчивость - тяжелейший и опаснейший из пороков, в особенности у человека,
имеющего  в  руках  высокую  власть.   Но  этот  порок  почему-то  считается
незначительным,  на  него не  обращают внимания,  за  него не судит даже наш
самый суровый судья - история. Жаль говорить!)
     И все же не я первый подал руку Яну Казимиру.  Не обратил внимания и на
странный случай с Немиричем,  который прибился ко мне под Збаражем, будто бы
как  посланец королевича,  а  может,  только чтобы выведать мои  помыслы.  Я
ожидал от  Яна  Казимира посла настоящего,  ждал его  под Львовом,  ждал под
Замостьем и  своих  послов на  сейм  снарядил только тогда,  когда прибыл из
Варшавы королевский секретарь,  мой  давний знакомый nobilis roxolanos* Якуб
Смяровский.  Представился он,  как  и  Немирич тогда,  послом от  "шведского
короля", но был послом настоящим, потому что привез письмо от Яна Казимира с
королевскими печатями.
     ______________
     * Украинский шляхтич (лат.).

     Не  казак  кланялся королю -  король склонял голову перед  казаком!  Не
напрасно я проявлял такое поистине нечеловеческое терпение в разбушевавшемся
море страстей, возмущений, домогательств и непослушания.
     Я вызвал в Лабунки генеральных старшин и полковников, погрел их в своей
теплой  хате,   вспомнив,  как  это  нынче  неуютно  панству  в  Варшаве  на
элекционном поле*  под  ветром и  снегом,  угостил каждого чаркой горилки из
гетманских рук, спросил не без лукавства:
     ______________
     *  Короля должны были  избирать на  сеймовом поле  под  открытым небом,
только для сенаторов была "шопа" (навес).

     - Так  как  будем  встречать  королевского  посла  -   в  пышности  или
пренебрежении?
     Старшины предусмотрительно промолчали, откликнулся лишь Кривонос:
     - Делай как  знаешь,  гетман,  я  же  умываю руки,  потому что с  паном
Смяровским у меня счеты еще с Полонного.
     - У нас счеты со всей Речью Посполитой, - заметил я.
     - Видишь ли,  у меня тут не все так просто. В Полонном была тогда семья
пана  Смяровского,  а  хлопцы мои  озверели:  очень уж  сильно палило в  нас
панство из пушек.  В  душу каждому целились!  Ну,  а  уж если разойдутся мои
хлопцы,  то за руку не удержишь.  Несчастье случилось и  с  семьей секретаря
королевского.
     - Жаль,  Максим.  Не знал я об этом.  А хотел,  чтобы ты встретил посла
королевского перед  Лабунками и  сопроводил ко  мне.  Приучать  уже  следует
шляхетских панов к нашему казацкому маестату.  Тогда что же? Пусть встречает
пана посла генеральный обозный Чарнота?  Или  он  еще  не  выкричался?  Как,
Чарнота?
     Хохот покрыл мои слова.
     - Да ведь пан Чарнота не способен сесть в седло!  - крикнул Головацкий.
- Разве что будет стоять в стременах, как последний пахолок.
     - И  постою для  нашего гетмана!  -  огрызнулся Чарнота,  который после
своего глупого ранения и  до  сих  пор еще не  мог присесть.  -  А  чего тут
хохотать?  Хоть я и крикливый, зато верный. Хочу быть вторым человеком после
гетмана -  так и говорю, потому как ни о чем другом не думаю. Ты же, гетман,
бойся тех скрытных, которые низко сгибаются, а голосами играют так тихо, что
и  паутина не шевельнется.  Нутрецы!  Гнутся перед тобою в  три погибели,  а
глазами,  как татары на добычу,  -  так и режут!  И все на гетманскую булаву
косятся! А Чарнота крикнул раз да другой - вот и вся его вздрячка.
     - Вон булава на столе,  - сказал я спокойно. - Хочет кто - лишь протяни
руку. Взять - не штука. Удержать - вот забота.
     - Гей, пане гетмане, - махнул рукой Чарнота. - Доброе твое сердце, если
ты такого мнения о людях.  Кто бы там думал,  как удержать? Мысль одна - как
ухватить! А уж там - что бог даст.
     Я прервал этот разговор,  напомнив о после,  да,  собственно, и не имея
охоты продолжать его дальше: к чему?
     Не  было тайны,  что  некоторые старшины грызлись между собой,  готовые
утопить меня в  ложке воды,  и  для каждого лишь булава сверкала,  а  что за
булавой -  никто не хотел видеть,  никто не знал, какая она тяжелая, сколько
за  нею труда,  дум,  напряжения,  страданий сердца и  мук душевных.  Скупой
свечки в церкви не поставит. О души рогатые, о персть земная!
     Сидели,  молчали,  пили,  аж  испарина  с  чубов  шла,  и  никто  и  не
догадывался, что вижу их всех насквозь. Жаль говорить!
     Смяровский прибыл  в  сопровождении,  сотни  всадников  из  королевской
гвардии, я выслал ему навстречу шесть тысяч конных казаков. Под звуки труб и
бубнов его проводили мимо стен Замостья,  и осажденные, думая, что принесена
весть об  избрании короля,  высыпали на  стены и  встречали пана Смяровского
виватами.   Перед  Лабунками  выехал  встречать  посла  генеральный  обозный
Чарнота,  и он и его свита на пышно убранных конях,  все в дорогом оружии, в
мехах, с хоругвями в золотом шитье и бунчуками.
     Я приветствовал посла во дворе своей хаты,  так что мог он впоследствии
похвалиться,  мол,  виделся с  гетманом in  solemni forma*.  Часто палили из
пушек, били в бубны, провозглашали виваты и славу.
     ______________
     * В торжественной обстановке (лат.).

     - С милостью и миром приехал я сюда, - сказал Смяровский.
     Я  проводил его в  хату.  Был я тогда в скарлатном жупане с серебряными
петлицами, в ферезии, подшитой лучшими соболями, с золотой саблей на боку, -
не  для пустого величия все это,  а  для надлежащей торжественности.  Булава
гетманская лежала на краю стола, я сбросил ее на пол.
     - Не держусь за эту булаву,  пане Смяровский,  -  сказал я послу.  - На
первую весть об избрании Казимира сниму с пояса саблю, и лук отложу, и отдам
ему надлежащую покорность.  Если бы королем стал не Казимир, которому я хочу
служить и кровь за его достоинство проливать,  то пошел бы я прямо на Краков
и, взяв в сокровищнице корону, отдал бы тому, кому считал нужным отдать.
     Начали входить мои генеральные старшины Выговский,  Чарнота,  Зарудный,
есаулы Демко и  Иванец,  я называл каждого,  Смяровский присматривался к ним
внимательно, будто искал кого-то, я даже не удержался, спросил:
     - Имеешь кого-нибудь знакомого у нас, пане Якуб?
     - Лучше и  не имел бы!  Правую руку твою -  Кривоноса.  Говорят у нас о
нем,  что он гетман неназванный. Не дай мне его видеть: если бы меня даже на
куски изрубили, я все равно в него свою саблю воткну!
     - Что-то там между вами было,  и он,  как человек учтивый, не пришел на
встречу, - промолвил я успокаивающе.
     - Говоришь "что-то",  гетман?  - вспыхнул Смяровский. - В Полонном жену
мою  и  детей Кривонос побил,  сына восьмилетнего орде продал,  забрал моего
имущества на сорок тысяч!
     - Не он ведь сам -  это его хлопцы,  наверное.  Ты же,  пане Якуб,  где
тогда был?  В Варшаву от казаков бежал?  Сам бежал, а жену с детьми покинул?
Что же  это за  шляхетство такое?  Да  уж  не  для того ты прибыл,  чтобы мы
упрекали друг друга.
     Смяровский передал мне письмо от Яна Казимира с  королевскими печатями,
я велел Выговскому читать это письмо, разломив печати собственноручно.
     Казимир  извещал о  гарантированном своем  избрании,  советовал казакам
отступить  "на  обычные  места",  просил  меня  не  идти  на  Варшаву  и  не
препятствовать элекции,  обещал в  случае избрания полную амнистию казакам и
приумножение вольностей.
     Смяровский от  себя добавил,  что Кароль Фердинанд отрекается от борьбы
за престол,  уже есть договоренность между братьями об этом, Казимир уступил
брату  бискупства  Опольское  и  Рациборгское  и  обещал  получить  от  Речи
Посполитой согласие на  два аббатства.  Стало быть,  избрание Яна Казимира -
дело решенное.  Теперь ждут дня,  когда архибискуп Любенский пропоет: "Veni,
Creator" и приступят к подаче голосов.
     Я начал приветствовать избрание Яна Казимира, Чарнота дал знак, и снова
была поднята такая пальба, что, казалось, земля содрогается. Тут я пригласил
пана посла на обед казацкий,  а  тем временем полковники,  старшины,  казаки
просили  королевское письмо  и  читали,  разбирая  каждое  слово.  Когда  же
дочитались,  что подпись не короля польского,  а  только шведского и  печати
тоже Шведского королевства, поднялась невероятная буча.
     - Слышишь,  пане Смяровский? - сказал я послу. - Обмануть себя не дадим
никому.  Пока не  станет Казимир королем польским и  пока не  получу от него
заверений, не отступлю никуда. Нужно мне переполоскать все волости до Вислы.
Готов и зимовать здесь.  Жечь и убивать запрещаю, гумна охраняем сами, чтобы
не допустить голода.  Расскажи,  что видел здесь.  В Замостье паны умирают с
голоду,  а казаки мои если и умирают,  то от чрезмерного переедания. За меня
хан и султан,  Москва,  Валахия,  Ракоци. Все за меня, значит, когда признаю
свое  подданство перед королем,  затихну и  вернусь в  Украину,  чтобы ждать
комиссаров,  то  не от слабости это сделаю,  а  по доброй воле,  из сыновних
чувств к короне.
     Смяровский и не знал, благодарить за такую речь или возмущаться. Но для
обид не  было времени,  ибо  угощение шло по  казацкому способу -  на  шесть
перемен и  вина добротного вдосталь,  говорил только я,  а пил каждый раз за
здоровье его  королевской милости,  и  каждый раз при этом били из  пушек со
страшной силой.
     Когда  же  после  обеда  мы  остались с  послом с  глазу на  глаз,  пан
Смяровский уже словно бы от себя доверительно сказал:
     - Хочу тебя предостеречь,  гетман,  если хочешь при жизни и славе своей
остаться!  Есть у тебя враг заядлый, который намеревается лишить тебя славы,
твоего регимента и самой жизни. И враг этот - Кривонос. Берегись его!
     - Меня оберегает народ, пане Смяровский.
     - Как это? - удивился посол.
     - Тебе не понять этого.  Были мы с  тобой когда-то чуть ли не приятели,
вскормлены тем же самым хлебом,  и  кровь и  вера у  нас общие,  а думаем не
одинаково. Почему бы это так?
     Потом повезли пана посла под Замостье, показали ему перекоп, при помощи
которого отведена вода от города,  показали лестницы для штурма:  из цельных
бревен в двадцать локтей длиною,  а шириной -  в три охвата;  видел он сотни
наших  пушек,  гуляй-городины  непробивные,  поражался неисчислимости войска
казацкого и  порядку в нем.  С тем и уехал в столицу,  имея письмо от меня к
королю и страх в сердце от нашей силы.
     Вот тогда отправил я  казацкое посольство в  сейм с требованием избрать
непременно  Яна  Казимира  и  с  такими  условиями  замирения:  нагоняй  для
Вишневецкого и Конецпольского,  амнистия всему казацкому войску, возвращение
давних  вольностей,  чтобы  Войско Запорожское было  со  своим  гетманом под
властью только короля одного и никого другого над собой не имело; упразднить
унию, казакам свободная дорога на Запорожье и на море, коронные войска чтобы
не  вступали  в  украинские земли,  старостам никакого права  над  казаками,
реестр казацкий увеличить до  12  тысяч,  гетману определить староство и  20
миль земли.
     В сенате все это отложили, а мне было прислано письмо с "антедатой", то
есть  задним  числом,   от   короля  про   амнистию,   королевскую  ласку  и
удовлетворение всех условий казацких,  что же  касается установления потолка
казацкого реестра и  территории казацкого поселения,  то  для этого выделены
комиссары,  которых я должен был ожидать, отступив в свою землю. Комиссарами
сейм  назначил  Киселя,  киевского  каштеляна  Бжозовского,  Киселева  брата
новгород-сиверского  хорунжего  Николая,  подкомория львовского Мясковского,
брацлавского подчашего  Зелинского,  королевских  секретарей  Лентовского  и
Смяровского и князя Захария Четвертинского.
     Сам Ярема Вишневецкий с  высоты своего верховного региментарства считал
нужным подать руку казаку и, когда я отошел от Замостья, выслал мне вдогонку
письмо,  в  котором заверял в  своем  доброжелательстве и  благосклонности к
Войску Запорожскому и  готовности влиять на короля своими прошениями,  чтобы
он  милостиво простил  казацкие  проступки.  Удивлялся,  что  я  жалуюсь  на
какую-то  неприязнь с  его стороны,  в  то  время как предки его всегда были
благосклонны к  Войску Запорожскому и помогали ему добывать славу,  так и он
остается неизменно при своем афекте к  Войску Запорожскому и желает им ласки
королевской как  людям  рыцарским -  лишь  бы  только остались верными своей
отчизне.
     А   давно  ли  князь  ясновельможный  носился  по  Подолии  с  девизом:
"Выловить,   вырубить,  перевешать!"  Этот  мелкий  человечек,  черный,  как
навозный  жук,  с  истертым лицом,  хотел  стать  грозой  народа  великого и
вольного, а теперь лил воду на меч - стремился к замирению!
     Я  не  ответил ему.  Гадина в  его словах дышит.  Pereat -  как говорит
панство. Пусть погибнет!
     Была уже зима,  а казак зимой не воюет. Не может он закопаться в землю,
не спрячется в болоте,  не переправится по быстрой воде,  негде ему укрыться
от смертельного удара шляхетской панцирной конницы.  Я  добился избрания Яна
Казимира,  заявил, что признаю свое подданство, совсем затихаю и возвращаюсь
в Киев, чтобы ожидать комиссаров, Не ссылался на усталость войска, на черный
мор,  косивший казаков,  на недобрые вести, приходившие с Поднепровщины, где
посполитые уже и  не различали,  где шляхетские маетности,  а где гетманские
пожалования полковникам и сотникам.
     Тем временем снарядил Выговского к молодому Ракоци,  чтобы сблизиться с
семиградским двором.  Впервые отпускал от  себя писаря генерального,  а  ему
показалось - отодвигаю его в сторону, он встревожился, однако смолчал. Более
того,  как  это  он  делал всегда,  выложил мне то,  что скрывал до  поры до
времени.
     - Есть  вести  от   Мужиловского,   гетман,   -   промолвил  тихо,   но
многозначительно.
     - Почему же молчишь?  - чуть не закричал я. - Знаешь вельми хорошо, как
я жду этих вестей. Что там?
     - Патриарх  Паисий  уже  в   Виннице.   На  рождество  будет  в  Киеве.
Мужиловский  сопровождает  его.   Его  преосвященство  шлет  гетману  Войска
Запорожского свое благословение.
     Я  молча  махнул рукой Выговскому.  Предпочитал побыть наедине.  Только
теперь почувствовал,  какой растревоженной была  моя  душа с  тех  пор,  как
выехал я из Чигирина,  не увидев Матрону.  Ждал все эти дни и месяцы, сам не
ведая чего,  а теперь дождался! Увижу патриарха и упаду перед ним на колени,
выпрашивая благословение на брак. Ни перед кем не падал, а тут упаду!
     Память должна своевременно остановиться,  а она бунтует,  восстает, она
отбрасывает чувство неосуществимости.
     Теплый дух Матронки окутывал меня, стоял надо мной неотступным облаком,
а я делал вид,  будто не замечаю его.  Моя жизнь -  на виду,  перед войском,
перед толпами,  днем и ночью вокруг меня тысячи людей, прослеживается каждый
мой шаг, каждое слово, каждое желание и нежелание, во мне убиты все тайны, я
не принадлежал себе, я принадлежал людям и всему миру.
     А она?  Что она, и где, и как? Приставить к ней своих доверенных людей,
пустить  по  ее  следу,  погнать Лаврина Капусту назад  в  Чигирин,  велеть:
откопать  из-под  земли?  Я  не  мог.  Она  была  единственной моей  тайной,
единственным, что осталось во мне простого человеческого. Как же я мог и это
отнять у себя?  Вера была дороже подозрительности. С верой жить легче. Когда
мы больше знаем -  в любви или в ненависти?  Любовь слепа,  но ненависть еще
более слепа, она отнимает разум и все человеческие чувства.
     Я простил Матрону еще тогда в Чигирине,  я носил с собой не ее слова, а
ее дух,  прикосновение, дыхание и еще что-то, будто церковное пение, которое
поднимает, возносит сердце. Плоть угнетена, но дух вознесен - и это счастье.
     Я  вспоминал короткие минуты счастья с  Матроной.  Где они и были ли на
самом деле?  Уже тогда в ее взгляде читался укор, но была и мольба, безумная
нежность, молчаливая и упорно скрываемая, и бессмертные надежды нашей любви,
нашей любви, нашей...
     Нашей или только моей?
     Я позвал Тимоша.
     - Как ты, сынок?
     - А как должен чувствовать себя гетманский сын? Пробую ладить со всеми,
кто есть в твоем войске.
     - С татарами?
     - Разве одни лишь татары?  А валахи,  донцы,  куряне и путивляне,  да и
шляхта с хлопом польским, знаешь ведь сам. Полка своего нет, вот и обретаюсь
со всеми.
     - Сердце мое радуется, когда тебя слушаю. Что полка нет - не жалей, еще
и гетманом быть придется.  А теперь хочу, чтобы стал ты под Жолквой, где уже
приготовлен обоз, и двинулся в Украину.
     - Куда же?
     - В Чигирин.
     - К пани Раине?
     - В  Чигирин.  В  столицу гетманскую.  Будь там за  меня.  Но  не дури.
Слышишь меня?
     - Слышу, гетман.
     - Я  иду в  Киев.  А  потом в  Чигирин.  Видно будет.  Ты веди себя как
следует и успокой всех женщин. Катрю, пани Раину...
     - И Матрону?
     - Увидишь - успокой и ее. Пусть ждут вестей.
     - Вестей или гетма