как  наивысшем проявлении красы,  о
правде, как всеобщем и коренном начале человеческого мироздания, о сердечном
целомудрии, чести и благородстве души.
     - Может,  найдешь и это, хотя больше будет слов и страстей вокруг веры,
в особенности же той,  которая когда преследуется,  тогда процветает,  когда
притесняется,  тогда возрастает, когда презирается, тогда преуспевает, когда
уязвляется,  тогда  побеждает,  когда укоряется в  непонимании -  понимает и
стоит  непоколебимо.  Разве не  об  этом  "Апокрисис" Филалета,  "Палинодия"
Копыстенского,   "Фератургема"  Кальнофойского,  "Эксегезис"  и  "Патерикон"
Косова, "Литое" и "Парафимия" яснопреосвященного отца нашего Петра Могилы.
     - Сердцеломные умы.  Пока был молод, приводили меня в восторг их острые
слова и неугомонные сердца. Но теперь я устал.
     - Не можешь утомляться, потому что ты - гетман, - напомнил Самийло.
     - Когда вспоминаю названные тобою книги да и другие еще, то что же вижу
в  них?  Каждый ставит свою  веру  выше  других,  и  все  призывают только к
ненависти и войне.  А о мире должен думать полководец - одинокий в этом мире
злобы, ненависти и вражды. Даже "Литое", эта мудрейшая, может, из книг наших
времен,  потому что  приводятся там  мысли  и  отцов  и  учителей церкви,  и
философов, и составителей хроник, и великих схоластов, даже "Литое", говорю,
написан не для провозглашения и  утверждения спокойного мыслей своих,  а вет
за вет предателю Саковичу,  который переметнулся из православия в униаты,  а
потом и в католики и написал "Перспективу",  где насмехался над православной
верой,  над нашими церквами,  над народом нашим. Это словно бы горсть перца,
посланная Александром Македонским царю  персов  Дарию  взамен присланного им
мешка маку.  Сакович, не имея что сказать, собрал всякие непотребства и наши
беды и  вставил в  свою "Перспективу" злоречивую.  Дописался до того,  что и
поклоны  наши  в  церквах  стал  высмеивать,  мол,  православные кланяются в
церквах неучтиво и невежественно, головы на землю положив, а зады, как пушки
заряженные,  выставив вверх.  Ну  и  что  же  ответил ему отец преосвященный
Могила  со  своими  велемудрыми  помощниками?  Ответили  они  Саковичу:  эти
начиненные пушки  выставляются православными на  тебя  и  на  подобных  тебе
людей.  А  в  придачу  обозвали Саковича безмозглым клеветником,  недоучкой,
дураком,  расстригой,  архисхизматиком,  застаревшим в  злых  днях фарисеем,
каином,   лицемером,   смутьяном,   кургузым  софистом,  болтуном,  дубиной,
простофилей, рабом брюха, старым пирожником.
     - Взяли себе за  образец слова апостола Павла:  "Ибо мудрость мира сего
есть безумие пред Богом".  Разве сам  ты,  Богдан,  не  живешь страстями?  -
спросил Самийло.  -  Даже мой дух не  может очиститься от  страстей,  и  это
именно они  переносят меня на  своих крыльях каждый раз туда,  где возникает
самая настоятельная потребность.  Сакович в своей "Перспективе" написал, что
коли на  Руси нет  сильных панов,  то  она  неправо верит.  Неправо верить -
неправо и жить. Вот как получается. Так как же тут не браниться?
     - Именно  тут  Петр  Могила ответил этой  продажной душе  спокойно и  с
достоинством,  как и  надлежало имени,  которым он подписал свой "Литое",  -
Евсевий Пимин,  то есть благочестивый или православный пастырь. Петр ответил
ему,  что первобытная церковь христианская получила свое начало не от панов,
а от убогих рыбаков.  Как это сказано у псалмопевца: "Не надейтеся на князи,
на сыны человеческие,  в них же несть спасения". Но надолго ли хватило этого
спокойствия?  Там,  где речь идет о вере,  не ищи благоразумия,  ибо так или
иначе все заканчивается кровью.  Недаром ведь сказано,  что и самое крещение
бывает трояким:  водою,  духом святым и кровью. Потому не собирал бы я отцов
велемудрых, как ты советуешь, ни в монастыре киевском, ни на княжеской горе,
ни в замке воеводском,  а нашел бы где-нибудь на Подоле шинок уютный,  чтобы
подавала отцам горилку и меды длинношеяя, дебелая мадонна украинская.
     - Хотел бы показать,  как пришел в упадок Киев и, забыв о своем заранее
определенном  призвании  быть   средоточием  духовности  и   свободы,   стал
заботиться разве лишь о  свободе винокурения?  Пока Варшава танцует,  Краков
молится,  Львов влюбляется,  Вильно охотится,  -  Киев знай шинкует горилку,
будто  в  подтверждение слов  князя  Владимира:  "Веселие Руси  пити  есть".
Шинкуют мещане, казаки, магистрат, Лавра, монастыри Софийский, Михайловский,
Микольский.  И ты,  гетман,  испугавшись этого упадка, бежал оттуда и осел в
своем Чигирине.  А  что Чигирин в  сравнении с Киевом?  Теперь еще захотел и
мудрые  умы   собрать  не   в   каком-нибудь  последнем  прибежище  мысли  и
благочестия,  а в презренном шинке,  где грех выглядывает из каждого угла, а
искушения пляшут с утра до вечера на столах и под столами.
     - Шинок - это жизнь, Самийло. Грязь и блеск, убожество и пышность - все
стекается туда, как смех и слезы, скаредность и растерянность душ. Почему бы
и  не  посмотреть на  все  это  умам смышленым?  Может,  хоть на  один вечер
угомонились бы  их  неистовые души,  и  от  споров о  таинствах евхаристии и
причастия перешли бы  они постепенно к  размышлениям простым и  болезненным,
обнимая разумом землю и небо,  простого человека и небожителя, хлеб насущный
и пищу для птиц небесных.
     - Хотел,  чтобы  забыли  все,  чем  горели их  сердца,  и  пережевывали
что-нибудь из Фомы Аквината?  О том же самом небе:  "О награде для святых не
говорится,  чтобы она воздавалась на  небесах материальных,  но под небесами
имеется в виду возвышенность (альтитуда) благ духовных. Но все же существует
материальное место,  то есть небо эмпирейское для святых,  не из потребности
оного для блаженства их, а во имя сообразной пристойности и украшения".
     - Для горения сердец я  сыграл бы им на кобзе и  спел какую-нибудь свою
песню. Хотя бы вот эту:

                Ой, бiда, бiда чайцi-небозi,
                Що вивела дiтки при битiй дорозi.
                Киги! Киги! - злетiвши вгору.
                Прийшлось втопитись в Чорному морю!
                Жито поспiло - приспiло дiло,
                Йдуть женцi жати, дiток забирати.
                Киги! Киги! - злетiвши вгору.
                Прийшлось втопитись в Чорному морю.
                Ой дiти, дiти! Де вас подiти?
                Чи менi втопитись? Чи з горя убитись?
                Киги! Киги! - злетiвши вгору.
                Прийшлось втопитись в Чорному морю!
                I кулик чайку взяв за чубайку.
                Чайка кигиче: згинь ти, куличе!
                Киги! Киги! - злетiвши вгору.
                Прийшлось втопитись в Чорному морю.
                А бугай: бугу! - Гне чайку в дугу:
                - Не кричи, чайко, бо буде тяжко,
                - Киги! Киги! - злетiвши вгору.
                Прийшлось втопитись в Чорному морю.
                - Як не кричати, як не лiтати?
                Дiтки маленькi, а я Ух мати!
                - Киги! Киги! - злетiвши вгору.
                Прийшлось втопитись в Чорному морю.

     Вот так, пане Самийло, и наша Украина. С одной стороны король, с другой
султан, а с третьей - разве что Черное море.
     - Король же тебе дружбу предлагает, слышал я.
     - Гей,  брате  Самийло!  Знаем  мы  с  тобой  греческих богов,  римских
императоров,  все созвездия на  небе и  ветры в  степях,  да и  всех королей
знаем! Как сказал когда-то Курций: квос вицерис каве амикос тиби эссе кредас
- берегись дружбы побежденных тобою. Война будет! Снова война и насилие!
     - Никакое насилие не ослабляет истины, а только служит ее возвышению.
     - Душа утомляется от насилия -  народ и земля утомляются. Дружбы жду со
стороны четвертой,  о  которой и  вспомнить боюсь.  Жду и  никак не дождусь,
может, потому так и встревожен.
     - Вот я  и  хотел сказать тебе,  что едет посол к  тебе от  московского
царя, - молвил Самийло.
     - И ты молчал всю ночь!
     - Не  решился прерывать твоей речи вельми занятной и  поучительной даже
для духа.
     - За такую весть обнять бы тебя, как брата, Самийло!
     - Разве можно обнять дух?  -  сказал он  горько и  исчез,  а  на  дворе
заржали кони и запылали факелы.
     Прибыли Выговский и  сын Тимош с вестью,  что в Чигирин едет посол царя
московского Унковский с письмами и подарками.


        "32"

     Душа моя встрепенулась. Весть из Москвы! Весть благая и добрая - или же
злая?
     Пан  Иван  по  обыкновению своему занудливо начал  пичкать меня  всякой
мелочью,  приберегая самое главное в  конец,  но  тут прервал его мой Тимко,
невоздержанный на язык.
     - Гей,  пане писарь,  -  крикнул он, - не дури голову гетману, а говори
дело! Посол московский направляется в Чигирин! Уже за Днепром. В Переяславе.
Встречать надо или как, батько гетман?
     Я  знал и  не  знал про  посла -  не  мог же  сказать,  что дух Самийла
извещает меня обо всем,  поэтому промолчал и взглянул на своего генерального
писаря.  Он снова начал было о  Подолии и о шляхте и о том,  что сам канцлер
Оссолинский обещает мне мир без битвы и победу без опасностей,  но тут снова
наступил  на  него  Тимош,  отстраняя  своей  тяжелой  рукой  короткие  руки
писарские, удивляясь и возмущаясь разом упрямству пана Ивана, крикнул:
     - Да ты про пана посла молви,  пане писарь!  Слышишь ли? Встречать надо
или как? Я и сам могу поехать к Днепру.
     Все родное всегда чуточку нахальное.  Это неизбежно. Может, так и надо.
По  крайней мере на  этот раз я  был благодарен Тимку,  что он  спас меня от
занудливости Выговского, перед которой даже я часто был беспомощен.
     - Встречать посла будешь под Чигирином.  Сопровождать же его должен сам
полковник переяславский. Я еще неделю пробуду в Субботове.
     - Не все еще сказал тебе,  батько,  -  молвил Тимко, хитро щурясь. - Не
затоскуешь здесь, в Субботове.
     - Что там у тебя?
     - Этого уже пан писарь не сказал бы, наверное, никогда.
     - Не дури, Тимош.
     - Да что! Пани Раина едет сюда вместе с пани писаревой.
     Я взглянул на Выговского. Тот опустил глаза.
     - Позвал жену к себе.
     - Никто не упрекнет тебя, пан Иван.
     - Подружилась она с пани Раиной.
     - Вот и хорошо.
     - Подружились они  и  еще  с  кем-то,  батько!  -  захохотал  Тимко.  -
Зачаровал их этот недомерок зегармистр! Привезут его к тебе, гетман, чтобы и
ты тешился его речами.
     Я  уже  и  забыл  об  этом  зегармистре,  только  теперь вспомнил,  но,
вспомнив, снова забыл, а мне напоминали так назойливо и так не вовремя.
     Матрона обрадовалась,  услышав о  прибытии пани Раины,  а  во  мне  эта
радость отозвалась тяжкой обидой.  Хотел сказать ей:  чему радуешься? Теперь
смогу   обнимать  тебя   лишь   взглядами.   Закончилось  наше   одиночество
благословенное.
     Не сказал ничего, только погладил ее плечо худенькое.
     Хочешь сделать все для людей,  жить с ними и среди них - и изо всех сил
жаждешь одиночества. Как согласовать это? И можно ли согласовать?
     Я  вспоминаю и  предугадываю себя,  рассказывая и  о самом сокровенном.
Изведал ли  я  полной  мерой  счастье -  или  так  и  умереть должен  был  в
сомнениях,   неопределенности  и  подавленности?  Никто  никогда  не  бывает
свободным до  конца.  Но  одни  борются за  свободу,  другие  только  влачат
существование в угнетении,  делая вид, что они довольны. Счастье и не в том,
чтобы иметь свободу,  а в том,  чтобы бороться за нее - и не столько словом,
сколько  делом.   Часто  я  бывал  слишком  раздражительным  и  высказывался
торопливо,  не успевал очистить слова спокойной мыслью.  Часть своей жизни я
говорил,  часть -  молчал.  За  слова порой приходилось раскаиваться,  а  за
молчание - никогда. Может, потому умел молчать перед Матронкой?
     Пани  Раина была вся  в  черном бархате,  только две  нитки жемчугов на
белой  шее  и  уста,  сжатые округло,  будто  жемчуг,  в  двойном чванстве -
шляхетском  и  тещи  гетманской.  Пани  Выговская,  маленькая  светловолосая
шляхтянка,  начисто терялась рядом с  пышной пани Раиной и,  видно,  целиком
покорилась ее чарам,  а  обе пани в  свою очередь еще более покорились чарам
неизвестного мне  человека,  которого  привезли  с  собой,  подаренного  мне
королевскими  комиссарами  вместе   с   драгоценными  дзигарями  зегармистра
Циприана.
     В  Переяславе у  меня не  было ни времени,  ни охоты рассматривать этот
подарок,  и  я  тогда так и  не понял:  домеренный этот человек до конца или
недомерок.   Теперь  присмотрелся  повнимательнее  и   уже  не   сомневался:
действительно,  карлик!  Но поскольку туловище пана Циприана возвышалось над
тщедушными  ножками,   как  мощный  ствол,   вот  он  и  казался  словно  бы
обыкновенным  человеком.  Не  так  ли  повсюду  ведется:  измельчавшие духом
кажутся для окружения порой чуть ли  не великими только благодаря тому,  что
возвышаются над малостью?
     Пани Раина и  пани писарева привели зегармистра на гетманский ужин,  не
спрашивая меня,  и я должен был еще раз удивиться,  потому что за столом пан
Циприан уже не казался ни карликом,  ни недомерком,  возвышался,  как и все,
сидел на скамье, будто на постаменте, черный и прекрасный, как дьявол.
     Он ничего не ел и  не пил.  Тимко попытался подливать ему в бокал,  пан
Циприан,  казалось,  и отпивал,  но голова у него была будто деревянная,  не
брало  его  никакое зелье,  и  ничто людское не  задевало этого затянутого в
черный бархат человека.  Такой не растеряется и на том свете и скорее начнет
продавать свечи,  собранные с покойников.  Говорил не о часах,  и не о своем
деле,  и  не о  пани,  которые были в таком восторге от него,  а о деньгах и
только о деньгах. Он долго жил в Вене и оказывал какие-то важные услуги дому
Фуггеров.  Кто  такие Фуггеры?  Прославленный банкирский дом,  финансирующий
всех  монархов  Европы.   Если  бы  султан  турецкий  сумел  договориться  с
Фуггерами, он завоевал бы Европу без единого своего дикого воина.
     Глава дома держал все семейство, как фараон евреев в египетской неволе.
Однажды старший сын  шел по  улице Вены и  увидел,  что горит какой-то  дом.
Где-то там в огне кричала женщина. Он кинулся на помощь, но не спас женщин и
сгорел сам.  Старший Фуггер собрал весь  род  и  сказал:  "Он  опозорил нашу
фамилию. Может, это и к лучшему, что он погиб. Ибо дело должно было когда-то
перейти в его руки,  а теперь видно,  что он не развил бы его, а погубил бы.
Бросаться в огонь только потому, что там кричит женщина? В огонь и в воду вы
должны  бросаться только тогда,  когда  будете точно  знать,  что  там  есть
золото. Оно само спасет вас даже в аду!"
     Видно,  у пана зегармистра душа была такой же черствой и скупой,  как у
этих  Фуггеров.  Он  захлебывался словами  так,  будто  вот-вот  должен  был
подавиться и  проглотить вместе  со  словами  и  свои  жадные  красные губы.
Говорил  на   латинском  языке,   засоренном  глупыми  словечками  "где-то",
"как-то",  "что-то", но все равно зачаровал пани Раину так, что она не могла
сдерживаться и ежеминутно восклицала: "Ах, Фуггеры! Ах! Ах! Ах!"
     Забыла свои босые ноги и голодраное шляхетство.  Ну да все равно. Я мог
позволить  себе   роскошь  поначалу  не   замечать  пана   зегармистра,   но
простодушному Тимку дико было терпеть рядом с собой такую мертвую душу. И он
сразу  же  выдумал  наказание  для  пана  Циприана,   добиваясь,  чтобы  тот
непременно научился ездить верхом,  раз уж попал к казакам да еще и к самому
гетману ясновельможному.
     Зегармистру не  выпадало отказываться,  он  послушно взбирался на коня,
поддерживаемый с  двух сторон пахолками,  стремена ему подтягивали под самое
седло,  он беспорядочно дрыгал коротенькими ножками, клонился туда и сюда, а
Тимко с хохотом стегал коня, тот срывался с места в карьер, и пан Циприан на
полном скаку валился на землю.
     Падая,  не  жаловался на  Тимка,  не бежал с  обвинениями,  поднимался,
стряхивая снег с одежды, приводил себя в порядок, подымал очи ко лбу, кривил
губы в непостижимой улыбке,  разводил руками: как-то не удержался, где-то не
вышло,  что-то помешало.  А  где же оно это "как-то",  "что-то",  "где-то" в
нашем  жестоком казацком мире,  где  все  требует ответа безошибочного,  где
правда никогда не гнется, а разве лишь ломается вместе с человеком.
     Даже  Тимко  вынужден  был  отступить от  пана  Циприана  и  взялся  за
Матронку.  Подговорил ее  скакать в  степь верхом на конях,  и  они летели в
сизую мглу без сопровождения,  без стражи, даже я стал тревожиться, а может,
и самому хотелось броситься следом,  однако сдержался.  "Вернется,  -  думал
спокойно про Матрону. - Вернется - и только ко мне".
     Сказал лишь Тимку, чтобы брал с собой сотню, а то может натолкнуться на
орду или какой-нибудь заблудший чамбул.
     - Меня орда знает! - беззаботно ответил Тимко.
     Но  через  два  дня  Матрона  не  захотела  больше  ехать  в   степь  и
пожаловалась мне,  что Тимко принуждал ее к давнишней, еще детской их забаве
с воротами.  Подъехав на коне под ворота,  ухватиться за верхнюю перекладину
руками и так повиснуть,  а коня тем временем джуры проведут на задний двор и
погонят сквозь ворота так,  чтобы ты вскочила в седло, когда он окажется под
тобой. Матрона призналась, что Тимко заставлял ее делать это еще в Чигирине,
когда приехал в прошлом году из-под Львова,  а теперь снова принялся за свое
уже  здесь,  в  Чигирине,  пани  Раина попыталась было отчитать его,  но  он
расхохотался:
     - Может, вы, пани Раина, хотите со мной позабавиться?
     Так и родился слух, будто Тимко был безецным к пани Раине.
     Я  должен был  бы  накричать на  сына,  но  что-то  мне мешало,  то  ли
несмелость, то ли стыд. Сказал только Тимку:
     - Ты учил бы уж своего зегармистра.
     - Научу!  -  дерзко вскинул головой Тимко.  -  Уж  я  его научу -  ноги
стропилами! Карлик никчемный, душа деревянная!
     Я мог только позавидовать такой силе ненависти.  Гетман не может давать
воли своим чувствам.  С заклятейшим врагом вынужден обниматься,  когда этого
требует держава.  Так  было у  меня с  паном Киселем,  преследовавшим меня в
течение  всей  жизни  -   неотвязным,  как  черная  тень.  Поэтому  какой-то
зегармистр должен был казаться мне не зловещим,  а  смешным,  а  то и  вовсе
достойным сожаления.  Если  бы  я  ведал,  что  человек этот станет причиной
величайшего несчастья в моей жизни!
     Внимание мое раздваивалось между делами гетманскими, которыми заваливал
меня  Выговский,   и  Матронкой,   потому  на  зегармистра,  собственно,  не
оставалось ни  времени,  ни  сил,  но  этот человек наделен был способностью
лезть в  глаза на каждом шагу,  и  я  уже начинал понимать раздражительность
своего сына.
     Пан  Циприан напоминал паука.  Опутает любую муху.  Как ни  барахтается
она,  как ни жужжит,  ни просит и  ни плачет,  он знай себе плетет и  плетет
паутину,   обматывает  неутомимо,   упорно,  с  палаческим  равнодушием,  не
остановится,   не  передохнет,   не  знает  усталости,   чуждый  сочувствию,
равнодушный,  порой и  вовсе не  заинтересованный в  жертве,  потому что  не
голоден;  он оставит муху в паутине,  так и не прикоснувшись к ней,  забудет
начисто, пускай себе высохнет в порошок, но так надо, ибо для этого он пущен
на свет и должен исполнить свое назначение.
     Я не знал, ест ли пан Циприан, спит ли когда-нибудь, где он и с кем он.
Мог встретить его в любое время суток.  Слонялся по дому и по двору, как и я
в  моей бессоннице,  следил за  звездами,  составлял гороскопы,  перечитывал
календари и без устали говорил о Фуггерах. Если бы был нашей веры, то мог бы
заменить своей неутомимостью,  наверное, и самого Выговского. Но в письме он
разбирался не  вельми,  наша  речь в  его  устах была и  вовсе искалеченной,
поэтому, как я уже говорил, он пользовался латынью, не вельми отборной.
     - Пан гетман тоже как-то  не  спит?