ний Мехмед, сын Турхан-валиде, родом из казацкой
земли,  а потому он,  Бекташ-ага, охотно принимает в свои названые сыновья и
гетмана  украинских  казаков  Хмельницкого,   доблесть  которого  ему  давно
известна.  Молодой султан уже  велел хану  Ислам-Гирею ударить всей силой на
королевство,  чтобы помочь казакам,  а он сам, хотя еще только и семилетний,
хочет идти с ними в этот сиятельный поход.
     Впоследствии  будут  говорить,   будто  переворот  в   Стамбуле  учинил
Хмельницкий,  убив султана Ибрагима,  чтобы посадить на  трон сына украинки.
Может, и хотел бы я иметь такие длинные руки, но жаль говорить. Да грех было
и  пренебречь таким подарком судьбы,  потому-то  велел я  пану  генеральному
писарю прямо из табора нашего готовить достойное посольство в  Стамбул и  не
пожалел отправить из  войска одного из своих самых лучших полковников Филона
Джелалия,  ведь он был когда-то вместе со мною в  неволе и тоже немного знал
Бекташ-агу.
     Составил я письмо к султану, без обещаний, но и с надлежащим уважением:
     "Наияснейший милостивый цисарю турецкий,  пане наш великомилостивый! На
долгие  и   бесконечные  лета  доброго  здоровья  и  счастливого  над  всеми
господствования вашей цисарской милости желаем, поклон и службы наши!
     Из  письма  Бекташ-аги  видим,  что  ваша  писарская милость,  пан  наш
милостивый,  к нам,  слугам твоим,  ласковым быть благоволит.  Очень этим мы
ныне радовались всем Войском нашим Запорожским и очень просим вашу писарскую
вельможность, чтобы к нам, слугам своим, был ласков. Потому что мы за всякое
братство  и  приязнь  с  ханом  готовы  всегда  к  услугам  вашей  цисарской
вельможности и против каждого неприятеля стоять.
     Так  же  казакам велели,  чтобы  в  панства вашей  цисарской милости не
вторгались.  И  всегда будем следить за  тем,  чтобы ни  один  неприятель не
пришел и зла в панствах ваших не учинил.  Так нам в согласии за это стоять с
татарами,  друг с другом вместе, дай боже так навеки быть в приязни, недобра
желать каждому неприятелю, а за ласки вашей цисарской милости благодарить".
     Будут  ломать еще  голову над  моими посланиями султану,  но  никто как
следует их  так  и  не  истолкует,  так как великую игру в  состоянии понять
только  великие умы  и  державные мужи,  руководствующиеся не  повседневными
хлопотами, а высшими потребностями. А известно ли вам, к слову, что "цисарь"
по-латыни означает "чуприна"?  А  что писал к  малолетнему хлопцу,  то делал
это,  не имея другого выбора.  Ведь известно же,  что все послания читает не
сам султан,  а его лукавые придворные,  кроме того,  в таком великом царстве
уже не имеет значения, какой султан - старый или малый, мудрый или глупый, -
такое царство,  как я уже когда-то говорил, напоминает огромный тяжелый воз,
который с  силой столкнули с высокой кручи,  и он покатился уже сам по себе,
не  разбирая,  есть ли  на  нем  возница,  запряжены ли  кони;  воз  катится
безостановочно,  сбивая и  ломая все,  что стоит на пути,  и нет такой силы,
которая могла бы его остановить,  разве лишь камень какой попадет под колесо
- и  от этого воз свернет немного в  сторону,  да и снова помчится еще более
неистово.
     Сколько этих возов, если посмотреть вокруг, катилось уже на этом свете,
и  все словно б на мою землю,  открытую всем ветрам и бедам,  а вот уж и тут
панство направило на  меня сразу своих сто  тысяч возов,  карет и  рыдванов,
будто намеревались подмять все  казачество под колеса,  растоптать лошадьми,
устлать себе  дорогу  казацкими трупами к  медоносным степям да  к  молочным
рекам на  Украине.  Свое  войско паны  разворачивали нарочито широко,  чтобы
напугать казаков. Мол, когда Хмельницкий увидит такую страшную силу, вскочит
на быстрого коня и спрячется в своем Чигирине, а оттуда, если тесно будет, и
на Запорожье пойдет.
     Я изнурял шляхетские полки наездами,  рассыпая их аж до Луцка, Острога,
Сатанова,  но на главные силы, двигавшиеся от Чолганского Камня, не нападал.
Выбрал  себе  место  малоприступное:  глубокие балки,  бугры,  речка  Икава,
разлитая в озера и болота, водовороты и крутобережье, - для казаков эти яры,
болота,  воды  будто дом  родной,  а  для  шлехетской конной езды пропасть и
погибель,  ни продвинуться,  ни передвинуться, ни разогнаться, ни погнаться.
Переправившись через Икаву под Пилявцами,  я  занял удобную позицию,  вокруг
меня были леса,  засады,  трудные для врага переправы через пруды и  болота,
табор свой по обыкновению фортифицировал как окопом,  так и возами, соединив
их по казацкой науке в  шесть рядов,  войско все свое замкнул в  своем окопе
так,  что ни  подступиться,  ни вырвать ни единого человека было невозможно,
спрятал так, что и не сосчитать.
     Капкан был поставлен,  теперь я  должен был заманить в  него шляхетскую
мышь.  Как  только  панское войско подошло под  Староконстантинов,  казацкая
застава встретила его  огнем и  держалась весь день при крепости так,  будто
тут  и  должна  была  развернуться великая битва.  Однако  ночью  я  отозвал
гарнизон оттуда,  что  панством было истолковано как  испуг перед их  силой:
"Господь бог всемогущий нагнал такого страха неприятелю в  глаза,  что ночью
он бежал из сильной крепости, оставив нам свободными все переправы".
     Какие  бы   головы  не   вскружились  при  такой  фортуне!   Еще  когда
отправлялись в поход, паны больше думали о праздновании победы, чем о битве.
Везли  вина  и  посуду для  банкетов,  сотни возов нагружены были  железными
цепями, чтобы заковать в них пленников. "Как медведей, будем вести казаков в
цепях  за  возами!"  -  похвалялись паны.  Чтобы честь подавления ребелии не
досталась  кому-нибудь  одному,  избраны  были  три  региментаря,  а  к  ним
приставлена войсковая рада  из  десяти человек,  без  которой региментари не
могли с  места сдвинуться.  Никто не  знал,  кого  надо слушать,  кто  здесь
начальник, кому что делать, да панство не очень-то и ломало над этим голову,
считая свой поход торжественным шествием к  славе,  а  не к  стычкам и боям.
Беглецы,  тучами  удиравшие из  шляхетского табора,  присоединялись к  моему
войску,  рассказывали, будто панство в своем тупом зазнайстве уже и к самому
богу  обращалось с  такой молитвой:  "Господи,  ты  не  помогай ни  нам,  ни
казакам,  а только с высоты своего трона смотри,  как мы расправимся с этими
хлопами!"  Паны  похвалялись,  что  для  казацкого хлама  жаль  и  оружия  -
достаточно будет палок и канчуков.
     Таким людям нужно было бы наряжаться в перья, чтобы легче было, подобно
индюку, важничать.
     Заняв Староконстантинов,  паны  выслали под  казацкие позиции передовой
полк нашего давнего знакомого Зацивилковского, который был когда-то казацким
комиссаром. Зацивилковский бился яростно, придвинулся почти вплотную к нашим
окопам и  стал табором,  не выбирая места.  Так необдуманно расположил обоз,
что шесть гор собою покрыл,  а  между ними яры и  болота.  Отдал я панам это
поле, чтобы они сломали себе ноги.
     Вот тогда и погиб Ганжа.  Мне хорошо было видно из Пилявецкого замочка,
как он с  несколькими самоборцами перескочил через гать на ту сторону Икавы,
как вызывал на поединок шляхтичей,  видно было,  как рубится с  одним,  и  с
другим,  и  с  третьим,  всех одолевает,  а  потом невидимая пуля прилетела,
ударила в живот, и Ганжа склонился на коне, сломался, но все же нашел в себе
силы и,  уже умирая, снова сражался, пока и не выпала из мертвой руки сабля.
А я все это видел и терзался в душе, что бессилен помочь, спасти, воскресить
своего рыцаря.  Где  же  торжество жизни,  где тайны и  восторги,  когда все
заканчивается так жестоко,  позорно и  несправедливо?  А  может,  и вправду,
чтобы стать героем Украины,  надо погибнуть?  Как Байда, Пидкова, Наливайко?
Только я  живой  и  сущий  в  своем неизмеримом величии,  которое не  только
возносит, но и угнетает.
     Несколько дней  присматривался я,  как  паны  хотят  захватить переходы
через  Икаву,   одну  плотину  трижды  добывали  и  теряли  снова.  Завладев
переходом,  сбили казаков с  поля и  загнали в окоп.  Теперь имели намерение
придвинуться вплотную к  моему замку,  но  тут  я  неожиданно вывел все свое
войско и ударил по распыленным панским силам,  погнал их через реку,  топя в
воде,  уничтожая в  давке и  в непроходимых местах.  Сам с гетманским полком
помчался в битву,  летел в лаве,  приникая к конской гриве,  восклицал:  "За
веру,  молодцы,  за веру нашу!",  левой рукой держал повод,  а правая висела
где-то внизу,  сбоку, далекая и бесконечно длинная, безгранично продленная и
отягощенная саблей, повисла для глухого удара, для крови, смерти и победы. А
вокруг все смешалось:  люди,  кони,  мир,  залитый кровью,  неистовый мир, в
ненависти,  в  криках,  в стонах,  песнях,  развернутых хоругвях.  Бились не
только за  свою  землю,  но  и  за  свое достоинство,  за  славу и  историю,
потому-то  и  стала это  битва несчастливой для шляхты,  их  войско сразу же
утратило сердце,  и теперь не я чувствовал себя жертвой, а те, кто еще вчера
в  своем безмерном зазнайстве и  чванстве ни  во  что нас не  ставили и  уже
праздновали викторию, еще и не добыв ее.
     Надеясь возвратить себе утраченную над  нами власть,  считали,  что для
этого достаточно лишь занести меч над нашими головами.  Но  какую же  власть
можно добыть мечом?  Разве лишь над мечом.  А  если он окажется острее?  А у
меня была власть великая над землей,  над солнцем и дождями, над собственным
потом и холодными снегами,  вся в терпении,  в тысячелетнем ожидании, было в
ней наслаждение победы,  отчаяние перед стихией,  радость, когда над головой
кричат журавли и раздаются голоса сушие и те,  что еще когда-то будут: спаси
и  помоги отойти от  смерти,  помоги,  чтобы травы топтали кони  неседланые,
чтобы сычи плакали над своей долей,  а  не над людскою,  чтобы дожди омывали
головы влюбленных,  а не убитых,  чтобы ветры завывали в зеленых буераках, а
не над пожарищами.
     Я  стоял под Пилявцами одинокий,  беспомощный,  на мое голодное и босое
войско,  на моих голодранцев и  галайстров наступал в своей золотой пышности
наглый  панский  мир,  который  не  хотел  отказываться  от  награбленного и
завоеванного их предками, а то, что дано нам было историей, жизнью, природой
и богом, презирал и насмехался над этим.
     Я  рассчитывал под Пилявцами на  собственные силы,  потому что даже мой
неверный союзник,  хан крымский,  прислал сказать,  что до окончания байрама
орда  не  может прийти мне  на  помощь,  а  слова нового турецкого султана о
способствовании в  моих намерениях должны были остаться на бумаге чуть ли не
навсегда.
     Но о своем одиночестве должен был знать только я, панству же нужно было
дурить голову,  будто стою я  так  долго и  упорно потому,  что жду хана,  и
силистренского пашу, и самого черта-дьявола. Я посылал отчаяннейших казаков,
которые  должны  были  якобы  добровольно  перекинуться в  панский  табор  и
рисовать там как можно больше ужасов о том, какая страшная орда подходит мне
на  помощь,  потом для  большей веры подослал панам еще и  попа,  который на
месте поклялся,  будто орда уже в  одном переходе отсюда,  а уже после этого
прибег  я  и  вовсе  к  детской  штучке:  попросил Кривоноса переодеть своих
молодцев в татарские одежды,  вывернув кожухи шерстью наизнанку, и под вечер
прискакать из степи в  мой табор с татарскими выкриками,  свистом и топотом.
Кричали в  моем таборе изо  всех сил  "алла!"  еще и  в  темноте,  разводили
множество костров,  так,  будто сила моя увеличилась вдвое или втрое:  мы  с
полковниками сидели в моем шатре и ждали панского перепуга,  не очень и веря
в  него,  на  самом же деле получилось так,  что занес я  руку,  а  назавтра
оказалось: ударить некого.
     Региментари,  перепугавшись "орды",  созвали  войсковую раду,  и  после
криков,  проклятий, обвинений решено было отвести табор в Староконстантинов,
на более удобное место,  и там укрепиться как следует,  а войско должно было
остаться тут под рукой Вишневецкого и  сдерживать "ничтожного казачка",  как
называли меня паны между собою.  Возы Заславского,  Конецпольского и  других
видных панов тотчас же двинулись из табора, в темноте никто ничего толком не
мог  разобрать,  вмиг  облетел слух,  будто  региментари со  своей  конницей
удирают,  оставляя всех на произвол судьбы, шляхту и ее службу охватил ужас,
им уже казалось, что со всех сторон наступают на них казаки с татарами, хотя
это наступали их  собственное высокомерие и  глупое чванство,  своевольство,
неправда, притеснение бедных, и уже теперь ни страх, ни любовь к отчизне, ни
гонор,   ни  угрозы,  ни  кара  инфамии  -  ничто  не  могло  удержать  этих
перепуганных никчемных вояк,  и они бросились бежать, началось, может, самое
позорное exodus* в их деяниях,  бежали, забыв о своем шляхетстве, о стыде, о
том,  в каком положении оказывается Речь Посполитая. Заславский бежал в свой
Вишневец,  Конецпольский в Броды,  Остророг в Олесск, Вишневецкий на простой
подводе домчался до своего Збаража,  а  уже на следующий день был во Львове,
имея при  себе всего лишь двух людей,  оставшихся из  всего его войска.  Пан
Кисель,  бросив свою сенаторскую карету, несмотря на подагру, схватил коня и
удирал наперегонки с  молодыми шляхтичами.  "Бегут все,  и  я  с ними бегу в
искалеченном своем здоровье -  сам не знаю куда,  - жаловался он горько. - О
Вислу уже некоторые за это время оперлись".
     ______________
     * Отступление (лат.).

     Оборонялись только немцы, наемники из королевской гвардии Оссолинского,
но  их  была горстка,  все  они погибли,  и  перед моим казачеством предстал
огромный, не виданный ни в каких войнах, покинутый на произвол судьбы табор.
     Сто тысяч возов, карет, рыдванов без упряжки, без единого коня, дорогие
шатры, устланные коврами, с золотой и серебряной посудой на резных столах, с
вином,  налитым в драгоценные кубки и невыпитым,  бронзовые ванны с нагретой
для  купания панского водой,  зажаренные туши быков и  кабанов над  угасшими
кострами,  на столах вылитые из сахара львы,  козы, лани, деревья, посуда из
бесценного фарфора и серебра. Даже рукомои из чистого серебра. Ехали будто и
не  на войну,  а  на ярмарку,  чтобы обменять свои драгоценности на казацкие
рядна и попоны.  Луки на седлах серебряные,  чепраки вышиты золотом, сабли с
серебряной насечкой,  шпоры  золотые  и  серебряные,  стремена позолоченные,
кунтуши бархатные с опушкой из дорогих мехов, на груди золотые цепи, с шапок
свисали нити с самоцветами.  Теперь удирали так,  что потеряли и шапки.  Все
брошено, паны шляхта удрали, как стояли, покидая все свое добро, спасая одни
лишь души.  Один оставил платье,  подшитое соболями, с бриллиантовой каймой,
стоимостью в 80 тысяч золотых;  молодой казак,  схватив, бросил его на спину
коню  вместо  попоны,  другой шляхтич забыл  уздечку,  саженную драгоценными
камнями и стоящую,  быть может, и все сто тысяч, - казак нашел ее спрятанной
в сумке;  у другого были приготовлены литые из серебра латы и шлем,  которые
казак считал оружием самого святого Юрия Змееборца;  тот привез с  собой,  а
теперь бросил 40  бочек вина угорского,  а  тот -  шелком и  золотом обшитые
шатры,  взятые еще у турка под Хотином,  - казаки разрезали эти шатры, чтобы
привезти  подарки  женам;  еще  один  шляхтич  привез  сюда  двадцать  тысяч
червонных,  наверное,  чтобы выкупиться из неволи,  в которую мог попасть; а
тот  привез карету стоимостью в  30  тысяч  золотых,  надеясь ехать послом в
Порту  после  победы  над  казаками.  Князь  Заславский потерял даже  булаву
региментарскую,  саженную бирюзой и яшмой. Да что булава, когда честь навеки
потеряна,  бросились наутек,  гонимые лишь  собственным страхом,  топча друг
друга,  как  это  было под Староконстантиновом,  где обломились на  мосту и,
будучи не в состоянии переправиться через Случь, погибли.
     Случилось это  в  ночь  на  четверг  перед  воздвиженьем,  в  эту  ночь
пилявецкого  позора   для   шляхты  закачалось  все   королевство  и   стало
разваливаться,  и  уже никто никогда не  мог ей помочь.  Считали нас хламом,
самим  грозным видом  своего наступления намеревались усмирить,  пышностью и
роскошью стремились ослепить и  привести в замешательство.  А мы же вышли из
степей скифских,  может,  и  происходили от  тех скифов,  о  которых Геродот
говорил:  "Среди всех известных нам народов только скифы обладают одним,  но
зато самым важным для человеческой жизни искусством.  Оно состоит в том, что
ни одному врагу,  напавшему на их страну,  они не дают спастись,  и никто не
может их настичь, если только они сами не допустят этого".
     Когда поднимается весь народ, его не одолеет никакая сила. Не одолеет и
не  подступится извне.  Зато может подточить изнутри.  Как шашель,  вслепую,
упорно,  неотступно.  Эта злая сила -  жадность,  завистливость,  юрность. Я
должен был столкнуться с этим под Пилявцами, а в дальнейшем - еще больше.
     Тем временем войско мое гудело, будто пчелы к весне. Бросились на табор
беспанский,  остолбенели  от  богатств,  лежавших  в  грязи,  набросились на
добычу, начинался Судный день. Давка, ссоры, крик, смех, разгарш.
     - Вот так паны!
     - И плюдры оставили!
     - Так темно же было надевать!
     - Сказали бы нам, мы присветили бы им саблями в глаза!
     - Они и сами похваляются, мол, что ни пан, то и сабля!
     - А у нас что ни казак, то и воля. А волю никакой саблей не возьмешь.
     - Кого пан припугнет, то потом и торба спать не дает.
     - Вот и расторговались паны на нашей земле, а теперь мы их сребро-злато
подуваним.
     - Да тут больше награбленного, чем нажитого.
     - Таскал волк овец - потащили и волка!
     - Как нажито, так и прожито!
     - Потряслись же паны! Проскакали, как рысь-коза.
     - Пусть бы их черт на глубокое не носил, они бы и не утонули.
     - Как бежал беглец, так и настиг его конец!
     - Не жалей ухналь - подкову потеряешь!
     - То-то и оно: не жалей алтына - отдашь полтину!
     - Снимай, хлопцы, кожухи да одевайся в шубы панские!
     - Тю на тебя! Да разве в своих не тепло?
     - Тепло-то  оно  тепло,  да  только в  кожухе -  свобода,  а  в  шубе -
прислужничество.
     - Не только же саламатой да щукой-рыбкой казачеству питаться!
     Обрадовавшись до  безумия  добыче,  которая  тысячекратно  превосходила
корсунскую, запели и песню обо мне, только что сложенную:

                Ой, Хмелю, Хмелику!
                Вчинив Сси ясу
                I помiж панами
                Велику трусу!

     Однако,  кажется,  эта песня и не пошла дальше пилявецкого поля, потому
что уже там более осмотрительнее запевали другую:

                Отомане наш,
                Не дбаСш за нас,
                Бо вже наше товариство,
                Як розгардiяш!

     Но  много ли  было  осмотрительных?  Старшина казацкая тоже кинулась на
добычу великую в  сокровищах и  фантах,  когда каждый тянул себе,  вырывал у
другого из рук,  а потом еще и подбегали к гетману, чтобы разнял и установил
справедливость.  Мой  генеральный  обозный  Чарнота,  чтобы  поддобриться  к
гетману и утвердиться вторым человеком в войске,  кинулся отбивать имущество
якобы для меня,  а  потом в  самом деле свез к моему шатру множество бочек с
серебром и золотом,  сундуков с богатыми одеждами и тканями,  посгонял более
сотни породистых турецких коней,  а непородистые тысячами бродили по табору,
тщетно разыскивая хотя бы травинку.
     - Что это? - спросил я Чарноту.
     - Отправим в  Чигирин,  может,  сам  гетманич и  довел бы  обоз,  чтобы
спрятать дишкретно.
     - Ага!  Чтобы снова говорили, что Хмельницкий закапывает в землю клады?
Видишь,  какой у меня шатер,  какая у меня одежда и какая еда?  Нужно ли мне
все это, притащенное тобой? Лишь бы ранкоры супротив гетмана вызвать!
     - Да если же бог дал так много всего,  грех не поживиться!  - засмеялся
Чарнота. - Если сам не хочешь, я спрячу.