нялся с колен,  стряхнул пыль,  встал возле меня, положил мне
руку на плечо.
     - Пане Хмельницкий!  Разве мы с тобой не знаем своего народа?  Три вещи
вижу я  в этом народе неразумном.  Первое -  его любовь к духовным греческой
веры и богослужению,  хотя сами они больше похожи на татар, чем на христиан.
Второе -  что у них всегда больше страха,  чем ласки. Третье - это уже общая
вещь: любят голубчики взять, если им что-то от кого-то может достаться.
     - Почему-то казалось мне,  пане Кисель,  - заметил я на эту речь, - что
грабителем все же следует считать не того, кто сидит на своей земле, а того,
кто  врывается  туда  силой.   Грех  еще  и  словом  насмехаться  над  этими
несчастными, убогими сиротами, жертвами панскими.
     Он не услышал моих слов.
     - Должны позаботиться о возвращении ласки королевской,  так неразумно и
преступно утраченной.  Рискуете последним теперь,  ибо если еще раз придется
Речи Посполитой вынуть на вас саблю, то может получиться так, что и само имя
казацкое  исчезнет:  лучше  видеть  здесь  запустение и  зверей  диких,  чем
бунтующий  плебс.  Взбудоражить своеволие можете,  но  до  конца  довести  -
никогда! Бежать на Запорожье в лозы и камыши можете, но жен и детей оставите
и,  будучи не в  состоянии выдержать там долго,  принесете свои головы назад
под  саблю Речи Посполитой.  А  сабля эта  длинная,  и  не  заслонят от  нее
заросшие дороги.  Теперь хочу  взять пана  писаря,  чтобы сообща составить и
написать субмиссию!
     Я догадывался,  какая это должна быть субмиссия, хотя и в мыслях у меня
не было, что в узкой голове пана Киселя уже составляется зловещая ординация,
которая осуществится еще  до  конца года,  в  морозах и  снегах на  Масловом
Ставе,  где нам придется отречься от  всех вольностей своих,  права избирать
старшину, отдать армату и клейноды - и как же от этого зрелища будет расти у
панов сердце,  а казацкое сердце будет разрываться,  когда хоругви, булавы и
бунчуки  будут  складываться к  ногам  королевских  комиссаров,  главным  из
которых, разумеется, пан Адам Кисель.
     - Помолимся вместе, пане Хмельницкий, - попросил Кисель.
     - Молился,   сюда  едучи,   да  и  перед  тем  молился  со  всем  своим
товариществом.
     - Слышал я,  будто вы, как язычники, чаровниц по валам рассадили, чтобы
они чинили колдовство на стрельбу, ветер и огонь. Так что же это за молитвы?
     - Посмотрит пан каштелян на валы наши и  укрепления и поймет,  что ни в
молитвах,  ни в  заклинаниях они не нуждались.  Да теперь все это ни к чему.
Заканчивай молитву, пане Кисель, не стану мешать.
     Снова  оказался я  под  дождем среди  тихой травы,  что  заполнила весь
окружающий мир, и сразу же подошел ко мне старый служебник Киселя.
     - Так я про Переяслав, пане Хмельницкий.
     Я склонил голову, показывая, что слушаю.
     - Имел я там родича дорогого.  Здуневский,  шляхтич обедневший,  считай
убогий,  но души редкостной и отваги необыкновенной.  Бедные всегда отважны,
им нечего терять,  богатым же отвага не нужна,  ибо что им ею добывать?  Под
Кумейками,  когда Потоцкий гнал своих конников на павлюковские закопы, погиб
мой родич,  и теперь осталась его несчастная жена с малой дочерью - а помощи
ниоткуда.
     - А пан?
     - Что я могу?  Я безотлучно при пане каштеляне, а добра у меня - только
то,  что на мне.  Ничего не получил на службе у милостивого.  Про пани Раину
вспоминать страшно.
     - Чудно мне слышать, как победитель просит побежденного.
     - Э,  пан писарь! Кто здесь кто - разве разберешь? Каждый сам по себе и
сам для себя. Я же, зная твое доброе сердце, намерился попросить.
     Сколько вдов казацких,  а  я  должен был заботиться о вдове шляхетской?
Сколько слез собственных, а я должен был вытирать слезы чужие? Но, наверное,
знал служебник Киселя мою натуру лучше меня самого, когда заронил мне в душу
обеспокоенность судьбой беспомощной женщины с  малым  дитем,  так  несчастно
покинутой в одиночестве на земле нашей.
     Собственно,  время было не для загадываний и  не для напоминаний.  Если
для панства после укрощения и  угнетения казачества летом и  зимой 1638 года
наступило золотое спокойствие и  сладкий отдых,  который должен был  длиться
целое десятилетие, то для нас начиналось время позора и унижения.
     Через год после Боровицкой субмиссии,  в начале сентября года 1639, для
большего уважения и  украшения своих  викторий,  Потоцкий определил в  Киеве
раду казацкую,  где  разрешил избрать депутацию к  королю (вместе с  Романом
Половцем,  Иваном Боярином и  Иваном Волченком вошел в  эту депутацию и  я),
которая должна была  стать не  актом произвола,  а  только актом лояльности,
субмиссии,  и ждать не отмены ординации 1638 года и не старинных вольностей,
а  просить лишь сохранения земель и  владений казацких.  На этой раде гетман
Потоцкий,  распуская свое пузо под золотым кунтушом, разглагольствовал, кого
смеем брать в  казаки,  держал он  теперь нас в  собственных ладонях,  будто
птенцов теплых и  беспомощных:  "Казаками могут  быть  только люди,  которые
ближе к  Днепру.  Потому что  как в  нашем шляхетском стане до  вольностей и
прерогатив шляхетских доходит только  тот,  кто  их  кровью своей  обагрит и
имуществом своим  служит  долго  королю  и  отчизне.  Так  и  вы  подумайте,
справедливое и  соответствующее ли  дело,  чтобы вы  пропускали каких-нибудь
пастухов в стан свой и к вольностям рыцарским, которые предки ваши и вы сами
жизнью своей добывали?"
     Ясновельможному пастухи были не  по душе,  а  у  меня с  пастухов все и
началось.
     По дороге в Киев свернул я по обыкновению в Переяслав на ночлег. Солнце
уже садилось за  горы,  по ту сторону реки,  потому я  подгонял коня,  чтобы
перескочить мост через Трубеж и быть в городе еще засветло. Два моих джуры с
трудом успевали за мною,  наверное удивляясь,  куда так торопится пан сотник
(был я уже не войсковым писарем,  а лишь чигиринским сотником после позорной
прошлогодней ординации),  а я и сам не мог бы сказать,  какая неведомая сила
меня подгоняет, хотя и чувствовал эту силу очень.
     От  соборной площади свернул я  в  узкую  тихую  улочку,  тянувшуюся за
переяславским базаром,  но  тут  вынужден  был  осадить  коня:  улочка  была
запружена стадом,  возвращавшимся с пастбища.  Коровы брели медленно, сытые,
крутобокие, вымя у каждой набрякло от молока, так, что даже распирало задние
ноги,  золотая пыль  вставала за  стадом,  ложилась на  деревья,  на  густой
спорыш,  на розовые мальвы,  выглядывавшие из-за плетней,  тянулась широкими
полосами в открытые ворота тех дворов,  куда сворачивала то одна,  то другая
корова,  отделяясь от стада.  Медлительные пастухи,  с  пустыми (весь припас
съеден за день) полотняными торбами за спиной,  шли позади стада,  разгребая
босыми ногами широкие борозды в  золотистой пыли,  а  их  маленькие подпаски
юрко носились между коров и  закручивали хвосты то  одной,  то другой,  чтоб
знала,  в  какой  двор  сворачивать,  хотя  коровы знали  и  сами.  Чуть  не
вприпрыжку кидаясь к своим хозяйкам, которые ждали их с подойниками в руках,
готовые вызволить своих манек и лысок от сладкого бремени молочного.
     Так,  медленно продвигаясь следом за стадом, оказался я напротив двора,
где ворота тоже стояли открытыми,  да только никто не открывал этих ворот, а
просто...  не было их вовсе,  лишь столбы, старые и перекошенные, как и дом,
видневшийся в  глубине заросшего спорышем двора.  Не сворачивала в этот двор
ни одна корова (да и подпаски маленькие не закручивали в ту сторону коровьих
хвостов),   не  было  видно  на  спорыше  никаких  следов,   ничьи  ноги  не
протаптывали там тропинок,  -  заброшенность,  забытость,  запустение. Но не
этим  поразил меня  двор,  разве мало было ныне на  моей земле разрушенных и
покинутых дворов?  -  не  мог я  отвести взгляда от  удивительно неуместной,
прямо-таки  трагической женской фигуры  в  проеме  бывших ворот,  чужой  для
предзакатного солнца  и  золотистой пыли  над  улицей,  веселых  пастушеских
выкриков и довольного помукивания коров,  сворачивавших в свои дворы;  чужой
для  простого окружающего мира,  для  его  простого быта и  простой красоты.
Женщина еще совсем молодая,  но какая-то подавленная и  уничтоженная,  как и
весь двор, как дом в глубине двора, как одежда на ней. Стояла, держа за руку
девочку десяти или  двенадцати лет,  высокая,  может,  тридцатилетняя,  лицо
отмечено суровой тонкой красотой,  непривычно бледное, черные волосы покрыты
кибалкой,  когда-то  нарядной,  теперь почти  изорванной,  платье также было
когда-то изысканным и дорогим,  шелковым с фалбанками и мережкой,  но теперь
это уже было и  не платье,  а  лишь воспоминание о нем,  напоминало оно о ее
лучших временах,  может,  даже  бурных и  беззаботных,  от  которых только и
остались эти фалбанки на платье да гордое выражение лица у женщины, которая,
увидев чужих всадников на своей улице,  приосанилась еще независимее, только
как-то застенчиво пыталась спрятать куда-нибудь свои босые ноги,  -  зрелище
болезненное и  унизительное.  Еще  не  зная  этой женщины,  я  уже  знал ее,
моментально  вспомнилась  странная  беседа   с   служебником  Киселя  старым
шляхтичем Здуневским,  мое равнодушие к сказанному и к его необычной просьбе
- теперь все это как-то переплелось с этой женщиной,  с ее дочерью,  которая
была,  собственно,  еще более чуждой и далекой для меня, чем ее мать. Стояла
девочка  рядом  с  матерью,  легонькая как  перышко,  так  бы  и  взлетела и
понеслась,  если бы  мать не держала ее крепко за тоненькую смуглую ручонку,
сияние невинности, духовная сущность плоти, пугливое трепетное обнажение ног
и узеньких бедер под коротеньким стареньким платьицем.
     Я  направил своего коня прямо в  эти ворота,  тяжело соскочив на землю,
склонил голову в поклоне.
     - Пани Раина Здуневская? Почтение.
     Черные тонкие брови взлетели испуганно и  возмущенно.  Кто,  и  как,  и
почему?   Я   чувствовал  себя  довольно  неловко.   Презентовался,   говоря
откровенно,  не лучшим образом. Запыленный, отяжелевший, пропитанный конским
потом,  бремя лет и забот да еще и подавленность духа перед новой встречей с
вельможным убийцей Потоцким -  состояние отнюдь не для ухаживаний за пани. А
это была пани прирожденная,  несмотря на всю ее запущенность,  - и она сразу
дала мне почувствовать свою кровь и происхождение.
     - Что пану угодно?
     Я  пробормотал что-то про Марка Здуневского и про то,  что уже вроде бы
знаю ее  и  что...  Она  тем временем тщетно пыталась спрятать от  меня свои
босые ноги.  Кажется,  в  этом для нее сосредоточился теперь весь мир с  его
неудобствами и проклятьями. Босые ноги, босые ноги перед незнакомым, судя по
всему,  богатым казаком.  Темный румянец стыда заливал пани Раине лицо, шею,
руки,  а  может,  и  не  стыда,  а  гнева на меня за то,  что так неожиданно
ворвался в ее убожество, в ее бедность, но не подавленность духа! Растерянно
прикасалась тонкими пальцами к шее.  Задыхалась. Да и сдаваться окончательно
не  имела намерения!  Оправилась от невольной растерянности,  гордо вскинула
голову,  прищурила глаза (а  девочка то  и  дело посверкивала на меня серыми
глазами из-под  темных бровенок,  и  моя железная память выхватила эти серые
глаза под темными бровями,  и уже не выпустила их, и возвратила мне потом на
счастье и несчастье), холодно сказала:
     - Не могу пана принять в своем доме,  потому что,  собственно,  не знаю
пана.
     "В  своем  доме" -  от  этого хотелось расхохотаться.  Стены неизвестно
когда беленные,  крыльцо подгнило и скоро упадет, ставни перекошены, крыша с
разреженным,  покрытым мхом, гонтом. Дом! Наверное, давно уже сбежали оттуда
даже мыши,  не имея никакой поживы, и пса во дворе уже давно, видно, не было
и ничего живого,  -  странно, как и чем жила пани Раина и воздушная девочка,
что так умеет сверкать своими серыми глазами на чужого и старого казака.
     Я  поклонился еще  раз и  сказал,  что останавливаюсь по  обыкновению у
Сомков,  которые приходятся мне близкой родней, и что буду всегда рад помочь
пани Раине,  если бы она проявила благосклонность ко мне, простому казаку, и
сказала о своих нуждах.
     - Не  вожусь с  хлопством!  -  еще напыщеннее отрезала пани Раина,  уже
неизвестно к  кому обращая это  "хлопство":  моим сватам Сомкам или  ко  мне
самому с моей неуместной заботливостью.
     Я подал знак рукой,  джура подвел коня, я еще раз поклонился пани Раине
и уже был в седле. Расщедрился сердцем, да, наверное, не там, где следует.
     На ужине у  Сомков переяславские казаки,  услышав о  моем приключении у
пани Раины, вдоволь посмеялись над моим рыцарством.
     - Да знает ли пан Хмель, чья она вдова?
     - Какого-то бедного шляхтича, сказано мне.
     - Бедного, да только какого? Лащиковца!
     - Из тех,  что под Кумейками кричали мы им: "Лащику, втикай до хащику!"
("Лащик, удирай в кусты!")
     - Так вот этот Здуневский и  потел там "в  хащик",  а  сам пан коронный
стражник Лащ продолжает бесчинствовать и издеваться над нами.
     - Ну,  да Лащ такой,  что и над панством издевается, тот не думает ни о
ком, лишь о своем толстом брюхе.
     - А этот Здуневский пришел откуда-то издалека,  купил двор,  потому что
когда-то был шляхетским,  но был гол как сокол,  панское отродье,  бездомная
шляхта, и пани его такая же голая, а теперь еще и голодная, когда овдовела.
     - Голая и  голодная,  а  спесивая.  Мел со  своей дочкой едят,  чтобы в
нужнике белым ходить, лишь бы только на хлопство быть не похожими.
     Я спросил:
     - Как же они живут?
     - А бог их святой знает. Не умирают, вот и живут.
     Тогда я встал из-за стола и пошел к двери.
     - Да куда же, пане Хмель? Еще чарка не допита!
     Какая недопита, а какая перепита... Молча вышел я за дверь, очутился во
дворе.  Ночь уже  налегла на  землю,  замирали голоса и  звуки,  слышны были
только приглушенные вздохи,  да писк птичий,  да какие-то шорохи и шумы, еще
пахло  вкусными дымами,  но  только чуть-чуть,  уже  и  не  запахи,  а  лишь
воспоминания о них, но каким же должно быть болезненным это воспоминание для
всех  бесприютных,  голодных,  покинутых,  потому что  угадывались за  этими
дымами вкусные яства,  ужин за тихим столом возле хаты, в садике или в хате,
где  земляной  пол  притрушен  привядшей травой,  где  мигает  под  образами
лампадка и  темные лики  святых словно бы  вплывают меж  тех,  кто  ужинает,
завершая трудный день в надежде, что новый день будет легче.
     Я пошел к нищенскому двору пани Раины.  Завтра на рассвете я должен был
трогаться дальше на Киев,  но теперь уже знал, что не могу уехать, не оказав
помощи  этой  по-глупому гордой  и  глубоко несчастной женщине.  Поэтому шел
прямо к  ее двору,  рискуя натолкнуться снова на ее глухую неприязнь,  но не
мог поступить иначе.
     Согнутая фигура темнела на сером старом крыльце,  испуганный вскрик при
моем приближении, гневное отмахивание руками.
     - Как пан посмел?
     - Пришел посоветоваться с пани Раиной.
     - Не о чем советоваться!
     - Должны найти способ,  как  пани избежать того нелегкого положения,  в
котором она оказалась.
     - Я ни в чем не нуждаюсь, ни в чем не нуждаюсь!
     И уже в голосе слезы.
     - Пан Марко Здуневский просил меня, когда буду в Переяславе...
     - Ах  этот пан  Марко,  все  эти  Здуневские...  Вечные слуги,  слуги и
слуги...  Короля,  чести,  рыцарства, золотой свободы... А что имеют за это?
Что имели когда-нибудь?.. Но какое пану дело до всего этого? Жила до сих пор
без чьей-либо помощи, могу...
     - Множество людей живет трудно,  часто страдая,  и никто не приходит на
помощь. Но когда узнаешь о том или ином, то твоя совесть не оставляет тебя в
покое.  Еще вчера я не знал о пани,  лишь слышал смутно,  теперь же не смогу
успокоиться и уехать отсюда, не сделав ничего для пани и ее дочурки.
     - Милостыня? Не нуждаюсь.
     - Назовем это иначе. Заем. Я даю пани денег взаймы, а потом позабочусь,
чтобы...
     - Я не нуждаюсь ни в каких деньгах. У меня их достаточно.
     Правду  говорили  казаки,   что  пани  спесивая.   Но   не  станешь  же
расспрашивать,  откуда у нее деньги и почему она такая оборванная, если их у
нее вдоволь.  Готов был уже пожалеть о недопитой рюмке, оставленной на столе
у Сомков, впутывая себя еще больше в это глупое приключение.
     - Значит, пани отталкивает мою дружескую руку?
     Она молчала.
     - Я должен уйти отсюда?
     Она снова молчала.  Что-то в ней переламывалось болезненно и тяжко, но,
когда наконец откликнулась, это был не голос, а сама боль и страдание:
     - Минуточку, пане сотник.
     Я  почувствовал,  что она на грани потери сознания,  и  тут же шагнул в
темноте навстречу ей:  пани Раина уже  падала,  не  думая,  поддержит ли  ее
кто-нибудь или нет. И упала мне на руки, рыдая:
     - Спасите  нас,  пане  сотник,  иначе  погибнем  здесь...  Заберите нас
отсюда,  вывезите куда-нибудь...  лишь  бы  только отсюда,  лишь  бы  только
подальше отсюда...
     И так сквозь всклипывания,  урывками, сдавленным голосом, подавляя стыд
и  угнетенность,  рассказывала мне  о  своей маленькой Рене,  именно так  ее
звали, настоящее имя которой - Матрегна, а уже отсюда - Регна - Реня, у нее,
собственно,  у пани Раины, было имя Регина - Рейна, которое люди произносили
как  Раина.  Родители  были  весьма  амбициозными,  амбициозность передали в
наследство и ей, а кому теперь нужны ее амбиции.
     Маленькая Реня  была девочка как  девочка -  глупенькая и  беззаботная.
Любимица отца, который из своих постоянных странствий привозил Рене конфетки
или ленточки и  кораллы.  Потом они стали замечать,  будто у Рени ленточек и
кораллов больше,  чем их дарит отец,  но не придали этому значения, и только
лишь  после гибели мужа она,  пани Раина,  с  ужасом убедилась,  что  кто-то
продолжает дарить маленькой безделушки,  а  потом  Реня  и  вовсе  убила ее,
заявив,  что у нее есть немало денег для своей мамочки, чтобы та не жила так
нищенски и  она  могла  бы  поддержать свое  шляхетство.  Какое шляхетство с
такими проклятыми деньгами? Раина допытывалась у дочери, но, не допытавшись,
вынуждена была прибегнуть к недозволенным действиям:  подглядывать и следить
за  дочерью,  -  и  она выследила!  Реня каждое утро бегала на Переяславский
базар,  на это торжище,  которое так расцвело с началом золотого спокойствия
для  вельможного панства и  простой шляхты.  Когда-то  здесь были  одни лишь
мелкие торговцы,  в  маленьких лавочках и тесных палатках,  теперь приезжали
отовсюду,  из  самых  отдаленных стран,  везли ткани,  кожу,  оружие,  вина.
Армяне,  греки,  валахи, татары, даже турки, бродяги, проходимцы, обманщики,
бесчестные и бессердечные,  готовые продать и родного отца,  готовые содрать
кожу с  человека,  лишь бы только иметь барыш,  наживу,  прибыль.  И уже все
старые,  потертые,  ничтожные, а гребут деньги так, будто хотят забрать их с
собой в могилу,  и глаза у всех такие ненасытные,  жадные, что потопили бы в
себе весь божий мир.  Маленькая Реня бегала на  торжище не  для того,  чтобы
смотреть на отвратительные рожи чужеземцев.  Палатки с бубликами,  калачами,
пряниками,   украшениями  -   вот  где  она  вертелась.  И  что  же  в  этом
недозволенного?   Но  однажды  после  ночного  дождя  вся  базарная  площадь
покрылась лужами и  лужицами.  Реня  должна была перепрыгивать через одну из
них и,  чтобы не  забрызгать новое платьице,  приподняла обеими руками подол
так,  что сверкнуло ее  тело,  и  тоже ничего в  этом целомудренном жесте не
было,  но увидел какой-то укутанный в чалму купец, подозвал девочку и дал ей
красивую безделушку.  Когда она пришла на базар снова,  тот,  в чалме, снова
подозвал ее и показал,  чтобы подняла платьице,  а сам уже держал в руке еще
более привлекательную безделушку.  Реня не могла понять,  чего от нее хотят,
тогда купец позвал кого-то на помощь,  и тот сказал: "Купец просит, чтобы