з  стен  коллегиума,  за  фурту  иезуитскую,  то  подговаривал я
Самийла добровольно вызываться на дежурство у  ворот,  и  он выпускал меня и
впускал,  так что никто не  ведал и  ни  разу не поймали меня в  моих тайных
отлучках.  О  эта фурта иезуитская!  На Полтву,  на сочные луга,  в  манящую
темноту,  где дух молодой травы и девичьего молодого тела. В райском огороде
росла лилия.  А  кто  сажал?  Панна Мария.  Как  сажала,  так сажала,  лилия
расцветала...
     ______________
     * Любым способом (лат.).

     Гей-гей...  Все люди были молодыми,  но  не все умеют сберечь молодость
души. Кто сохранит - счастлив. Начинать надо с самой молодости. Еще Платон в
"Республике" превыше  всего  ставил  темперамент юности.  В  небесах  ангелы
непрестанно приближаются к  весенней поре  своей молодости,  так  что  самые
старшие из них кажутся наиболее юными.
     В  скольких пеклах я  уже побывал -  и  возвратился оттуда и вынес душу
молодой. Не все вернулись. Может, я их посланец?
     После Цецоры не  думал,  что буду жить.  Когда оторвали меня от убитого
отца  и  оказался я  в  басурманской неволе,  то  уже  считал себя словно бы
мертвым.  Но турки заставляли своих пленников жить дальше.  Дуванили добычу,
выделяя большую часть не для воинов и их беев,  а прежде всего для Стамбула,
для султанов,  его визирей и вельмож. Так стал я собственностью неизвестного
мне капудан-паши, начальника всего султанского флота, и бросили меня гребцом
на галеру,  и несколько месяцев я был прикован цепью к тяжелому, как недоля,
веслу,  снова жаждал лучше умереть,  чем так жить и мучиться,  но снова заря
взошла надо мной,  были замечены мои  способности в  языках,  эта весть была
внесена в уши самого капудан-паши, и из Стамбула пришло повеление освободить
меня с галеры и доставить во двор самого паши. До конца дней моих видел себя
во  снах  гребцом на  галере,  плакал-рыдал вместе со  своими товарищами,  и
каждый раз стон этот бывал перед каким-нибудь несчастьем. Капуданов двор был
на стамбульском участке Касим-паши по эту сторону Золотого Рога,  так что мы
целый  день  могли  всматриваться в  синеватые холмы огромного города с  его
мечетями,  беспорядочными строениями и еще более беспорядочными базарами, на
которые иногда ездили для  закупки провизии.  Кто такой был этот Касим-паша,
именем которого назывался участок,  где я должен был жить? Говорили, что жил
он  во  времена  султана  Фатиха,  который  завоевал Царьград и  сделал  его
басурманской столицей,  назвав Стамбулом. Наверное, помогал Фатиху в морском
деле,  потому что именем Касим-паши называлась и  гавань на Золотом Роге,  и
башня-маяк в заливе, и мечеть на базаре.
     Но какое мне было дело до всех этих пашей, известных и неизвестных, кто
и чем мог бы возместить для меня хотя бы один день неволи,  а ведь у меня их
было не  один и  не два дня,  а  целых два года!  Два года рабства для тебя,
молодого, сильного, вольного мыслью и всем поведением своим, равным двумстам
годам порабощения для целого народа.

                Ой ти, козаче, козаче Супруне,
                Де ж твоУ прегромкiУ рушницi?
                Гей, моУ рушницi в хана у свiтлицi,
                Сам я молод у темницi...

     Унижение,  тупое животное существование,  проклятье,  проклятье! Смерть
тут была бы  высшей справедливостью,  даже если и  должен был получить ее от
рук несправедливых.  Я жил дальше,  но это была не жизнь,  точно так же, как
время мое стало безвременьем,  оно двигалось вместе с солнцем,  а измерялось
расстоянием между двумя котелками рисовой чорбы,  которую мне  давали каждый
день,  чтобы я все-таки жил, чистил коней вельможному турку, кормил их, поил
водой,  делал проводки,  чтобы не застаивались, смазал сбрую, начищал медь и
серебро,  отливал пули в  формах,  точил сабли,  чистил мушкеты.  И  неволя,
неволя, тяжкая, как свинец, безнадежная, как мука.

                Летiла зозуля та й стала кувати,
                Аж то не зозуля, а рiдная мати.
                То рiдная мати iз рiдного краю.
                А я на чужинi горюю-вмираю.
                Якби мати знала, яка менi бiда,
                Вона передала б горобчиком хлiба.
                Горобчиком хлiба, синичкою солi,
                Якби мати знала, як тяжко в неволi.

     Все было в трепете,  когда появлялся паша,  но он никого не замечал, не
обращал внимания и  на меня,  ни разу не поинтересовался моим знанием языков
или  еще чего-то  там,  хотя,  как сказано уже,  именно за  эти знания велел
определить к себе во двор, осовободив от каторги на галерах. Не хотел ли он,
чтобы я обучал его коней латинскому и греческому?
     (Впоследствии обо мне будет написано еще и не такое.  Будто я был таким
красавцем,  что под Цецорой, увидев меня, турки скорее повезли в Стамбул для
султанской    матери    валиде    Махпейкер,     пресыщенной    любовниками.
"Невольником-красавцем торопится Махпейкер задержать угасание женственности,
пощекотать отмирающую похоть  развращенной женщины".  Промолчим  и  о  стиле
выражения,  оставив его на совести того,  кто писал.  Но ведь не была валиде
Кьезем (потому что так ее чаще всего называли) старой, ведь не было ей тогда
еще и тридцати лет,  а любовников хотя и могла бы иметь,  так не возили их с
поля  боя.  Далее написано,  будто меня спасает нареченная молодого султана.
Султанова нареченная!  Какие  слова!  Так,  будто  султан  сельский парубок.
Далее,  я  как  бы  прикинулся  мусульманином,  меня  подарили  румелийскому
кади-аскеру,  тот сделал меня муллой,  я читал смертный приговор султанскому
брату и  наблюдал,  как тому отрубают голову,  далее общаюсь с  православным
патриархом,   который  почему-то   живет  в   Скутари,   меня  же  держат  в
караван-сарае, и я наблюдаю, как янычары ездят верхом по Стамбулу. Если бы в
самом деле хотя бы на миг мог стать мусульманином, то, читая такое, невольно
воскликнул бы: о шариат! О вера! Жаль говорить!)
     Между тем жизнь продолжалась, хотя и в неволе, вокруг были, собственно,
одни  рабы,  потому  что  вельможные турки  почему-то  больше  полагались на
чужеземцев, чем на своих единоверцев.
     О  чем чаще всего говорят мужчины на  войне и  в  неволе?  Наверное,  о
женщинах,  потому что с  ними связывается наибольшая свобода,  величайшая ее
роскошь. Я не был самым младшим среди своих товарищей по несчастью, но духом
мог бы  считаться именно таким и  теперь страдал едва ли  не сильнее других,
потому что  были у  меня одни лишь воспоминания,  не  оставил на  Украине ни
жены,  ни  ребенка,  все  мои  предшествующие годы  съедены были занятиями в
коллегиуме и  службой при отце и у коронных гетманов.  Теперь звучали во мне
латинские  вирши  и  словеса  святых  отцов,   а  еще  жили  воспоминания  о
бесконечных переходах,  о  ночлегах под открытым небом,  на ветру и  холоде,
когда согреться мог только возле теплого конского бока,  о тьме и тишине,  о
волчьем вое и птичьем клекоте.  Вспоминал красивую женщину, которая с веслом
на плече спускалась в Трахтемирове к Днепру, и я пропустил ее, не остановил,
не  спросил даже,  как зовут.  Почему же не спросил?  И  еще более красивую,
которая  спала  среди  корзин  с  вишнями  на  берегу  Тясьмина,   а  потом,
проснувшись, сладко потянулась всем молодым, гибким, как лозина, телом и еще
слаще  улыбнулась навстречу мужу,  что  шел  от  лодки  в  рваных штанах,  с
грязными худыми ногами,  простоволосый,  никчемный.  Почему я  не  оттолкнул
этого человека,  не встал перед этой женщиной, не заглянул ей в глаза? И ту,
которая несла  в  Переяславе на  коромысле ведра с  водой и  наклонила одно,
чтобы  напился маленький мальчик,  и  вода  лилась на  землю,  мальчик после
каждого глотка поднимал на  женщину смеющиеся глаза,  а  она тоже смеялась и
была прекрасна, как матерь божья. Почему же не смеялась она мне? И еще ту, у
которой спрашивал дорогу где-то под Богуславом, и ту, которая промелькнула в
зеленых листьях на пасеке у знакомого казака под Корсунем.
     И  среди этих беспорядочных воспоминаний,  вызываемых чужими жалобами и
похвальбой  напрасной,   внезапно  приплыло,   остановилось  перед  глазами,
ошеломило видение из детства,  забытое,  собственно почти и не существующее,
каким-то  дивом зацепилось за самый краешек памяти,  а  теперь оттеснило все
даже недавнее,  уже не был я горьким невольником, а был маленьким мальчиком,
и  не  в  Стамбуле,  а  в  Переяславе,  и  не турецкие байрамы праздновались
неверными,  а  пропахший яблоками спас,  и  мы с  отцом и матерью в гостях у
Сомков переяславских,  взрослые беседуют где-то в хате, а мы, малыши, играем
за угловой стеной.  Мишко Сомков такой,  как и я,  десятилетний,  Якимка еще
совсем маленький,  не научился и ходить, лишь ползает, и их сестренка Ганна,
восьмилетняя.  Мы  с  Мишком делали из  беленьких кабачков волов и  коровок:
втыкали  в  кабачки  деревянные палочки  -  "ноги",  "рога  и  хвосты" нашей
скотины,  маленький  Якимка  норовил  выдернуть  эти  "ноги"  и  "рога",  мы
отбивались от  него.  Ганна смеялась.  Она  сидела у  самой хаты,  упиралась
узенькой спинкой в белую стену, ноги протянула по густому спорышу, ручонками
знай поправляла беленькую полотняную сорочечку, которая была слишком коротка
и все время как-то подворачивалась,  обнажая ее колени и бедрышки. Наверное,
мы были слишком заняты своим "стадом" и то ли смотрели, то ли не смотрели на
маленькую Ганну, такое невнимание обижало девочку, в зародыше в ней уже жила
женщина,  которая требовала уважения,  преклонения и верности,  а мы,  будто
последние вахлаки,  не  умели этого понять,  были далекими от мысли о  своем
мужском предназначении,  и  кто бы мог нам о нем напомнить,  если не будущая
женщина.  Улучив момент, когда Якимка не досаждал нам своими разрушительными
намерениями,  Ганнуся прекратила свою  возню  с  рубашонкой и,  как  сидела,
игриво  и  невинно  вдруг  сверкнула белым,  ослепительным,  обескуражив нас
обоих,  меня  и  Мишка,  образ  чего-то  неуловимого промелькнул перед  нами
видением тревожным и  греховным,  что-то сокровенное сделало нас одуревшими,
пристыженными до краски в  лицах,  до слез и  обиды,  а  Ганна с неизвестной
дерзостью ждала и  словно бы похвалялась:  "А у  меня -  вот..."  Босоногая,
тонкотелая, на зеленом спорыше.
     Никогда не вспоминался мне этот угол дома и эти детские ножки, и только
здесь, в басурманском гнезде, в неволе и унижении, пришло и уже не отходило;
я  очень удивлялся,  что забыл Ганну Сомкову и никогда не пытался увидеть ее
или хотя бы спросить о  ней,  казнился из-за своего невнимания и  черствости
душевной,  находил в незнакомой,  собственно,  девушке просто-таки неведомые
достоинства и прелести, уже не думал о смерти, а хотел во что бы то ни стало
выжить,  чтобы возвратиться и найти Ганну и... Как я мог потерять ее, забыть
о  ней,   утратить  ее?   Как?   Тогда  были  невинные,  безгрешные,  может,
совершенные, как боги, а теперь грех рождался во мне от самого воспоминания,
гремел в сердце, клокотал горячей кровью - и не было спасения. Думал: как же
я погибну и больше не увижу ее? Как же это? Разве можно? А она ведь выросла,
расцвела,  как мальва.  Не хотел думать,  что кто-то уже взял ее, что кто-то
прикасается к ней,  слышит шепот ее и смех...  А я слышу голос ее,  и уже не
детский,  и  голос этот молвит теперь не о  детстве,  и не о теплой траве на
углу дома,  и не о кукушке в орешнике. Теперь напоминает он о недостижимом и
неосуществимом,  и  в  нем воля,  утраченная навеки не  только мною и  моими
несчастными товарищами, но и всем миром и этой землей, землей рабства, крови
и унижений.  Ледяная купель страданий и воспоминаний. Как исповедь церковная
после зла несодеянного.
     Платил дань пеклу, еще и не будучи должником, оказавшись за чужие долги
за чужим морем и  на чужбине.  Кто выведет,  перевезет,  покажет и  поможет?
Николай-угодник или святой Христофор?
     Дикая жажда жизни пробудилась во  мне  с  такой силой,  что  мне самому
стало  страшно,   я  подавлял  эту  жажду,  а  она  вырывалась  в  поступках
неожиданных, подчас шальных, как это случилось со мной на Египетском базаре,
куда мы каждую неделю ездили за покупками для двора паши с  его неисчислимой
челядью.
     В  Стамбул пришла чума.  Она почти не  покидала этого огромного города,
вечно  гнездилась  в  его  дебрях,  и  в  грязи  и  запутанности  улочек,  в
давних-предавних  рвах,   полных  нечистот,   под  стенами,  в  подземельях.
Наползала то с  одного берега,  то с  другого,  охватывала весь город или же
задевала лишь его край,  справляла свои черные тризны в жилищах бедняков, на
базарах и в караван-сараях,  в янычарских кишлах,  во дворцах вельмож,  а то
проникала  даже  и   за   стены  султанского  Топ-капы.   На  этот  раз  она
свирепствовала в большом городе султанов,  не перебиралась тем временем ни в
Скутари, ни в Галату, так что мы лишь присматривались к тому, что происходит
по ту сторону Золотого Рога, хотя каждый из нас знал, что неминуемо придется
переправляться каяком на  тот берег залива для закупки припаса на Египетском
базаре, и каждый надеялся, что минует его чаша сия горькая, а там уж как оно
получится.  Там,  среди больших мечетей и базаров,  днем и ночью били черные
барабаны,  разгоняя люд,  когда в черных возах везли мертвых. В чумных домах
кричали умирающие,  и янычары,  чтобы сократить их муки,  поджигали эти дома
вместе с людьми.  Окружали целые участки,  угрожаемые чумой,  и каждого, кто
пытался вырваться оттуда,  убивали,  как  собаку.  Черные  костры  горели на
улицах Стамбула,  будто напоминание о том,  что в этой земле никогда не было
милосердия.
     Нас  погнали на  Египетский базар,  погнали в  самую  сердцевину черной
смерти, и я тоже оказался среди несчастных рабов.
     Базар клокотал и  шумел так,  будто не  было  никакой чумы  вокруг,  не
горели  черные  костры и  не  били  черные барабаны вверху,  возле  мечетей.
Продавался и покупался здесь целый мир, купцы с товаром сидели будто испокон
веков,  толпища перекатывалась по  широким переходам снизу и  выше вплоть до
того  места,  где  этот базар смыкался загадочным и  непостижимым способом с
Бедестаном,   главным  стамбульским  базаром,  вавилонским  столпотворением,
чревищем безбрежным,  где,  как  сказано в  святой книге,  "зубы  зверей,  и
скорпионы, и змеи, и меч, мстящий нечестивым погибелью".
     Два турка -  дворовые капудан-паши -  гоняли нас по базару туда и сюда,
купить  то,  купить  се,  мы  набивали овощами и  фруктами плетеные корзины,
которые тащили за собой,  сыпали в  кожаные мехи какие-то орехи,  собирали в
маленькие  сумочки  бесценные  пряности,  наливали  в  огромные  тонкогорлые
кувшины оливковое масло и виноградный уксус, в другое время веселое хождение
среди этих толпищ,  может, и тешило бы молодые наши души, однако теперь было
не до веселья духа,  потому что повсюду подстерегала человека черная смерть,
и неизвестно было,  где она затаилась: в краснобоких ли персиках из Бурсы, в
тугих ли  гроздьях мирского винограда "султание",  в  огромных ли арбузах из
Диярберкира,  в  амасинских ли  яблоках,  которые  своим  запахом напоминали
родной дом и все навеки утраченное.
     Турки наши,  кажется, не боялись чумы, потому что имели у себя на груди
повешенные в  кожаных мешочках веточки омелы,  привезенной из  той же  самой
Амасии,  из  которой  привозили в  Стамбул и  прославленные причерно-морские
яблоки.  Говорили,  будто омела спасает от  мора,  но,  для того чтобы она в
самом деле помогла,  нужно было срывать только ту,  что растет на яблонях, и
срывать должен  был  непременно прокаженный,  неженатый и  невинный телом  и
непременно на рассвете. Рабам такая вещь была недоступна так же, как ношение
зеленой или любой другой яркой одежды,  потому и  одеты мы были в шаровары и
халаты какого-то мышиного цвета - цвета дорожной пыли, нужды и несчастья.
     Надо  было  сделать  закупки  орехов  и  орешков,  которых здесь  было,
наверное, столько разновидностей, как у нас дома фасоли или чего-нибудь еще.
Крупные,  маленькие,  круглые и  продолговатые,  и  трехугольные какие-то  и
приплюснутые,  коричневые,  золотистые,  зеленоватые,  белые,  насыпанные  в
мешках,  в  деревянных ящиках,  просто  ворохами на  прилавках,  целые  ряды
ореховые,  и продавцы такие же неодинаковые,  как и товар:  турки - старые и
молодые, сирийцы, греки, даже чернокожие арапы.
     Нашим  сторожам  захотелось купить  кругленьких,  необыкновенно сладких
орешков из Малатьи.  Продавали их два совсем молодых парня, которые метались
между мешками,  полными орешков,  и железными весами с такой ловкостью,  что
люд валил сюда валом не столько покупать, сколько посмотреть на этих молодых
ловких парней.
     Кто  хотел купить сколько-то  там  орехов,  говорил об  этом  одному из
парней,  тот молча возвращался к мешку, зачерпывал оттуда железным, вытертым
до блеска совком именно столько,  сколько просил покупатель,  и бросал через
плечо,  не глядя,  точно на тарелку весов,  так метко и  умело,  что ни один
орешек не падал на землю, и почти всегда угадывал вес с такой точностью, что
это уже граничило с  колдовством.  Когда же  не  хватало до нужного веса или
оказывалось липшее,  то измерялось это одним двумя орешками.  Лишнее молодой
купец не убирал,  а недостаток пополнял с такой же лихостью,  как и основной
вес:  хватал кончиками пальцев один или два орешка и,  не  глядя,  да  еще и
оборачиваясь на  одной ноге несколько раз,  словно бы для того чтобы сбить с
панталыку,  точно  кидал  на  тарелку  весов  так,  что  замотанные в  чалмы
правоверные,  наблюдавшие эту  веселую игру-торговлю,  покачивали головами и
причмокивали набожно: "Велик аллах, и чудеса и дива его на земле великие".
     И вот там охватило меня какое-то неистовство, охватило и понесло и чуть
было  не  занесло  до  погибели;  счастье,  что  наши  надсмотрщики турецкие
оказались людьми сонными и равнодушными, не имели того огня в крови, который
вспыхнул во мне от одного взгляда этих молодых дерзких купчиков из Малатьи.
     Мне почему-то  пригрезилось,  будто я  не здесь,  на Египетском базаре,
среди басурманских разинь,  а в чистом поле,  сижу под деревом, прикрыв лицо
шапкой от солнца,  а рядом стоит конь мой, привязанный к этому дереву, и я и
конь мой отдыхаем после долгого перехода,  а вокруг тишина, только жаворонок
где-то между богом и  людьми вызванивает,  да солнце тихо греет,  да ветерок
шелковый гладит тебе руки и грудь.  Жаль говорить!  Есть ли еще такое дерево
на свете, и такая степь, и такой конь, и такое все? Как же можно было в этой
неволе лютой и бессмысленной надеяться найти себя снова, воскреснуть, начать
жизнь вольную и счастливую,  как?..  Где ключ к спасению? Отчаяние завладело
мною  такое безграничное,  как  запутанность и  бессмысленность стамбульских
базаров,  отчаяние и  слепой гнев,  который я  уже не  мог сдержать.  Бросив
кошелки,  которыми увешан был,  будто старец торбами,  подскочил к одному из
наших сторожей и  сказал ему,  что  хочу показать всем этим правоверным одну
штуку казацкую,  которую они  охотно посмотрели бы.  "Что же  это такое?"  -
взглянул он  на меня ленивым оком.  "Дай свой ятаган,  и  я  разрублю им тот
крошечный орешек,  когда  он  будет лететь из  руки  молодого купца".  Турок
засмеялся горделиво и  презрительно.  "Может,  ты разрубил бы и муху?" -  "И
муху тоже,  но этого никто не увидит,  а орешек виден всем". Турок засмеялся
еще презрительнее,  он предвкушал огромную радость от посрамления и унижения
гяура,   ему   хотелось  поскорее  стать  свидетелем  такого  унижения,   но
собственная гордость не  позволяла просто  так  удовлетворить желание  раба,
потому он  подозвал к  себе своего товарища и  сказал ему,  чтобы он дал мне
свой ятаган.  Тот заартачился,  но  мой турок,  сверкая зубами из-под темных
усов,  начал говорить ему,  как они посмеются над гяуром, - получив кривой и
тяжелый ятаган, я легко взвесил его в