Пригодится в нашей нужде великой.
     Выговский, который, кажется, единственный из моих старшин не погрел рук
возле добычи, заметил без своей привычной осторожности:
     - Вместо свободы добыли у шляхты только имущество.
     - Кто чем обладает - то и теряет, - ответил я пану писарю генеральному,
- или тебе, пан Иван, жаль богатств братии своей?
     - Смешно мне,  гетман,  смотреть, как хлопство с татарами на серебряных
блюдах конину вяленую ест.
     - А  разве не одинаковый рот -  у  пана и  у  хлопа и  разве не к  лицу
каждому серебряное блюдо?
     Выговский вздохнул.
     - Пугает меня,  гетман, как бы пилявецкие донативы не повредили в нашем
деле  великом.  Ведь  когда  драгоценности  мешками  станут  продаваться  за
бесценок, не случится ли то же самое и с человеческой жизнью!
     - А когда она ценилась дороже?
     - Да и к обычному разорению привести все это может. Уже сегодня вол, за
которого гданьские купцы давали двадцать золотых,  идет за четыре, а то и за
два: за барана дают лишь шестнадцать грошей, а за вепря только четырнадцать,
тогда как кварта горилки идет за двадцать.
     - Эй,  пане  писарь,  не  пугайся демонов золота!  Откуда же  возьмутся
сапоги, свитки, барабаны, хоругви, самопалы и пушки, если не будет золота?
     - Кто же станет заботиться о хлебе и мясе при таком обесценении?
     - Уряд,  который  возьмется накормить народ,  неминуемо вынужден  будет
признать свое бессилие.  Народ сам себя кормит,  тут не помогут ему ни цари,
ни  боги.  Уряд умеет есть только сам,  а  не  кормить других.  Я  же должен
кормить войско,  поэтому беру у народа то, что мне нужно. Потребности же эти
бывают неодинаковы. Одна власть угнетает народ, другая хочет его освободить.
Одна  живет  несправедливостью,  как  хлебом  насущным,  другая  завоевывает
справедливость для  всех.  Золото тоже может дать справедливость,  когда оно
доступно для всех.
     - Не верю в такую его доступность, - откровенно молвил Выговский.
     - А я верю!
     Пан Иван смолчал.  Самийло не  смолчал бы,  если бы  не  соглашался,  а
Выговский не решался углубляться в  спор со своим гетманом,  я  же не придал
этому значения,  а жаль.  Человек беззащитен перед собственным положением, в
особенности когда оно высокое.  Я должен был бы внимательнее присматриваться
к  тем,  кому  раздавал уряды,  кому доверял души и  будущее.  Тайные мысли,
тайные намерения,  затаенные и притаенные,  -  кто раскроет? Как узнать, как
заглянешь в  чужие  души?  Перед  этим  останавливается не  только наивысшая
власть,  но и сам господь бог.  Приходили в мой шатер, благодарили за ласку,
уверяли в преданности, пили за здоровье гетманское, а потом шли в свои полки
- и  каждый делал что хотел.  И  в  этом безбрежном мутном море я должен был
быть повелителем,  Посейдоном и Амфитрионом? Как же далеко оно от сплоченной
плечом  к  плечу  когорты,  неодолимой фаланги,  железного легиона римского!
Раскачавшаяся неудержимая  стихия  страстей,  желаний,  своеволия.  Кто  мог
овладеть этим,  для  каждого найти нужное слово,  оставаясь и  человеком,  и
гетманом одновременно? Жаль говорить!
     Я созвал старшин со всего войска и спрашивал:  что будем делать дальше?
Не скрывал подавленности духа,  ибо после кровавых битв под Желтыми Водами и
Корсунем  эта  пилявецкая странная баталия  казалась мне  каким-то  зловещим
знаком.
     - Занес руку,  а ударить некого!  -  сказал я, обращаясь к старшинам. -
Бежали паны перед нами,  как перед карой божьей.  В  их  таборе было серебра
больше,  чем свинца,  и больше слуг,  чем воинов.  Серебро мы забрали, слуги
бежали.  Теперь ждет  нас  только свинец и  только воины.  Начиная свое дело
святое,  стояли мы перед выбором:  погибнуть с позором или со славой. Теперь
показали всему миру,  что не  погибли,  живем и  разрастаемся в  силе.  Враг
когда-то был страшен для нас,  теперь,  хотя и одеты в железо, умирают, едва
увидев  казака.  Нет  уже  перед  нами  ни  Жолкевских,  ни  Ходкевичей,  ни
Конецпольских -  одни только Тхоржевские и Заянчковские.  Печальное зрелище.
Увидели мы тут,  под Пилявцами,  что войско оленей с вождем львом лучше, чем
войско львов с  вождем оленем.  Сто тысяч бежало от нас,  потеряв в стычках,
может, какую-нибудь тысячу. Знак недобрый не только для врага, но и для нас,
ибо мы не знаем теперь своей силы.  Сто тысяч -  это еще не весь народ и  не
все королевство.  Можем идти дальше хотя бы и  до Вислы,  до Варшавы,  можем
загнать  панов  сеймовых  до  Гданьска,   или  даже  в  Нидерланды,   или  к
французскому королю,  но  хватит ли  нашей  силы  и  есть  ли  необходимость
выходить за  пределы родной земли,  которая помогает нам каждой былинкой,  а
врагу - злая мачеха на каждом шагу? Что скажет честная рада? Возвращаться ли
под Белую Церковь,  разойтись по  полкам,  наводить порядки в  своей земле и
отдыхать  от  трудов  -  иди  подойти  к  Львову  и  освободить  весь  народ
украинско-русский  вплоть  до  Люблина и  Сандомира?  Не  надеюсь на  мнение
единодушное,  потому что единодушие существует только между мертвыми.  Когда
римский сенат  трижды подряд принимал единогласные постановления,  приходили
преторианцы и разгоняли его мечами.  Разве нам нужно такое единодушие? Хотел
бы, чтобы каждый, кто имеет свое мнение, высказал его тут перед всеми.
     - А что думает пан гетман?  - спросил Кривонос, у которого рука была на
перевязи: задела-таки его пуля под Староконстантиновом. Был он очень печален
на вид,  как и я сам,  и что-то странное появилось в нем,  я даже не узнавал
своего храбрейшего полковника.
     - Если  скажу  о  своем намерении,  многие из  вас  побоятся суперечить
гетману, и я так и не узнаю ваших мыслей, - ответил я.
     - Кому бы хотелось потерять голову! - мрачно пошутил Нечай.
     - Да уж только не тебе с твоим дебелым гамалыком, - кольнул его Богун.
     - Не знаю,  как ты,  пане гетман,  -  сказал Кривонос, - что же касаемо
меня, то мне не хочется ни во Львов, ни в Варшаву.
     - Резонно молвит полковник Кривонос,  - тотчас же вмешался Выговский. -
Войску  нужен  отдых,  да  и  о  зиме  следует  подумать.  Поспольству  пора
возвращаться к  плугу,  по  всей  Украине не  пахано,  не  сеяно.  Привыкнув
казаковать,  отучатся пахать землю  и  будут пробовать жить  одним разбоем и
грабежами.
     - Сразу видна шляхетская душа  пана  писаря!  -  засмеялся Кривонос.  -
Когда я говорю, что ни во Львов, ни в Варшаву не шел бы, то не хочу и стоять
табором,  а  двинулся бы  раньше всего на Волынь,  чтобы очистить ее всю,  а
потом, может, и о другом подумал.
     - Чего нам здесь топтаться на месте?  -  закричал Чарнота. - На Варшаву
веди нас, батьку, и все! Застукать панство, пока оно тепленькое, в гнезде!
     - Удерет твое панство,  Чарнота,  как и  тут,  -  сказал я ему,  -  а в
Варшаве останется сто тысяч голодных ртов. Имеешь ли чем их накормить?
     - Вырезать всех под корень!
     - А если резанут тебя? Кто мы - воины свободы или заурядные головорезы?
Хочешь стянуть на нас проклятия всего мира? Да и почему это мы должны идти в
чужую землю.  Свою еще  не  взяли всю  в  руки.  Вот и  кажется мне наиболее
правильным идти на  Львов,  потому как  грех был  бы  не  показаться под его
стенами.
     - Ежели так, зачем же нас спрашивал? - недовольно заметил Кривонос.
     - Чтобы утвердиться в своем намерении,  - ответил я ему и всем тем, кто
выражал  несогласие молчаливое или  выраженное,  как  это  сделали Чарнота и
генеральный писарь.
     Выговский,  словно  бы  поощряя полковников к  сопротивлению гетманским
намерениям,  снова взял слово и  начал перечислять,  сколько всего нужно для
войска и  какая тяжкая руина ждет нас,  если не возвратим посполитых назад к
земле,  но тут уже с ним срезался Чарнота, а я сидел, смотрел на пана Ивана,
которого купил у татарчука под Желтыми Водами за клячу,  и пробовал угадать:
друга себе купил или врага заядлого,  помощника верного в  своем деле тяжком
или душу ненадежную и предательскую? Тогда еще не мог себе ответить. Каждого
видел насквозь,  душу каждого читал,  как раскрытую книгу, а душа Выговского
оставалась темной для  меня и  неразгаданной,  хотя внешне человек был самым
послушным, самым верным и самым предупредительным.
     Кривонос  снабжал  меня  вестями  неутомимо.   Умел  не   только  брать
укрепленные города,  но еще и имел повсюду свои глаза и уши,  все знал,  все
выведывал своевременно,  и  уж  если  запустил верного своего  человека и  в
королевскую канцелярию, что тут говорить!
     Львов  на  пути  в  Варшаву был  теперь самым большим городом,  поэтому
следовало ожидать, что бежавшие из-под Пилявцев сгрудятся хотя бы там, чтобы
защититься и остановить нашу силу.  Однако паны региментари скорее бросились
к своим родовым гнездам,  чтобы выхватить из-под носа у казака и спасти хотя
бы  самое ценное из своих богатств неправедных.  Я  послал казацкие части на
Вишневец Заславского и на Броды Конецпольского,  однако ни того,  ни другого
там уже не  было.  Конецпольский направился чуть ли  не в  саму Варшаву,  не
заскакивая и во Львов.  Заславский только попас коней под Львовом и очутился
уже под Ржешовом.  Остророг появился в  нашем славном городе,  как беднейший
пахолок,  измученный и  почерневший,  без епанчи и  приличной шапки.  За ним
прибежал и  Вишневецкий,  оставивший в  своем Збараже все  пушки и  припасы,
будто для того,  чтобы я забрал их,  направляясь на Львов, и добавил к своим
ста пушкам, взятым под Пилявцами.
     Про  львовские дела  будет  писать  Самийло Кушевич,  райца  городской,
напишет он  хотя и  без  расположения ко  мне,  но  все  же  по  возможности
правдиво,  об  этой осаде написано и  еще,  так нужно ли  мне о  ней слишком
много?
     Вишневецкого после  долгих  споров и  уговоров провозгласили во  Львове
вождем  начальным  над   всем  войском.   Ярема  согласился  с   неохотой  и
предостережением,  не вельми веря в  свою удачливость,  не захотел брать всю
власть на себя и назначил себе в товарищи Остророга, который был возле него,
и Конецпольского, о котором никто не знал, где он находится и жив ли вообще.
Собрано было миллион золотых в  монете и на триста тысяч серебра с церквей и
монастырей,  что  должно было  быть  перебито на  монету.  Располагая такими
деньгами, Вишневецкий смог нанять себе свыше трех тысяч войска, а потом взял
этих наемников и  все деньги и  бежал вместе с  Остророгом в  Замостье.  Как
сказано:  дали коням шпоры и пошли наутек из Львова,  который плакал в своем
сиротстве.
     Перед  Збаражем Выговский по  своему  плутовскому обычаю  поздно  ночью
после всех дел, уже стоя на пороге моего шатра, промолвил небрежно:
     - Там у меня человек из Валахии пребывал.
     - Какие-нибудь вести?
     - Есть  весть  вельми приятная.  Патриарх иерусалимский Паисий гостит у
господаря Лупула.  Вроде бы хотел добраться до самой Москвы, да заколебался,
напуганный казачеством.
     - Кто же его напугал?  - спросил я, изо всех сил сдерживая себя, потому
что  вмиг возродилось в  душе все,  что я  пытался уничтожить,  воспоминания
болезненные и сладкие ударили в душу с такой страшной силой, что я чуть было
не  застонал.  Патриарх.  Матрона.  Ее  брак  тот  горький и  наше счастье и
несчастье. - Кто может напугать православного патриарха детьми его добрыми и
неразумными? Разве мы басурманы какие-нибудь?
     - Может,  и сам господарь молдавский, у которого одно око на султана, а
другое на короля, - пожал своими узкими плечами пан писарь.
     - Зачем же меня об этом извещаешь?
     - Гетман все должен знать.
     - Если бы все! Кто у нас из старшин образованные?
     - Крыса - полковник белоцерковский, Гладкий - миргородский полковник.
     - Полковников оставим здесь. Посоветуюсь с отцом Федором. Нужно выслать
патриарху почетное сопровождение,  пригласить его в Киев, с тем, чтобы потом
оберегать его и на пути в Москву. Скажи Демку, пусть подберет сотню казаков,
приготовь универсал, а старшого найду сам.
     Выговский еще стоял,  а  я  хотел остаться без никого и призвать к себе
ту,  которую отстранял из  памяти все эти горькие месяцы,  писарь же  торчал
передо мною, перебирал в своих коротких руках какие-то пустые бумаги.
     - Чего ждешь? - неприветливо молвил я ему.
     - Подумалось мне: может, написать патриарху про пани гетманову...
     - Пиши то, что велят! Уйди с глаз!
     Прогнал его,  все во мне кипело,  готов был наброситься на Выговского с
кулаками.  И  это на человека,  принесшего такую весть!  Душа не выдерживала
неслыханного напряжения сил,  два  существа жили и  боролись во  мне  в  это
время:  одно деятельное,  твердое,  сосредоточенное все на  справедливости и
великих событиях;  другое -  сонное,  утопленное в спячке,  будто умирающее,
боязливое и  почти ничтожное.  С тех пор как уехал я из Чигирина,  не увидев
Матроны,  я хотел думать о ней и боялся, ударялся о нее, как о мягкое теплое
облако,  а  оно  расступалось,  и  я  оставался  со  своей  неутоленностью и
отчаянием.   Всю  жизнь  привык  иметь  перед  собой  жестоких  противников,
состязался,  бился с  ними не на жизнь,  а  на смерть,  а тут внезапно самый
дорогой для тебя человек,  твоя наибольшая любовь становилась вроде бы самой
тяжелейшей  ненавистью,   однако  не  было  ни  любви,  ни  ненависти,  сама
неопределенность, пустота, небытие. Что может быть страшнее!
     Выговский принес мне надежду. Патриарх иерусалимский может благословить
брак с Матроной,  мой брак,  нашу любовь,  нашу...  Наша она или только моя?
Разве об  этом кто-нибудь думает?  Могут ли  женщины любить известных людей?
Может,  любят не  их  самих,  а  преимущества и  удобства,  которые дает  их
положение - богатство, власть, силу, славу? Получая все это в свои руки, они
тешатся и гордятся,  ибо что же для женщины может быть выше на этом свете! А
что  имела Матрона?  Чем она гордилась и  величалась?  Была невинной жертвой
шевлюги Чаплинского, теперь жертва пани Раины, а от меня - ни домогательств,
ни просьб, ни слова, ни взгляда.
     Быть бы  мне не  гетманом,  а  молодым казаком да бросить все на свете,
сесть на коня и по дорогам известным и неизвестным, днем и ночью -

                ПриУхав вночi, при яснiй свiчi,
                Стук-грюк в вiконечко,
                Вийди, вийди, коханочко,
                Дай коню води...

     А  где же это окошечко,  которое засветится на мой голос,  где та рука,
которая звякнет ведром, где все это? Жаль говорить!
     Ночью пошел я к отцу Федору. Застал его перед образами за молитвой.
     - Отпусти мне грехи, отче, - попросил его.
     - Бог отпустит.
     - Снова возмутила мне душу страсть греховная, и не ведаю, что делать.
     - Разве любовь греховна, сын мой? Любовь к ближнему свершила неизмеримо
больше великих дел, чем война и храбрость.
     - К ближнему, да не к женщине же!
     - А разве женщина не может быть ближним?
     - Ох,  отче Федор,  бывает и самой близкой, но уж когда станет далекой,
то  ничто не  сравнится с  этой далью!  Получил я  весть,  что  у  господаря
молдавского гостит патриарх иерусалимский. Хочу пригласить его в Киев.
     - Богоугодное дело задумал, сын мой.
     - Пошлю сотню казаков отборных для  сопровождения,  а  сейчас вот шел к
тебе,  чтобы посоветоваться,  кого поставить старшим,  да  по  дороге и  сам
надумал.  Хотел тебя, отче, а потом испугался: с кем же останусь? Где-то тут
в  войске  сотником сын  киевского протопопа Андрея Мужиловского Силуян.  Из
хорошей семьи  и  хорошо обученный.  Был  в  числе лучших учеников блаженной
памяти Петра Могилы,  и его имя стоит в книге "Евхаристирион, албо Вдячность
Петру  Могиле  от  спудеов гимназiум з  школи  риторiки".  Такой  человек не
осрамит нас перед патриархом.
     - Может,  и  лучше  так.  Знает этот  Мужиловский все  киевские нравы и
политики,  а  с  этим  не  считаться не  следует.  Но  когда  будешь просить
патриарха в Киев, годилось бы и самому быть там для приветствия, гетман.
     - Теперь  надо  думать и  об  этом,  отче.  Ведь  откуда берется мысль?
Рождают ее потребности.
     Императив  потребностей кроме  меня  почувствовал,  наверное,  наиболее
отчетливо писарь мой  генеральный,  которого я  мог  поставить перед собой в
любую минуту днем и  ночью,  не  спрашивая,  спал ли он,  ел ли,  здоров или
нездоров,  и  уже вскоре среди старшин,  а потом и среди казачества загудело
осуждающее:   "Продался  наш   гетман   Выговскому,   все   войско  заслонил
ясновельможному писарь генеральный!" А что я должен был делать? Когда-то мне
хватало Демка и  Иванца,  теперь и  они,  хотя  обоих поднял до  генеральных
есаулов,  уже  не  заполняли  безбрежного  поля,  называющегося:  гетманская
власть.
     Нужно ли удивляться,  что еще тогда под Збаражем Выговский снова пришел
ко  мне  первым с  вестью,  которая тогда казалась благой,  а  в  дальнейшем
обернулась на погибель мне и моему народу.
     - Пане  гетмане,  -  промолвил писарь генеральный,  -  пробился к  тебе
сквозь  леса  и  казацкую силу  со  своим  отрядом  подкоморий киевский Юрий
Немирич и просится на беседу.
     - Чего ему от меня надобно, этому ляшскому льстецу?
     - Хотел бы  напомнить,  что  он  из  народа нашего и  так же  гонимый и
преследуемый, как и весь народ наш.
     Гонимый  и   преследуемый!   Это   тот   Немирич,   род  которого  имел
беспредельные земли на Волыни и  на Полесье,  а  потом еще и перекупили себе
займанщины на Ворскле от впадения этой реки в Днепр до Кобеляк, Новых Санжар
и чуть ли не до самой Полтавы!  Пушкарь,  полковник полтавский, согнал этого
Немирича с Ворсклы, теперь он бродит в своих волынских имениях да заседает в
сейме в Варшаве,  препираясь там с паном Адамом Киселем - чья возьмет. Я еще
помню,  как  этот  Немирич раздобыл себе  подкомория киевского в  1641 году.
Когда умер Филон Воронич, который был подкоморием, к королеве Цецилии Ренате
кинулся Степан  Аксак,  выпрашивая себе  это  положение.  В  королевстве все
покупалось, поэтому Аксак выложил три тысячи талеров и уже имел обеспеченное
себе  положение.  Однако  гетман  коронный Конецпольский обратился к  королю
Владиславу,  чтобы  подкоморием избрали Немирича,  мужа  высоких достоинств,
который во времена Марса часто помогал королевским обозам и  живой силой,  и
припасами.  Известное дело,  какие это  были  "времена Марса" и  против кого
помогал  пан  Немирич:  против  своих  братьев единокровных,  против  народа
украинского,  из которого сам происходил, но о котором никогда не заботился,
разве лишь стремясь иметь как можно больше подданных из  него.  Шесть недель
длился тогда спор за место киевского подкомория.  Сейм постановил,  чтобы им
был Аксак,  но король не прикладывал печати к постановлению сейма,  а послал
своего  лазутчика к  Конецпольскому,  который тогда  тяжело болел.  Если  бы
гетман  коронный  должен  был   перейти  к   предкам,   король  утвердил  бы
постановление сейма,  но старый Конецпольский поднялся со своего ложа, снова
выставил вперед свое широкое чрево, потому-то король, потребовав от Немирича
тех самых трех тысяч талеров, сделал подкоморием его.
     Словом,  Немирич -  человек коварный и  неверный.  Как,  кстати,  и его
предки,  которые, забыв свое происхождение, окатоличились, стали шляхтой, не
хотели иметь ничего общего с народом,  из которого вышли.  Единственное, что
могло смягчить мое отношение к пану Немиричу, - это его арианство. Он порвал
с  католичеством,  присоединился к  отважным умам,  которые не признавали ни
папы,  ни  догматов,  вынужден  был  на  длительное время  укрыться  даже  в
Нидерландах,    отстаивая   свои   убеждения,    объединяясь   с   польскими
еретиками-социнианами,  которые имели даже  свои сарматские Афины в  Ракове,
где начато было издание Biblioteca fratrum Polonorum -  это первое прибежище
вольнодумства.  В  Нидерландах эту  библиотеку  в  дальнейшем издавал  поляк
Любеницкий,  а  поскольку Немирич тоже бежал туда,  то получалось,  что и