и
распрямляется мой народ!
     Народ!  Слово  ударило мне  в  самое  сердце,  и  я  вскочил,  забыв об
усталости,  об отдыхе,  готовый ехать дальше, мчаться, догонять волю и долю.
Тишина,  такая милая моей утомленной душе,  уже не радовала. В этой тишине и
темноте должен был бы появиться Самийло,  но он не появлялся,  и это был для
меня сигнал о  том,  что  зря  теряю время.  Только что радовался этой тихой
пасеке,  где нет ни горя,  ни беды,  ни славы и хвалы и где душа отдыхает от
суеты и мелочности, а теперь должен был убедиться, что и тут нет покоя моему
сердцу,  и уже рвался куда-то,  нетерпеливо рвался,  сердился, все мне здесь
было немилым и чужим, будничным и надоевшим. Я встал, поправил одежду, надел
оружие,  обошел хатку с угла, оказался на утренней поляне, посмотрел вокруг.
Сонные пни с пчелами,  сонные кусты калиновые,  сонные деревья,  только небо
оживает под утренней зарей да  пофыркивают по ту сторону поляны стреноженные
кони.  А  между этими конями и  криницей,  спрятанной под  кустом калины,  с
пустыми ведрами на  коромысле проплывает тонкая девичья фигура,  не идет,  а
словно бы летит над травою,  над тропинкою, и я, зачарованный этим видением,
иду туда, тороплюсь, забыв о гетманском сане, хочу помочь зачерпнуть воды из
криницы или попросить пить.  Девушка уже наклонилась над срубом. Будничность
не угнетает ее,  она отлетает от этих тонких смугловатых рук и от этих босых
ног, золотящихся под зарей, и душа над криницей кажется мне чище всех небес.
     - Здравствуй, голубушка, - промолвил я тихо. - Ты, наверное, Ганна?
     Она  сверкнула  на  меня  большими  глазами,  не  отрываясь  от  ведра.
Открытость взора.  Не стеснялась своего тела,  не знала его,  не знала греха
природы,  наклонялась над криницей и одновременно распрямлялась, будто трава
под росою,  тянулась к  небу и к утренней заре.  Каков же тот казак Пилипко,
которому досталось такое диво? Где он и кто?
     - Батьку гетмане, почему вы не отдыхаете? - спросила испуганно, и голос
напомнил мне Матронкин пугливый голос,  а  глаза смотрели серо из-под темных
бровей, тоже как Матронкины.
     - Надо  ехать,  дитя  мое,  -  сказал я  почти растроганно,  а  может и
растерянно.
     - А завтрак? Я ведь кулеш вам сварить хотела?
     - Сваришь когда-нибудь, если будем живы.
     Она взглянула на меня с испугом:  о чьей смерти вспоминаю?  А у меня от
этого  взгляда перевернулась вся  душа.  Мотря  встала  передо мной,  и  моя
старость,  и мое нетерпение,  и короткое время,  отведенное мне, и святейшая
любовь моя,  освященная разлуками,  и  дороги крутые,  а в каждой из дорог -
свой завет и свое завещание.
     Око вечности.
     Выплыл из росы голый до пояса Тимош,  не продирая глаз, потянулся рукой
туда,  где шла с ведрами Ганна, норовил ухватить ее за бедро, она отпрянула,
попятилась назад, чтобы избежать слепой руки, я прикрикнул на сына:
     - Не дури! Собирайся в дорогу!
     - Хоть позавтракать бы, гетман?
     - Разве не ужинал?
     На  мой голос прибежали казаки,  держались на  почтительном расстоянии,
терлись-мялись,  чуяли грех  за  собой,  соблазнившись,  наверное,  крепкими
медами на пасеке, ведь и то сказать: угощал сам сын гетманский!
     - Седлать коней! - велел я им.
     Отец Федор,  наверное,  и  не спал -  спали за него эти казаки молодые,
имевшие сердца темные, а разум нетронутый, будто у младенцев, думать тоже не
имел потребности -  разве же не думал за всех сущих теперь гетман великий, -
потому-то,  как  и  все  священники,  он  был занят одним -  молился,  так и
промолился всю ночь,  пока я мучился своим, а теперь нам обоим не оставалось
ничего другого,  как  соединить воедино свою бессонницу и  везти ее  дальше,
будто несчастье.
     - Еще и время пчелы не настало,  а ты уже в дорогу,  сын мой? - спросил
отец Федор. - Может, отложить отъезд?
     - Все можно отложить, отче, кроме нашей смерти.
     Мы уехали с пасеки,  оставляя позади себя и грусть,  и молодую кручину,
которые тревожили мою  распахнутую душу,  из-под  дубов и  калины я  еще раз
кинул взгляд назад,  увидел Ганну,  провожавшую нас, плавала по траве босыми
ногами,  смуглыми,  кшталтными, как драгоценности, и почему-то казалось мне,
будто и небо над нами подобрело от этой доброй души на пасеке.
     - Куда теперь? - вяло спросил Тимош.
     - Черкассы! - сказал я.
     - А потом и Чигирин?
     - Потом Чигирин.
     - А там что - послы со всех земель сбежались уже? За гетманом гонятся?
     - Послы еще не  гонятся за  мною,  я  гонюсь за  послами,  -  терпеливо
объяснил я Тимошу.
     Был  как  все  дети  -  бунтующие и  послушные,  горделивые и  смешные,
хвастливые и достойные сожаления.  Тимош злился на меня за то,  что вырвал я
его из шатра ханского мурзы,  где они заливались горилкой,  и за то,  что не
дал порезвиться на пасеке,  и за то, что случилось без него в Чигирине. Но я
не  очень  принимал  во  внимание  его  душевное настроение -  у  меня  было
достаточно своих забот.  Ночью на пасеке казалось,  будто сбросил с плеч все
хлопоты,  -  теперь навалились они  еще немилосерднее,  гнули меня к  земле,
вгоняли в землю. Кто я? Гетман с двумя выигранными битвами? Но ведь выиграть
битву -  одно,  а  отвоевать всю землю и  освободить народ -  что-то  совсем
другое.  Никто этого еще не делал, и никто не знает, как делать. Я начинал с
ничего, с несколькими побратимами, потом в моих руках было маленькое войско,
теперь оно разрослось так,  что не удержишь ни в каких руках,  и я распустил
его, будто гигантский веер, по всей Украине, безгранично и безудержно, а при
потребности должен  был  снова  собрать  его,  свернуть этот  веер,  сделать
сручной палкой, карающей силой, саблей не ущербной, не выщербленной.
     Кто мог пособить мне в этом, кто мог посоветовать и помочь? Вопросы без
ответа. Пал на меня выбор, а оправдать этот выбор я должен был сам, мучаясь,
страдая,  в муках и неистовости. Самоказнь, но не раскаяние! Тяжко мне было,
а еще тяжче тем,  кто меня окружал,  но что я мог поделать?  Сам не спал - и
никому не давал спать, сам не отдыхал - и никому не было отдыха, сам не ел -
и  все возле меня были голодны.  Таковы неудобства близости к власти.  И все
равно люди тянутся к  этой власти,  летят к ней,  как мотыльки на огонь,  не
боятся обжечь крылья или и вовсе сгореть: мол, выгоду можно получить даже из
пепла.
     Какая суета!
     Гнали целый день без  передышки и  без еды.  Отец Федор покорно ехал за
мною, казаки терпеливо молчали, Тимош ворчал, чтобы хоть коней попасти, но я
только посмеивался над его неудачными домогательствами,  ведь какой же казак
не  знает,  что коня днем кормить не следует,  достаточно для него и  ночной
пастьбы,  а люди и вовсе могут без ничего - разве казак с одним сухарем не в
состоянии перемерить всю Украину?
     Лишь  когда  стемнело,   разрешил  я   свернуть  на   какой-то  огонек,
теплившийся где-то на лугу, будто красное око ночи.
     Это  был  догорающий костер,  возле  которого сидели  старый  пастух  с
маленьким подпаском и  ели из  котелка кулеш.  В  темноте за  ними слышались
вздохи расположенной для отдыха скотины,  жар дышал на нас теплом, мы отдали
казакам коней, подошли с отцом Федором и Тимошем к пастухам.
     - Хлеб да соль, - промолвил я приветливо.
     - Ем,  да свой!  - ответил старый пастух, подвигаясь, но так, что места
могло хватить лишь одному.
     - Перед тобой великий гетман! - крикнул ему Тимош.
     - Потому я и подвинулся, - объяснил пастух.
     - Должен бы встать перед батьком Хмелем! - не мог успокоиться мой сын.
     - Разве он  поп?  -  удивился пастух,  но  тут же заметил отца Федора и
потянул у  себя из-за спины свитку,  чтобы прикрыть босые ноги.  -  А ну-ка,
Гнаток, - обратился он к подпаску, - дай место еще и для батюшки. Да и ложку
свою отдай отцу.  Присаживайтесь к нашей каше. Она хотя и постная, зато дыма
в ней достаточно. Или гетманы не едят пшенной каши?
     - А что же они едят,  добрый человече?  - садясь возле пастуха, спросил
я.
     - Да разве я  знаю?  Пундыки-мундыки какие-то или что там!  Слыхивал я,
будто ты,  гетман,  уже и королевских и ханских яств отведал,  -  так как же
теперь к кулешу возвращаться?
     - Забыл еще ты про султанские "пундыки",  человече,  - напомнил я. - На
галерах вяленой сыромятью по казацким ребрам - вон как вкусно было! Но возле
твоих рогатых разве услышишь обо всем!
     - А  и  в  самом деле -  что тут услышишь?  Разве что чамбул татарский,
бывало, с топотом пролетит, так я из своей гаковницы хотя и ударю, а глядишь
- воликов уже и поменьшало.  Или паны да подпанки появятся ниоткуда -  давай
волы,  бездельник!  Казаки прошли - и они воликов себе тащат... А ты, Гнате,
знай паси.  То,  что  досталось тяжким трудом,  пан  пропускает через глотку
вмиг, а казак - еще быстрее. Как в той песне поется: "Четыре вола пасу я..."
А для кого бы,  спросить? Один вол для пана, другой вол для хана, третий для
гетмана, а один для кумпана. Себе же и не достается ничего. Смех и горе! Я -
Гнат,  сын у меня Гнат,  внук Гнат, все Гнаты, чтобы скотину гонять, гоняем,
гоняем, а оно и ничего. Как же это оно так? Может, хоть ты скажешь, гетман?
     - Что же я тебе - гетман над людьми или над волами?
     - И над волами, и над волами, гетман великий! Зовешься ты как?
     - Не слыхал, как и гетман твой зовется? Хмельницкого не слыхал?
     - Хмель - это ведь для присказки людской, а имя от бога.
     - Вот и зовусь: Богдан.
     Тогда,  подгребая жар голой рукой,  волопас неожиданно процитировал мне
кусок вирша про Потоцкого:

                Глянь, обернися, стань, задивися,
                    Котрий маСш много.
                Же ровний будешь тому, в которого
                    НемаС нiчого.

     - Так это же не обо мне,  а о Потоцком, которого я разбил под Корсунем,
- сказал я Гнату.
     - Кто же о том знает - о ком это? Кому кажется - о том и вяжется.
     - Откуда знаешь этот вирш? На битвенных шляхах родился, там бы и должен
был себе ходить.
     - А где теперь шляхи битвенные?  Считай,  по всей земле нашей. А я - на
перекрестках.  Сказал же:  идут воликов тащить все и отовсюду.  А кто идет -
несет с собой и слово,  и мысль,  и песню, и проклятья. Человек ведь кто? Он
не  птичка волопасик,  которая знай себе прыгает да хвостом трясет.  Человек
имеет свое мнение.  Вот ты прибился,  гетман,  на мой жар,  то и послушаешь,
может, что молвлю тебе.
     - Чтобы кулеш твой не был даровым или как?
     - Может, и так. Хотя кулеш - это вроде бы и не от людей, а от бога, как
и твое имя.  Ибо что в нем?  Вода -  течет,  да не вытекает. Пшено из проса,
которое растет в нашей земле испокон веков.  Огонь и дым -  все это от богов
наших извечных.
     - И гетман от бога,  -  подал голос отец Федор.  -  На добро для народа
всего.
     - То-то и оно: добродетельство, - повернул ко мне свое худое высушенное
ветрами лицо пастух.  -  Это же и ты,  Хмель, хотел сделать добро для народа
всего,  а вышло как:  переполовинил этот народ,  и вот один живой,  а другой
лежит мертвый, а среди живых все как было раньше: один имеет все, другой как
не имел ничего, так и не имеет. Выигрываешь битвы, а надо выигрывать долю.
     - Как же это сделать? - спросил я.
     - Ты гетман -  тебе и знать.  А мое дело -  пасти волов. У каждого свое
наследство.  Вот  эти  кизяки кулеш сварили,  тепло на  целую ночь  берегут.
Добрый огонь. А бывает искра злая: и поле сожжет и сама погибнет.
     - Мало тут видишь!  -  дерзко крикнул Тимош.  - Хвосты воловьи, да и те
все старые!
     Волопас поправил жар  теперь уже босой ногой.  Не  боялся огня,  так уж
слова никакие его не донимали.
     - У старых волов и молодые пахать учатся,  -  ответил неторопливо.  - А
мне что же  тут видеть?  То орда,  бывало,  крутит-вертит здесь,  то панство
скачет во всю прыть,  теперь вот казаки сабельками посверкивают.  И небо вон
поблескивает...
     В  самом деле,  когда глаза наши привыкли к  мягкому жару,  стали видны
далекие взблески повсеместные -  не  то  зарницы,  не то пожары,  -  и  тени
зловещие пролетали в пространстве, и тоска надвигалась со всех сторон.
     - Засуха начинается, - сказал пастух. - Погорит все: и травы и хлеба. А
потом  настанет время саранчи.  Зима  негодящая была,  не  выморозило яичек,
которые саранча закапывает в  землю,  теперь вылупится эта  стерва и  двинет
тучами, чем ты их остановишь?
     Тимош  больше не  вырывался со  своей глупой дерзостью.  Отец  Федор не
находил в  своих старых книгах слов утешения.  Я  тоже молчал тяжело.  О ты,
неопытный чудотворец!  Не  отвратишь ни засухи,  ни саранчи,  ни голода,  ни
несчастий, не выручишь, не поможешь.
     - Пришлю тебе универсал гетманский,  чтобы не трогали твоих волов, - не
зная, что говорить волопасу, пообещал я.
     - Зачем же  их пасти,  если никто не будет брать?  -  засмеялся тот.  -
Каждый что-то дает на этом свете.  Ты,  гетман,  высокие обеты,  а я уж хоть
волов. На то и живем...
     В  эту  ночь почувствовал я,  как  это неосмотрительно -  отрываться от
войска,  уединяться,  убегать  от  взбудораженного  тобою  же  света,  будто
схимник.  Схимники  укрощали плоть,  жили  одним  духом,  в  его  неуловимой
субстанции хотели добыть вечность, я же все больше приходил к убеждению, что
человек -  это и  тело,  и  дух.  Мне когда-то утончали дух отцы иезуиты,  я
оттачивал свой разум,  верил в дух,  питался им,  и,  может, благодаря этому
достиг нынешних высот, но на этих высотах и открылось мне: что дух без тела?
Может,  именно потому и зарятся прежде всего на тело все диктаторы,  тираны,
деспоты,  все  палачи  и  душители  человеческой свободы?  Мучают,  калечат,
убивают,   уничтожают.   Никто  никогда  не  спасает,   не  выращивает,   не
восстанавливает и  не возрождает,  а только употребляют для своих нужд,  для
власти и суеты готовое, данное от бога.
     Так  понял я  в  ту  ночь,  что  невозможно мне  без  этих  людей с  их
преходящностью,  с недолговечностью телесной, без этих крепкотелых, простых,
доверчивых, как дети, и верных, как дети.
     Потому-то  должен был  торопиться к  своему покинутому войску.  Буду  и
впредь спать в холодных постелях,  где ночь и роса,  буду увенчан не столько
славою,  сколько собственным желанием того  мгновения,  когда встанет вокруг
меня шумный табор и  ноздри задрожат от  дымов,  а  уши  наполнятся голосами
людскими.
     Мы  совершали переходы по  две  и  по  четыре мили  сразу.  От  урочища
Колодежа,  называемого Наливайковой Криницей,  доскакали до  Косоватой,  где
ночевали у  сотника Корсунского полка.  От Косоватой до Стеблева было четыре
мили,  однако мы  успели еще  и  пообедать в  Стеблеве,  чтобы  заночевать в
Корсуни. Из Корсуни поехали на Сахновку, потом на Березковцы, где заночевали
у  корсунского полковника  Топыги,  и  дальше  на  Млеев,  Орловец,  Баклей,
Староконстантинов и  на  Тясьмин,  основанный старым Конецпольским будто для
того,  чтобы  появился соперник у  Чигирина.  Эй,  пане  ясновельможный,  не
удалось тебе соперничество!  Хотя и название взял от речки,  и пруд запрудил
на целых две мили,  чтобы и саму речку утопить,  а местечко как было,  так и
осталось,  не  затмить ему Чигирина,  как этому пруду не  тягаться с  речкой
Тясьмин,  а  всем Конецпольским -  с Хмельницким,  с гетманом,  за которым -
народ весь!
     От  местечка  Тясьмина проехали мы  три  больших  мили  по  пустырю  до
Жаботина,  но ночевать там не стали,  а заночевали в Медведовке,  от которой
уже я хотел сразу добраться до Черкасс, где стояло войско.
     На  полмили от  Медведовки растянулись длинные мосты на болотах рядом с
руслом Тясьмина,  как от  Субботова до  Чигирина.  Ехал я  этими мостами,  и
казалось -  вот уже буду в Чигирине,  вот увижу,  услышу,  вот... назойливые
мысли, назойливая страсть. А где была моя доля?
     Я свернул в Черкассы.  Пять миль еще нужно было преодолеть,  но что нам
были эти мили,  когда позади оставлены угнетение,  упадок,  горе и несчастье
целых столетий!
     Мы въезжали в Черкассы без предупреждения и без уведомлений,  но кто-то
уже ждал меня,  кто-то  приготовил встречу,  достойную гетмана,  слава сияла
огнями, гремела пушками, разносилась громкими восторженными голосами.
     Слава была со мною. А доля?


        "24"

     В   Черкассах   ждал   меня   Выговский  с   вестями   значительными  и
незначительными,  которые я  должен был привести в  порядок,  выкладывал пан
Иван все  это добро с  таким видом,  будто сам и  собирал и  снаряжал вести,
умело  выставлял наперед  более  важные,  отодвигая несущественное и  всякую
мелочь.  Милая весть, когда кличут есть, как писано было на ложках казацких.
Вести для гетмана собирались не все милые,  да и  не так-то и легкие,  ибо в
руках моих  были теперь жизни и  смерти людские,  нужно было приютить вдову,
накормить сироту, обучить неученого и задурить голову врагу.
     - Пан Кисель снова подал голос, - мимоходом заметил Выговский.
     - Еще  откуда-то  спроваживает тонкие шелка,  чтобы окутать в  них всех
чертей-дьяволов да подсунуть доверчивым казацким душам.
     - Если  бы!   Списался  уже  с  московскими  пограничными  воеводами  и
подговаривал, чтобы ударили на татар.
     - Ага. На татар? Отколоть их от казачества, а нас оставить голыми перед
панским войском? Но уж поздно, пан сенатор! Кошке - игрушки, мышке - слезки!
     - Наверное, воеводы еще не ведают ни про Желтые Воды, ни про Корсунь, -
осторожно промолвил пан Иван, - некоторые приметы указывают...
     Я прервал его осторожную речь:
     - Какие уж там приметы,  когда весь народ поднялся от края до края! Уже
Варшава и  Стамбул знают о наших победах,  сам составлял письма из-под Белой
Церкви ко всем знатным властелинам, о чем же теперь молвишь?
     Но  Выговский умел быть занудным до невыносимости,  когда имел в  руках
то, чего не имел ты, - вести.
     - Прехватили казаки  за  Киевом  одного стародубца Климова Григория,  -
бесцветным голосом  сообщил  он,  -  пробивался он  к  пану  Киселю.  Послан
севскими воеводами Леонтьевым и Кобыльским с письмом князя Трубецкого о том,
что его войско готово выступить против татар.
     - Где этот стародубец? - шепотом спросил я.
     - Казаки препроводили сюда.  Гнались за  нами от  Белой Церкви.  Уже  в
Мошнах сказано мне о нем.
     - А письмо?
     - Отобрано. Теперь в гетманской канцелярии.
     - Почему же молчишь?
     - Уведомляю пана гетмана...
     - Уведомляешь?  Дуришь мне голову чепухой,  а  о самом главном молчишь!
Завтра же поставить стародубца предо мною! Присмотрите за ним как следует, и
чтобы все  было чинно и  благородно,  как  для посла.  Снарядить его назад к
воеводе. Теперь уже нашим посланцем. С листом к самому царю московскому!
     - Царю? Мы ведь писали из-под Белой Церкви, - напомнил Выговский.
     - Послали, а дошло ли? Да и что послали? Составлял ты, писарь, для всех
одинаково, и всюду видна была твоя писарская душа. А тут требуется письмо, в
котором билась бы душа целого народа!
     На  казацкой раде  после  Корсуня велено мне  было  проситься под  руку
великого государя Алексея Михайловича, всея Руси самодержца, объединившись с
братьями нашими единокровными, а из-под королевской руки вырваться.
     - Не был я зван на эту раду, гетман.
     - Не был зван!  А должен бы знать,  хоть и не зван.  Ну да ладно уж. Не
стану обременять твою душу сим письмом.  И никого не стану обременять,  да и
кто это сможет! Сам составлю, в эту же ночь!
     Я  не  смежил век до утра.  Какой там сон и  кто бы спал на моем месте!
Позади стояли величайшие битвы,  еще  слышал стоны  раненых и  видел  кровь,
которая течет реками,  но  уже не  оглядывался на эти битвы,  не содрогалась
душа моя от смертей, и не радовалось сердце невиданными победами, - думалось
о другом.  Народу нужны не выигранные битвы,  не утешение славой и волей, не
сытость и спокойствие на некоторое время -  ему нужно будущее.  И