не  может избежать своей доли,
даже бог.
     Помолились  после  ужина,   поклонились  мне,   а   потом  друг  другу,
поблагодарили  повара:  "Спасибо,  братчик,  что  накормил  казаков".  Потом
положили каждый  по  копейке в  кружку для  съестных припасов,  чтобы  не  в
последний раз трапезничать здесь, ибо казак пока ест, пока живой.
     На  рассвете мы  переправились на крымский берег с  небольшим отрядом в
сотню казаков, запасшись харчами и всем потребным на месяц пути.
     Степь  была  бесснежной,  морозцем  прибило  землю,  стала  она  сизой,
сливалась с  седым небом,  и  трудно было понять:  где кончается земля,  где
начинается небо.  Хотя и  не подгоняя слишком коней,  мы быстро углубились в
эти ничейные степи,  в эти пастбища и места боев извечные.  Даже зимой здесь
видно было разнотравье летних пастбищ,  а  потом вдруг начиналось безводье с
горелыми  прошлогодними  травами,  и  только  терны  да  буераки  обозначали
убийственное однообразие степных просторов.  Уже  перед Перекопом неожиданно
налетела на нас завируха,  которая не давала продвигаться вперед,  и  татары
Тугай-бея,  показывавшие нам  путь через степи,  неизвестно как вывели нас к
овечьим кошарам.  Там мы и заночевали с чабанами,  и почему-то думалось в ту
ночь,  что жизнь с животными, теплыми, смердящими, но молчаливыми и добрыми,
наверное, имеет свои преимущества, ибо этот дух от них, по сути, здоровый, а
нрав -  мягкий. Сказано ведь: бойся волка спереди, коня сзади, а человека со
всех сторон.
     Я  смотрел на  своих побратимов,  и  думы мои  тяжкими были,  но  и  не
безнадежными.  В заснеженной степи безбрежной и бездорожной едут куда-то эти
люди,  неведомые миру, безымянные, собственно, как бы и не существующие. Мое
имя если и  знают где-нибудь,  то  лишь потому,  что связывают с  ним что-то
бунтующее,  вроде бы  даже преступное.  И  кто бы  мог сказать,  что вот так
добывается бессмертие,  воля и  история для  целого народа!  Из  ничего,  из
неизвестности,  из  бессмысленных изнурительных странствий в  безнадежность.
Кто мы и что?  И какими же надо быть людьми,  чтобы отважиться на такое!  Мы
даже не существуем,  живем, как эти кони, как овцы в кошаре, как дикие звери
в буераках, словно мусор людской, полова на ветру.
     Но  ведь не развеемся,  а  провеемся и  станем золотыми зернами истории
своего народа,  его  именем и  славой.  И  тогда прогремят наши  имена,  как
весенние грозы над степями.
     Еще три дня скакали по крымской равнине,  снова пустынной,  точно такой
же безлюдной, как и степи, хотя и казалось нам, что все время за нами следят
узкоглазые ханские соглядатаи.  Шли долинами, балками пуская вперед ногайцев
перекопских Тугай-бея,  продвигаясь по их сакмам.  Питались в этом переходе,
как  убогие татары:  просяной хлеб,  арпачик,  пенир,  а  запивали водой  из
бурдюков,  хотя везли с  собой и  пиво,  и горилку,  и вино,  но все это для
подарков  хану  и  его  ненасытным челядинцам,  которых  никто  не  смог  бы
перечесть. Демко через нашего казацкого бута пытался расспрашивать ногайцев,
какой двор у  хана,  но те знали только своего op-бея,  преданнейшего стража
престола Тугай-бея,  который стоял на Перекопе и охранял двери в орду. А там
был  хан,  его  первый наследник калга,  второй наследник нуреддин,  ханские
сыновья -  султаны,  а  дальше идут беи,  имеющие право не  брить бороду,  и
ханские чиновники - их так много, как звезд на небе или трав в степи.
     - Вишь!  -  удивлялся Демко. - А у тебя, батько Хмель, только я, Демко,
да Иванец, но и тот, говорят, перекрещен с еврея и назывался когда-то Ионой,
как тот пророк,  что сидел в китовом чреве.  Сидел же,  Иванец?  Наверное, и
прозвище твое от чрева - Брюховец.
     - Брюховецкий!  -  покрикивал Иванец.  -  Это у  тебя хлопское прозвище
Лисовец, а я Брюховецкий, шляхетское имя!
     - Тоже мне шляхетство в такой пустыне! - незлобиво сплюнул Демко.
     Я прислушивался или не прислушивался к их привычным перебранкам,  а сам
смотрел на  своих побратимов,  смотрел на  самого себя как бы со стороны,  и
снова  думал:  кто  мы  и  что  мы?  Затерянные в  этих  огромных просторах,
безымянные,  обездоленные, не посылал нас никто никуда и не ждет нас никто и
нигде,  сами по  себе,  своей волей выбрали себе долю,  скитания,  безвесть,
может,  и смерть,  и даже костей наших никогда и никто не найдет и не станет
искать.  Собрались вместе не в  один день и  не в  один год,  у каждого своя
жизнь,  свое прошлое,  горе и радости, где-то были, может, у кого-то близкие
люди,  а у кого-то -  одни лишь утраты; одни поражали своей образованностью,
другие были совсем неграмотными. Не я выбирал их - по зову души народной они
приходили сами и  вот теперь шли в  безвесть,  а  возвратиться должны были в
историю.
     На  ночлег  останавливались в  балках,  рубили кусты  терна,  разводили
костры,  как бы ни были утомлены,  не спали долго, каждому хотелось прорвать
хоть мыслью или словом завесу неизвестности, угадать, что ждет нас у хана, в
таинственной его столице.
     Отец Федор не надеялся на успех.
     - Темные души у нечестивых и всюду у них тьма, - вздыхал он.
     - А где теперь свет? - хмуро бросал Кривонос.
     Я должен был хотя бы немного развеять эти мрачные настроения,  зачем же
тогда ехать к хану - без веры и без надежды?
     - У каждого народа своя душа, - сказал я. - Для нас татары - это только
война и разбой, а разве всегда так было с ними? Правда, что предки их пришли
на нашу землю с войной и долго немилосердно вытаптывали здесь все,  но когда
этот обломок их племени осел в  Крыму и  стали у них властителями Гирей,  то
хан  Сагиб-Гирей велел поломать кочевнические возы  и  определил всем  место
жительства,  дав каждому вдосталь земли,  и начали они обрабатывать землю и,
может,  жили бы  на  ней мирно,  но завоевал Крым погромщик Царьграда султан
Фатих и снова пустил их на православный мир,  как своих псов голодных. Еще и
присловие появилось у султанов после Фатиха о крымчаках:  мол,  татары будто
ветер -  не укротить их ничем.  А чем должны жить? Землю давно уже захватили
беи.  Хану надо отдать десятину с  урожая и  тысячу гаманов золота ежегодно,
калга-султан требует пятьсот, нуреддин двести пятьдесят. А у коша ханского -
ничего,  живет только с того,  что ему в руки упадет.  Вот и вышло так,  что
богом их,  кроме аллаха,  стала война. Я еще только на свет родился, а у них
был хан Гази-Гирей,  прозванный Бора,  что может означать и "великий ветер",
то есть бурю,  и "пьяного верблюда" одновременно.  Был этот хан в самом деле
будто пьяный верблюд-забияка и  яростный,  но  прославился как великий поэт,
даже послания к  султану в  Стамбул дозволено ему было составлять в  стихах.
Вот он и писал:  "Простая душа для нас лучше, чем простой рост, милее черных
бровей для нас конский хвост.  О луках мы тужим и об острых стрелах,  больше
чем о  красивых лицах и о женских телах.  Душа у каждого из нас лишь борьбой
горит, вместо воды и вина вражью кровь нам пить".
     Привыкли к мысли,  что они дикие,  а они -  образованные,  возле каждой
мечети школы,  а  мечетей в  одном лишь Бахчисарае свыше трех десятков.  Уже
полторы сотни лет  в  бахчисарайском предместье Салачик действует их  высшая
школа медресе -  Зинджирли -  школа с  цепью:  там низко над дверью и впрямь
висит цепь,  которая должна напоминать каждому,  кто  входит в  храм  науки,
чтобы он  не  забыл склонить голову перед мудростью.  Может,  и  тешились бы
одной  мудростью,   но  невольно  стали  мечом  обнаженным  в  руках  темной
султанской силы и  уже ничего не  могут поделать -  сила эта подталкивает их
без конца,  направляет против нас,  все гонит и гонит,  ибо казацкая мощь не
дает спокойно спать султанам.  Разве ж не сказал султан Амурат,  что он спит
спокойно на оба уха,  хотя множество принцев в  Стамбуле сговариваются,  как
его погубить, а боится он только казаков, которые, будучи никчемным польским
сором,  не  одному монарху сон  портят.  Где  же  тот свет,  а  где тьма?  В
Стамбуле,  или  в  Риме,  или еще где-нибудь?  Разве львовские доминикане не
освятили у  себя саблю гетмана Конецпольского и не носили ее в торжественной
процессии как оружие, которое должно послужить уничтожению веры православной
и  народа  русского?  Жаль  говорить!  Квантилла сапиенция регитур мундис  -
поникшая мудрость властвует над миром!
     Самому было  смешно от  своих  слов  о  мудрости,  когда  в  полдень на
следующий  день  прискакали со  всех  сторон  ногаи,  сопровождавшие нас,  и
загалдели наперегонки:
     - Улу дениз!*
     ______________
     * Большое море.

     - Чуваш!*
     ______________
     * Сиваш.

     - Op-копу!*
     ______________
     * Перекоп.

     И ни малейшего следа мудрости на этих замаранных,  немытых, как говорил
отец  Федор,  водой  святого крещения,  а  только  дикая  радость и  восторг
непередаваемый,  потому что,  наверное,  почувствовали свое,  родное,  самое
дорогое.
     Мы не видели тем временем ничего, кроме седой равнины и седого неба над
нею.
     - О чем они шумят, неверные дети? - спросил меня отец Федор.
     - Сиваш впереди и Перекоп.
     Нужно было еще  ехать да  ехать,  пока далеко впереди равнина поднялась
темным продолговатым холмом,  а  под  ним  темной мертвой полосой угадывался
Сиваш, или Гнилое море.
     Мы  еще  не  видели ничего,  а  нас  уже  заметили и  навстречу полетел
небольшой чамбул.  Наши ногаи закричали навстречу своим родичам, те вздыбили
коней,  пустили вверх целые тучи стрел то  ли  в  знак приветствия,  то ли с
угрозой.  Потом подскочил ко мне с  несколькими всадниками в грязных кожухах
старый воин,  видно их десятник,  и спросил,  кто мы. Я сказал, но что ему в
наших  именах?  Ногай  метнул  по  нашему отряду быстрым и  хищным взглядом,
наверное,  обратил внимание на нашу одежду, на коней подседельных и вьючных,
на  наши  переполненные переметные сумы.  Тогда  бут  наш  сказал  ему,  что
направляемся к самому хану,  но ногай то ли слушал, то ли не слушал его: хан
для него был далеко,  а  мы  вот здесь,  он  жил теперь одними лишь глазами,
цепкими и  хищными,  он приглядывался и приценивался,  какой бакшиш содрать,
пока он наивысшая власть,  право и закон,  жизнь и смерть. Наконец высмотрел
коня в дорогом уборе, махнул на него правой рукой, молча уставился на меня.
     - Конь для моего брата Тугай-бея,  -  спокойно я сказал по-татарски,  -
тебе дадут другого,  а  он  не хуже:  у  казаков не бывает плохих коней.  Ты
опытный воин и должен знать это.
     - Так они обдерут нас до нитки,  -  недовольно промолвил мой Демко. - С
чем же до хана доберемся?
     - Доберешься,  Демко,  доберешься до  самого бога,  -  успокоил я  его,
показывая казакам, чтобы подвели коня для подарка татарину.
     Гнилое море лежало словно бы и  не в  берегах,  а  в соляной шубе,  что
белела между грязной землей и тяжелой темной водой,  такой чистой,  что даже
странно  было.  Узкий  перешеек,  что  вел  с  материка на  полуостров,  был
перекопан широким,  наверное саженей в  двадцать,  рвом.  Это и был Перекоп,
ворота в  Крым,  в  царство неприступного хана,  который спрятался где-то  в
своем  Бахчисарае,  прикрывшись ордами,  которые  никогда  не  считали своих
врагов,  а  только спрашивали:  где  они?  Через ров был проложен деревянный
мост,  целые  скопища всадников на  низеньких юрких лошадках гарцевали перед
мостом и позади него, некоторые рвались к нам, но их отгонял резкими криками
тот,  что  получил  от  нас  коня,  и  мы  во  все  более  плотном окружении
продвигались  к  мосту,   и  через  мост,  и  к  укреплениям  за  мостом  на
продолговатом,   сколько  окинет  взор,   холме,  который  должен  был  быть
прославленным  Op-копу,   Орскими  или  Перекопскими  воротами,  Перекопской
крепостью,  где  сидел ныне Тугай-бей,  мурза всех кочевых ногаев.  Вал  был
мощный, но очень давний и запущенный, виднелось на нем несколько пушек и три
плохонькие башни.  Сама земля была здесь словно крутой вал, скрывая от чужих
взглядов небольшую гавань  и  беспорядочно протоптанную извилистую дорогу от
нее  к  воротам крепости.  По  этой дороге выехал нам навстречу сам мурза со
своими воинами и,  увидев меня,  вырвался вперед,  а  я рывком бросил своего
коня ему навстречу,  и мы столкнулись лицом к лицу -  двое немолодых мужчин,
оба  хорошо одетые,  хотя и  без роскоши,  зато при драгоценном оружии;  оба
усатые,  только у  меня  усы  толстые и  тяжелые,  а  у  Тугай-бея  какие-то
прореженные,  у  меня на лице усталость и  изнеможенность,  у него -  улыбка
былого   молодечества  и   скрытой   мудрости,   на   моей   фигуре   печать
неопределенности и неуверенности,  у него -  самодовольство, которое человек
должен неминуемо выражать,  когда стоит так,  что он виден со всех сторон. И
еще  были мы  разными в  том,  что  Тугай-бей  воевал без передышки всю свою
жизнь,  а  я  только  еще  собирался начать свою  войну,  которая неизвестно
сколько будет продолжаться,  и буду ли я победителем или побежденным,  живым
или мертвым,  но так уж суждено было мне, и не было спасения. И вот эта доля
моя и моя обреченность бросали меня в объятия этого,  собственно,  чужого, а
еще вчера смертельно враждебного мне и  моему народу человека,  и  не так уж
много, оказывается, нужно для человеческой дружбы.
     - Брат  мой!  -  закричал еще  издалека Тугай-бей,  не  зная  меня,  но
догадываясь,  потому что  возле его  правого стремени скакал его сын Карач и
уже указывал на меня. - Сын мой был твоим сыном у тебя, а не рабом, и теперь
ты мой брат, Хмельницкий, лев, славный добрым именем своим.
     Слепой случай помог,  что именно мне достался сын Тугай-бея,  и  теперь
этот  быстроглазый татарчонок невольно стал  той  счастливой силой,  которая
стерла черную и  кровавую межу,  разделявшую нас бессмысленно и  враждебно и
которую ничем невозможно было сгладить,  кроме доверия и  любви.  Всю  жизнь
убегаем мы от ненависти и вражды, а находим ненависть еще большую. Переходим
через мосты,  и все проходит через мосты, а зло остается. Я ступил на землю,
которая  была  извечным  злом  для   моего  народа,   первым  замахнулся  на
неосуществимое,  пытаясь покончить с  враждой,  спасения от которой нет даже
после смерти. Вот уже прозвучало слово "брат", но это еще только между двумя
мужчинами,  старыми,  как мост,  который мы  только что перешли.  Мост можно
перейти,  у него есть конец,  а человеку не видно конца своей жизни,  и тот,
кто сегодня становится твоим братом, завтра может снова стать врагом. Потому
что человеку нужна прочность.  Прочность - только в народе. Когда два народа
говорят друг другу "брат",  то это уже надолго,  на века.  Не безумство ли -
стремиться к  братанию с  этим  непонятным народом,  спрятанным за  морем на
куске сухой,  раскаленной солнцем земли, с народом, который не верит никому,
где даже степи заполнены враждебностью и подозрительностью? Тугай-бей сказал
мне "брат".  Я ответил ему тем же.  И на Сечи среди казаков есть татары.  Не
умеют перекреститься -  их учат. В какого бога веруют - никто не спрашивает:
у казака бог - счастье и доля, мужество и отвага. Бывало, что казаки просили
помощи у крымчаков.  Бывало, что и сами приходили в Крым не только с войной,
но и с помощью.  Михайло Дорошенко погиб под Бахчисараем, приведя казаков на
помощь  Гиреям,  которые воевали тогда  с  буджакскими Кантемирами.  Но  что
случай,  когда  перед  тобою  -  судьба  целого народа!  Оглядываться назад,
заглядывать наперед,  связывать то, что было, с тем, что будет, увлекаться и
мудрствовать над событиями или по  поводу их -  все это оставим летописцам с
холодной  памятью,   мы   же  пришли,   чтобы  соединить  эти  разъединенные
несправедливо и  бессмысленно миры.  И  уже  теперь ты  сам  идешь  рядом  с
событиями,  вместе с ними растешь,  замираешь,  останавливаешься,  и никаких
чувств,  ибо ты сам - сплошное чувство, и ни страха, ни опасения, ни надежд,
ибо ты сам - страх, предостережение и надежда.
     Не может быть доверия выше, чем тогда, когда два враждебных вооруженных
всадника соскакивают с коней.  И вот мы с Тугай-беем спешились. Ступили друг
другу навстречу и обнялись. Оба старые, как мост позади. А рядом стояли наши
сыновья,  будто мост между нами,  улыбались, весело покачивая головой, почти
по-братски.
     Тугай-бею  подвели коня в  дар.  Вороной жеребец,  уздечка в  серебре и
бирюзе, стремена серебряные, седло с коваными серебряными луками. Для хана у
нас  был  золотистый Карабах с  убором золотым,  для  преданнейшего ханского
мурзы - серебро, чистое, как сердца, с которыми шли к этим людям.
     В   крепости  все  поражало  какой-то  неустроенностью,   временностью,
запущенностью.  Лишь  несколько низеньких татарских халуп под  черепицей,  а
большинство -  землянки или шатры из  конских шкур.  Дымят костры,  суетятся
приземистые фигуры в  грязных,  вывернутых наизнанку кожухах,  кто-то что-то
продает,  кто-то покупает,  один тянет коня,  другой барана на убой.  Правду
говорил  Тимко  о  здешнем  убожестве.  Чуть  большая  из  этих  халуп  была
пристанищем Тугай-бея.  Внешне не  отличалась ничем от остальных,  но внутри
вся  была устлана толстыми коврами,  от  двух медных,  до  блеска начищенных
жаровен шло  блаженное тепло,  низенькие шестигранные столики были уставлены
серебряной и медной, так же, как и жаровни, до блеска начищенной посудой, по
помещению метались молодые татарчонки,  нося на больших медных и  серебряных
подносах целые горы вареного мяса,  сладости,  кувшины с  напитками.  Носили
неизвестно откуда, будто из-под земли.
     - Жаловался на убожество, - промолвил я Тимошу вполголоса, - а тут вишь
какая роскошь.
     - Какая там роскошь: ковры ведь прямо на землю бросают!
     - Хотел, чтобы тут была хата на помосте?
     - Хотя бы  земляной пол сделали да  глиной помазали.  Глины вон сколько
вокруг!
     Человек тоже из  глины.  И  Тугай-бей из глины.  Сидел напротив меня на
подушках,  пожелтевший,  жилистый,  вывяленный ветрами и солнцем, слушал мою
речь,  не прерывал,  лишь когда я  умолкал,  он бросал два-три слова и снова
прищуренно слушал,  думая свою думу,  и тогда был будто его крепость,  будто
вал и  ров -  неприступный и непостижимый,  таинственный,  как весь их Крым.
Оставь глаза и уши по эту сторону Op-копу, вступая в пределы ханства.
     - Я  поведу тебя к  хану,  храбрый муж  Хмельницкий,  -  наконец сказал
мурза.   -   Когда  приходит  к  нам  такой  знаменитый  вождь  днепровского
казачества, великий хан должен его видеть.
     - Будем считать меня послом, - сказал я.
     - Нет,  ты - великий вождь и лев, славный добрым именем своим! - упрямо
повторил Тугай-бей.
     Но я тоже не хотел уступать и твердил,  что только посол, Кривонос даже
расхохотался, слушая этот наш спор:
     - Никто и  не  поймет никогда:  то  ли  послы от  Хмельницкого,  то  ли
Хмельницкий сам посол!
     И  снова  перемеривали мы  хмурую равнину под  понурым небом,  и  снова
вокруг нас была то ли зима,  то ли весна,  ничего определенного,  как и наша
доля и наши надежды, свист ветра, вой то ли волчий, то ли собачий.
     - Далеко еще? - допытывались у меня казаки, а я и сам не знал: казалось
иногда,  что будем ехать вот так до  конца своей жизни,  будем взбираться на
холмы,   перебредать  речки,   проезжать  мимо  татарских  ватаг,   одиноких
всадников,  двухколесных повозок,  запряженных верблюдами,  а  потом снова -
пустыня и пустыня,  от которой больно сжимается сердце. Далеко спрятался хан
татарский! Далеко и глубоко!
     Бахчисарай и не появился,  и не возник,  а просто оказался под копытами
наших коней:  равнина закончилась, провалилась глубоким и узким ущельем, а в
этом ущелье прилепилась ханская столица,  дворец среди садов,  как  читалось
татарское слово "Бахчисарай".
     Над  долиной торчали шпили  минаретов,  главная улица  столицы тянулась
вдоль ущелья по-над  берегом мутного ручья -  Чуруксу,  на  вс