Казацкая песня звучала над весенними степями:

                Гей, сорок тисяч вiйська ще й чотири,
                Гей, виУздили козаченьки з УкраУни.
                Гей, вони посiдали на могилi,
                Гей, викресали вогнику, закурили.
                Гей, викресали вогнику, закурили,
                Гей, розпустили пужар по долинi.
                Гей, попалили дiточки солов'Унi...
                Гей, що котриУ старшенькi, полетiли,
                Гей, а котриУ менченькi, погорiли...

     Ох,  будут гореть и меньшенькие,  и большенькие,  наверное, ведь смерть
никого не щадит. С грешным и праведный будет смертью бит - может между сухим
и сырое гореть... Я еще колебался, я еще ждал уступок от Потоцкого, потому и
направлялся в  свой Чигирин,  не  думая в  то  время идти дальше.  Дорога на
Тясьмин идет  Черным  шляхом на  Сак-сагань,  мимо  верховий Желтой Воды,  и
Княжьих Байраков,  и  открытым полем,  я пошел по ней,  имея справа ногайцев
Тугай-бея для разъездов по ярам и лесам со стороны Днепра,  чтобы Барабаш не
высадился и  не  ударил  неожиданно мне  в  крыло.  Кривонос  пускал  вперед
лазутчиков,  которые  зорко  следили  за  продвижением Шемберка  и  молодого
Потоцкого, за каждым их шагом, и теперь мне было уже видно, что перехвачу их
на  Желтой  Воде.  Я  шел  навстречу своей  первой великой битве.  Может,  и
последней, кто ж это знал!
     Войско только идет охотно и  весело на врага,  но битвы вряд ли желает.
Если и рвется к чему-нибудь,  то разве лишь к защите, когда уже берут его за
горло,  или же к грабежу,  добыче,  примитивному насыщению и отдыху.  Каждый
хочет жить,  а  битва -  это  неминуемая смерть для  кого-то.  Полководцы же
мечтают только о  битвах,  ибо без этого у них словно бы опустошается душа и
они тихо,  медленно уходят в небытие. Полководец - творец и пророк. Как тот,
который слагает песни и  думы,  как живописец,  рисующий святых на  иконах и
парсунах,  как  певец,  который голосом своим  поднимает души,  как  пророк,
словом ведущий на подвиг целые народы.  Но он и  возвышается над всеми:  они
могут творить лишь под защитой его могучей руки,  потому что лишь он  знает,
что пророки побеждают только тогда,  когда они вооружены. Так устроен мир, и
никто не может избежать своей судьбы, даже сам бог.
     У меня еще не было славы,  враги считали меня просто мелким бунтовщиком
и  своевольником,  мир не  слышал моего имени,  но  для меня оно уже звучало
тысячеусто,  уже гремело во мне предчувствие великих побед:  стал я и не над
войском,  а повел целый народ, а народ неодолим, разве не подтверждает этого
орда?  Что такое орда? Это весь народ, если он даже маленький, будучи сбитым
в единый кулак, он громит все вокруг, и нет ему удержу.
     Я чувствовал в себе силы неизмеримые и дух неукротимый. Неразгаданность
мыслей,  непредвиденность, неожиданность - и для врагов, и для друзей, и для
самого себя.  Мысли  высекаются,  как  искры огнивом,  и  разрезают простор,
словно огненные пули,  - куда какая полетит? Никто не знает. Но в тебе живет
могучая воля,  которая все  это  направляет.  Иногда мне  самому становилось
страшно от данной мне власти,  казалось,  будто во мне сидит неограниченная,
неуемная сила, ведет неизвестно куда, в какие края, на какие небеса.
     Где  будет битва,  я  еще  не  знал.  Шел  навстречу шляхетскому войску
бесстрашно,  но и осмотрительно. Знал, как похваляется молодой Потоцкий, что
не  мечом и  оружием,  а  кнутами сможет укротить бунтовщиков,  но я  на это
презрение должен был ответить уважением к врагу. Чем больше такого уважения,
тем труднее им будет с нами состязаться. Не мы их звали сюда - они шли сами.
Не мы их преследовали, а они хотели обложить нас, как загнанную дичь. Потому
и  решил я выбрать выгодное место и там ждать Потоцкого и Шемберка.  Если бы
они и прошли мимо меня,  все равно должны были вернуться, чтобы найти, - для
этого они посланы коронным гетманом.
     Я стал ждать шляхетское войско на Желтых Водах,  зная,  что им никак не
миновать этих мест,  вельми удобных при  походе:  тут  была вода для людей и
коней, лес для костров, именно здесь пролегал кратчайший путь на Сечь, и кто
ходил по  нему  хотя бы  один раз,  тот  знает,  что  на  Желтых Водах можно
останавливаться  на  день  и   на  несколько  для  передышки,   ибо  урочище
возвышалось  над  степью,  имея  преимущество над  окружающей  местностью  и
защищая от  неожиданных нападений.  Желтые Воды в  этом месте расходились на
две  ветки,  создавая между речкой Желтой и  Камышовой балкой изрядный клин,
заросший лесом,  именуемый казаками соперником Черного леса.  С  трех сторон
клин защищался болотами и балками,  полными вешних вод,  и открыт был лишь с
севера,  откуда и  должны были подойти панские хоругви.  В  этом месте возле
левого берега Желтых Вод  я  велел разбивать табор,  прикрыв его  с  четырех
сторон  земляными валами.  Ходил  среди  казаков  со  своими  полковниками и
сотниками,  сам брал лопату,  помогал насыпать землю,  потому и называют нас
земледельцами,   кротами,   червями  земляными,   всячески  презирая  нас  и
насмехаясь над  нами.  Но  мы  не  обижались,  не  обращали даже внимания на
панские насмешки,  ибо  знали,  что  земля -  это  для нас хлеб,  богатство,
достаток и фортуна, земля была нашей защитой и нашим оружием, и казак воевал
столько же мушкетом,  сколько мотыгой и лопатой,  у него оба эти инструмента
на одной ручке,  всегда привязанные к  поясу,  с  ними он многое умел,  мог,
доказывал,  сыпал землю,  делал укрепления, хитрые западни для конницы среди
безбрежных равнин своей степи,  гробовища, городища, становища, окопы, валы,
сторожевые курганы -  сколько этого земляного труда по всей Украине!  И  все
это  окроплялось  кровью  казацкой,  поливалось  потом  негербованного  люда
нашего.
     Мы возвели валы за одну ночь и еще и прикрыли их травой и ветками,  так
что наш табор сливался с  зелеными полями и лесами.  Казацкий священник отец
Федор неотлучно был со мною и то и дело похваливал казацкую работу:  "Добре,
детки, добре, добре и славно. Нечистая сила бежит от зеленого, поэтому бог и
покрыл землю зелеными травами и  лесами.  В  темноте же  зелени не видно,  и
тогда вокруг торжествуют дьяволы.  Брать ли нам их себе в сообщники? Земля -
святая,  даже если истоптали бы  ее  все войска мира,  если бы опустошили ее
злейшие налетчики и грабители, если бы сожгли ее адские огни. Земля святая и
вечно будет обновляться".
     - А почему вода мутная, отче? - спрашивали казаки.
     - А почему ж она мутная?  Кто считает,  что от глины,  может, это так и
есть,  а еще -  от знамен вражеских.  Падает от них тень,  и вода мутнеет. И
души мутнеют.  Вот  и  берегитесь,  детки мои.  Как сказал апостол,  духа не
угашайте.
     Потоцкий шел вслепую.  Я  и  дальше держал казаков на  вестях и  знал о
каждом  шаге  продвижения вражеского войска.  Мы  спокойно  сидели  в  своем
укрытии,  а  паны,  и  в мыслях не допуская,  что ждет их засада,  подошли к
правому берегу Желтых Вод и начали переправляться к нам на левый...
     Казаки  мои  сидели  тихонько,   как  святые,  лишь  перемигивались  да
посмеивались в усы,  и так бы мы и дождались, пока все панство попадет в наш
капкан,  но  черти принесли под самый наш вал какого-то немецкого драгуна по
большой нужде.  Пока этот драгун приноравливался к  месту да  искал укрытия,
казачество еще ничего,  но когда начал расстегивать свои немецкие плюдры, на
валу зашипел гневный шепот:
     - Ишь ты!
     - Он еще под самым носом будет тут смердеть нам!
     - Принес свое стерво аж сюда!
     - Вонял бы уже перед панством!
     - Навернет здесь кучу, еще споткнешься, когда на панов будешь бежать!
     - А ну, Грицко, сыпани ему из мушкета под самый зад!
     - Постой. Это ведь не немец, а наш казак!
     - Чечель из реестровых! Только плюдры на нем да кабат немецкие!
     - Вишь, морду отъел на панских харчах!
     - Ну так ударь по нему стрелой!
     - А куда целиться?
     Кто-то из сотников успел сдержать казаков,  но,  видно, до этого Чечеля
донеслись голоса,  раздававшиеся на валу,  он присмотрелся повнимательнее на
странно  всхолмившуюся землю,  поскорее подтянул свои  плюдры  и,  с  трудом
сдерживаясь от крика, помчался к переправе.
     Там  поднялся дикий  тумулт,  войско  начало  торопливо поворачивать на
другой берег,  проклятый реестровик испортил нам весь праздник,  засада наша
была открыта преждевременно,  и  я  должен был  только смотреть,  как птички
выпархивали из силков, расставленных для них в степных пущах.
     Для огня из мушкетов враги были далековато;  пушек,  как уже сказано, у
меня  было  слишком  мало,  поэтому  пришлось немного  пощекотать вельможное
панство  из  гаковниц да  для  острастки пустить несколько ядер  в  скопище,
образовавшееся на переправе,  и  уже с  первыми выстрелами казацких гаковниц
там забурлило,  закипело, засуетилось, те, кто успел переправиться, кинулись
теперь назад,  сталкивались с  теми,  кто  барахтался на  вязком мелководье,
более  сильные  топтали  слабых,  кони  налетали  на  людей,  возы  увязали,
опрокидывались,  брань, стон, проклятья зазвучали над скопищем врагов, а тут
еще прибавили свой голос и  казаки.  Поднимая крик до  самых небес,  осыпали
врага страшной бранью,  проклятьями, скабрезными и погаными словами - да все
на головы шляхетских сыновей,  жолнеров,  региментарей -  неудачников, обоих
гетманов и самого их короля.
     Тщедушный региментарь,  старостка нежинский Стефан  Потоцкий  порывался
было  поднять свои  войска приступом на  казацкий табор,  но  рассудительный
Шемберк удержал его  от  очевидной смерти,  продлив ему  еще  на  две недели
никчемную жизнь.  Шемберк велел как можно скорее возвращаться всем на правый
берег и  там окопался:  сбил возы четырехугольником,  возвел впереди себя на
целую версту вокруг вал, установил на нем пушки и заставил делать укрепления
в лагере.
     Когда стемнело, мы тоже переправились на правый берег, до утра окружили
польский  лагерь  шанцем,  подвели  пушки  и  гаковницы,  но  утром  тяжелая
панцирная конница  шляхетская ударила по  нашему  переднему окопу  и  выбила
оттуда казаков.  Это был полк Нечая,  не привыкший к таким штурмам, потому я
велел им отступить в  лес,  а в это время полк Вешняка,  ударив по вражеской
коннице с крыла, загнал ее обратно в польский лагерь.
     Потоцкий и  Шемберк должны были понять,  что попали в  западню,  хотя и
отправились на поимку Хмельницкого.  Наши окопы проходили у самого леса,  и,
понятно, он давал казакам убежище и защиту, к тому же вывели мы их выше, чем
шляхта свои,  и  теперь могли  видеть во  вражеском лагере даже  собаку пана
Шемберка.  Позади  польского лагеря была  заболоченная речушка Зеленая -  не
отступишь и не убежишь.  Вот и получилось, что незадачливые региментари сами
себя  заперли на  этом  участке пространства и  теперь  должны были  покорно
ждать,  когда казачество разгромит их до основания.  В то же время у них был
один выход:  укреплять свой лагерь. Рыли землю целый день и целую ночь, в их
распоряжении была чуть ли  не  половина реестровых из  нашего люда,  так что
было кому рыть окопы и  насыпать валы,  и  когда на  следующий день нечаевцы
попытались ворваться в  шляхетский лагерь,  то  не  смогли пробиться даже  к
передним окопам - так много успели за ночь наши противники.
     Они выстроили свои укрепления продолговатым кругом, разомкнутым на юг в
сторону  наших  окопов.   Этот  выход  был   защищен  серповидными  шанцами,
внутренней своей стороной обращенными к  полю.  Всех этих шанцев было шесть,
по три с каждой стороны выездных ворот. Шли они параллельно, создавая четыре
ряда укреплений,  кроме того,  было еще  шесть шанцев,  обращенных открытыми
дугами вовнутрь лагеря,  они создавали как бы  улицу,  тянувшуюся от  поля к
главным окопам,  по  три с  каждой стороны,  один за другим банкетами.  Один
шанец с колодцем в конце улицы замыкал ворота.  Могло создаться впечатление,
что  укрепление  неприступно и  его  тяжелое  колесо  раздавит  любую  силу.
Наверное,   Шемберк  вполне  резонно  рассуждал,   что  я  опрометью  кинусь
захватывать лагерь,  и  горячие головы в самом деле толкали на это,  но я не
рвался  к  шляхетским шанцам.  Собирал раду,  спрашивал:  кто  хочет  первым
прорваться,  кому не  терпится?  Ни  один из моих полковников и  сотников не
хотел первым начинать,  хотя люди и простые,  но хитрые, боялись оказаться в
дураках, вызвать смех и на всю жизнь получить уничижительные прозвища. А сам
я,  старый опытный вояка,  мог ли я допустить, чтобы меня победил желторотый
Потоцкий,  посланный своим отцом добывать славу на  наших костях?  Я  сказал
спокойно: "Пусть паны мечутся из стороны в сторону".
     Из  шляхетского обоза палили пушки,  но ядра почти не долетали до наших
шанцев,  и за несколько дней убита была одна лишь кляча,  которая паслась на
поле между нашими лагерями.  Региментари,  не  зная моей силы,  не  решались
выходить в поле,  не выпускали и драгунов,  которые были, собственно, нашими
людьми,  лишь переодетыми в  немецкую одежду.  Но горстка панцирной конницы,
которая была при них,  каждый день наскакивала на нас и  со страшным топотом
рвалась то на один,  то на другой казацкий шанец.  Это было грозное зрелище.
Тяжелые  кони,  прикрытые латами,  на  них  похожие  на  дьяволов всадники с
крыльями над плечами,  так что и татарский аркан против них был бессилен,  и
все в стальных непробиваемых панцирях,  а поверх панцирей у каждого -  белые
смертные сорочки.  Мчатся - и никакая сила не может их остановить. Я говорил
казакам:   "Пустите  их,   расступитесь!   Это   сама  смерть  и   виктория.
Расступайтесь и кланяйтесь этому великому мужеству народа рыцарского!"
     И  казаки разбегались во все стороны,  конница проскакивала в  пустоте,
ничего не  добыв,  мрачно возвращалась назад,  чтобы на следующий день снова
наскакивать на казацкий лагерь и снова ударяться в пустоту.
     Иногда охочие из  казаков залегали на поле в  вырытых ямах,  скрывались
там,  "щекотали" шляхетских коней копьями в подбрюшье, а когда всадник летел
вместе с конем на землю,  то "щекотали" и всадника, хорошо зная, что за свое
молодечество будут растоптаны стальной лавой гусар.
     Такие смертельные "шалости" продолжались день,  и два, и неделю. Сходят
ли с  ума от зрелища крови?  Не сходят с  ума даже те,  кто ее разливает.  К
сожалению,  не сходят.  Каждый день на наших глазах погибали люди, к тому же
самые храбрые,  умирали добровольно,  а впереди у нас не было ничего,  кроме
потерь еще больших.  Но между тем еще никогда не кипела жизнь так бурно, как
теперь.
     Уже  пронеслась первая весенняя гроза  над  просторами,  и  первый гром
ударил над курганами и балками,  степь поднималась к солнцу буйными травами,
наполнялась птичьим пением и клекотом,  летучие мыши беззвучно проносились в
темноте,  как души грешников, огромные черепахи, величиной с корыто, грелись
на  песчаных  буграх  возле  болот,  гады,  проснувшись  от  зимней  спячки,
шелестели в травах, заползали в шатры, грелись под теплыми казацкими боками,
аисты летели на Украину и отдыхали в зеленых дебрях вокруг нас, со спокойным
любопытством присматриваясь к людскому муравейнику, а мы смеялись и кричали,
обращаясь к ним,  как малые дети: "Лелеко, лелеко, до осени далеко!" Волки и
лисицы  сбегались  со  всей  степи,   чуя  дух  крови,  но  не  отваживались
приближаться к  Желтым  Водам,  напуганные пламенем ночных  костров в  обоих
лагерях, в особенности в казацком, где было велено каждому разводить по пять
костров одновременно, чтобы еще больше напугать Потоцкого и Шемберка.
     Я  знал,  что  они ждут помощи от  главного войска,  потому каждый день
посылал гонцов к Тугай-бею,  чтобы он подошел со своей ордой,  которая одним
своим видом вынудила бы шляхту капитулировать.  Не биться - лишь напугать, и
уже этого было бы достаточно. Однако хитрый мурза где-то прятался по далеким
привольным буеракам,  посылал мне какую-то сотню всадников, больше не давал,
выжидал, выслеживал, опасался прогадать и преждевременно присоединиться не к
тому,  кто победит.  Собственно, я сам хорошо знал, что не мне загребать жар
чужими руками, что никто не завоюет нам воли, никто не одолеет наших врагов.
Знал я и то,  что по Днепру плывут в байдаках реестровые,  которые выйдут на
берег возле Кодака и пойдут в степь искать кварцяное войско.
     Врага  удобнее  всего  бить  поодиночке.  Поэтому,  заперев  в  западне
Потоцкого и  Шемберка,  я послал вдоль Днепра конницу Ганжи,  которая должна
была встретить реестровиков и  склонить их  на  нашу сторону,  как бы это ни
трудно было.  Мало кто знал о моих планах даже в нашем таборе, а у Потоцкого
и  Шемберка и  в  мыслях не  было,  потому они спокойно и  сидели за  своими
редутами,  ожидая подмоги,  чтобы без  оружия,  лишь одними кнутами укротить
"украинское гультяйство".
     Нелегко мне  было тогда.  Был я  гетманом без побед,  не  отличился еще
ничем, даже орда, которую так щедро обещал я на Сечи, не появлялась, и никто
не мог с определенностью сказать: была она или ее не было вовсе. Вокруг меня
стал  все  громче раздаваться шепот,  а  потом  залегло угрожающее молчание.
Нужно было во  что бы  то ни стало сломить эту страшную тишину,  разбить ее,
наполнить голосами если  и  не  надежды,  то  хотя бы  голосами размышлений,
споров,  непокорности,  ибо в  тишине и  неподвижности выжидания -  смерть и
гибель всех самых лучших намерений и моя собственная гибель.
     Каждый  день  в  своем  простом,  далеком  от  гетманской роскоши шатре
собирал я  раду,  спрашивал:  как  лучше нам  поступить,  что  будем делать?
Горячие головы знали одно: бить, бить, бить! У моих соотечественников всегда
было слишком много горячих голов, а тут, возле меня, казалось, собрались они
чуть ли не со всей земли. Не хотели слышать никаких слов предостережения, не
было терпения ждать, рвались к схваткам, верили в свою силу и отвагу. У кого
впереди жизнь, а у кого смерть, - это их не касалось. Ибо смерть у всех, это
доля,  неизбежность и  обреченность,  а жизнь -  в битвах,  и что может быть
прекраснее?
     Я  еще  не  чувствовал себя настоящим гетманом,  мудрым и  справедливым
хранителем правды, временность тяготела надо мною, равенство со всеми давало
и силу равную, но не такую, которая подняла бы меня на недосягаемую высоту и
неприступность.  Я уговаривал,  убеждал,  может,  и умолял,  даже и сидел по
ночам в одиночестве и отчаянии бессилия,  однако твердо стоял, не поддавался
горячим  головам и  расхристанным душам,  ведая  наверняка,  что  даже  один
необдуманный поступок может погубить все наше дело.  Мог ли я допустить это?
Должен был стать плотиной, преградой, лечь поперек дороги, собственным телом
запрудить все безумие человеческой горячности и ярости.
     - Подождем вестей от Ганжи, - успокаивал я своих полковников.
     - Ты  и  Ганжу отправил,  чтобы укоротить нам руки,  -  промолвил Нечай
своим тяжелым, упрямым голосом.
     - Скажи ему, Кривонос, - просил я Максима.
     - А что говорить?
     - Держишь на вестях всю степь, скажи всем, что там и как.
     Кривонос не хотел становиться ни на чью сторону.
     - Говорить можно все, а можно обойтись и без слов.
     - Разве я  не прав?  -  с прежней яростью наседал на меня Нечай.  -  До
каких пор будем сидеть в  этой степи?  Нужно ударить на панов и  смести их с
лица земли!
     - Ты уже бил - и что же? - спрашивал я.
     - И молот не от одного удара сплющивает железо.
     - Не хочу, чтобы наш люд тоже сплющивался.
     - А чего же ты хочешь, гетман?
     - Гетманов не спрашивают, а ждут их слова.
     - Так какое же твое слово, гетман?
     У меня не было слова.  Я ждал.  Чего? Откуда? От кого? На что надеялся,
чего ждал?
     У  молодого Потоцкого с  Шемберком была надежда на  гетманов коронных с
войском,  которые могли когда-то прийти.  А  я?  Если бы и  хоте