есть, говорят, поп!
     - А  что  им  поп?  Пускай  исповедуется либо  милосердному богу,  либо
земле-матери,  либо  Черному морю  да  Днепру-батюшке,  либо  просто старому
человеку.
     - Трахнем над вами из пушек,  сыграем в  трубы,  а бормотать лишнего не
дадим никому!
     - Да не мели ты глупостей, вон уже сам пан гетман!
     - Где? Это же простой казак!
     - Перед мертвыми все простые...
     Я склонял голову, знай склонял голову свою тяжелую:

                Буде й нашим лихо, як зозуля кувала;
                Що вона кувала, промiж святих чувала;
                Що вона кувала, тому й бути-стати.
                Як стануть бiси правих i неправих Сднати,
                Душi забирати, у пекло докупи складати.

     Ох, не дадим наших павших в пекло, а будем искать для них казацкий рай:
и день, и неделю, и целые годы, а будем искать.
     Однако наутро следующего дня панство,  то  ли отчаявшись вконец,  то ли
поощренное нашим спокойствием, двинулось из-за своих шанцев, ударило из всех
пушек пулями огнистыми,  а  с неба,  словно бы на подмогу шляхте,  загремела
гроза и ливень обрушился такой, что замочил и порох, и фитили, уже не слышно
было ни  единого выстрела,  лишь громы били над нами да молнии сыпали огнем,
нам же пришлось загонять панов в  их убежища саблями и  пиками,  и  была это
нелегкая работа, хотя и славная для казачества.
     Никого там не было,  кроме живых и мертвых, и доблесть людская говорила
во  весь  голос,  и  даже сама история бессильно заламывала руки перед этими
рыцарями,  но снова появляется человек, который пишет, что Потоцкий не побил
Хмельницкого под  Желтыми Водами только потому,  что хлынул страшный ливень,
мушкеты и пушки умолкли и не стреляли,  шум дождя глушил команды,  и казаки,
воспользовавшись  этим,   учинили  резню.  Так,  будто  дождь  мочил  только
шляхетский порох,  а  к казацкому не проникал!  Да и что там порох,  что там
мушкеты и  пушки  для  желторотого Потоцкого?  Шел  он,  чтобы подавить бунт
Хмельницкого,  и не мечом, не оружием, а кнутами! Теперь и ливень не помешал
бы ему увидеть, что это был не тот Хмельницкий - обездоленный, оскорбленный,
бегущий  на  Сечь.   Это  был  уже  -  гетман,  мститель  кривды  не  только
собственной,  но и всего народа своего. Гей, панове историографы, летописцы,
лукавые свидетели,  ненадежные души,  неискренние умы!  Это  не  Хмельницкий
бился под Желтыми Водами, а сама Доля народа украинского. Что же это были за
люди  до  сих  пор?  Горемыки,  перекати-поле,  бездомность и  бесприютность
извечная,  ибо с  одной стороны их всегда подстерегала орда,  а  с  другой -
шляхта.  Но вот они объединились для великого и стали народом в один день, в
одну ночь,  в  один миг истории.  Не в  королевских щуплых реестриках,  не в
молитве и слезах,  даже не в песнях своих привольных рождалась нация, а в ту
незабываемую ночь  на  Желтых  Водах,  когда  молнии  рассекали небо,  стоны
заглушали громы небесные,  а  воды,  смешиваясь с кровью,  становились самой
кровью.  Это не  был какой-то  определенный час,  а  только неуловимая грань
между прошлым и будущим,  что-то пронеслось над нами,  будто вздох или пение
вечности,  и тогда мы почувствовали,  кто мы и для чего живем на свете,  а я
почувствовал себя Богданом.  Я,  Богдан.  Восстать могут заговорщики, начать
освободительную войну способен только народ.  Люди  соединяются в  народ для
бессмертия,  потом  снова расходятся каждый по  своим очагам,  чтобы жить  и
умирать.  Но  бессмертным не станешь без тяжелых потерь,  жертв,  кладбищ на
своей же  земле.  Но  это -  кладбища истории.  Посмотрели бы  на них все те
лукавые летописцы оком если и не благосклонным, то хотя бы непредубежденным.
Народ поднимается порой за одну ночь,  в одной битве, а судят, говорят о нем
целые века! Да что там! Жаль говорить!
     Кровавая  суббота  на  Желтых  Водах  стала  как  бы  отмщением за  мой
Субботов,  хотя  об  этом я  не  думал тогда.  Только один день и  одна ночь
понадобились, чтобы родился целый народ и его муж державный. Я, Богдан.
     В воскресенье утром мы уже знали, что победили. От грозы остались разве
лишь рвы, пропаханные дождевыми потоками, да полегшие травы, а небо смеялось
солнцем и  бездонной голубизной,  казаки радовались,  гремели из  самопалов,
пели песни, играли на кобзах, катались колесом и резвились кто как мог.
     В  шляхетском лагере все  словно бы  вымерло.  Не  видно было даже пса,
прислоняясь к которому Шемберк по ночам грел свои подагрические ноги.  Потом
тоненьким голосом заиграл горн  и  на  шанец передний вышло трое  жолнеров с
шапками,  поднятыми высоко на  копьях,  -  знак  для  переговоров.  Я  велел
пропустить жолнеров и  провести их в  мой шатер,  тем временем собрав к себе
полковников.  Жолнеры пришли, с достоинством поклонившись мне и полковникам,
сказали,  что просят выслушать их  от  имени их региментарей.  Все трое были
воины,  видно испытанные,  не  раз раненные,  у  кого не было ни позади,  ни
впереди ничего,  кроме битв и перепалок, ждала их только смерть почетная - к
таким людям следует относиться с почтением,  а потому я,  не желая причинять
им обиды, сказал:
     - Ценим ваше  благородство,  доблестные воины,  однако переговоры можем
вести либо с самими региментарями либо с вельможным панством, которым, знаю,
переполнен весь ваш лагерь.  А чтобы панство слишком не пугалось,  мы пошлем
взамен двух  своих  славных старшин -  так  и  попробуем прийти к  согласию,
вместо того чтобы продолжать кровопролитие.  Теперь вы  сами видите,  что мы
легко могли бы не оставить и следа от вас,  не дав вырваться ни единой живой
душе,  но  мы  не хотим этого делать -  мы же не убийцы,  а  рыцари и  умеем
достойным образом ценить своего врага.  Вы опытные воины,  значит, заметили,
что  обоз мой  уже  переправился на  эту  сторону и  поставлен вокруг вашего
лагеря -  теперь оттуда и муха не вылетит.  Да еще и орда под рукой, хотя до
сих пор я не пускал ее в дело, не имея в том надобности.
     Жолнеры поклонились и пошли в свой лагерь.  Потоцкий и слушать не хотел
о переговорах,  он и жолнеров этих присылал не просить, а требовать дать ему
свободную дорогу  к  отступлению,  но  искусный Шемберк хорошо понимал,  что
теперь уже нужно забыть о гоноре,  и сам взялся за переговоры. Снова прислал
незнатного ротмистра с двумя гусарами, но я не стал их принимать, отправив к
Кривоносу,  своему начальнику всех разведчиков и вестунов.  Кривонос поразил
посланцев  кармазинами,  богатым  шатром,  гигантскими коврами,  драгоценным
убранством, юркими слугами-пахолками, которые бегали, как шальные, то и знай
выкрикивая: "Как велено, пан старшой!" Для непосвященных непонятно было, кто
здесь настоящий гетман -  тот ли Хмельницкий,  что в  убогом шатре и простой
одежде, или тот раззолоченный прямоплечий Кривонос, с огнистыми глазами.
     - Выходит так, - резким своим голосом прокричал, обращаясь к посланцам,
пан Максим,  -  мы  вам стриженое,  а  вы  нам -  паленое!  Сколько же будем
канителиться с  вашими региментарями?  Вот вам срок до  полудня -  и  дело с
концом!  Пускай присылают двух вельможных заложников, как сказано было нашим
гетманом, а к вам я могу и сам пойти, взяв своего сотника Крысу!
     И указал на Крысу,  одетого в еще более роскошные атласы, чем кармазины
пана Кривоноса.  Мои побратимы долго приглядывались к  шляхте,  чтобы знать,
как лучше и быстрее можно проникнуть в ее сердца.
     Я не хотел пускать Кривоноса к Потоцкому.  Попросил Самийла,  чтобы тот
позвал его  ко  мне.  Усадил обоих  возле  себя  за  стол,  обнял Максима за
костистое плечо.
     - Был моими глазами, Максим. Хочешь, чтобы я ослеп без тебя?
     - Посмотри,  что ждет нас впереди,  гетман!  - засмеялся Кривонос. - Уж
коли я доберусь до панства, то что-нибудь там да высмотрю...
     - А что нам высматривать у них? И так видно, что смяли бы мы их в одной
горсти.  Но не будем кровожадными.  Дал я слово -  и сдержу его.  Тебя же не
хотел туда посылать.  Не  верю шляхте.  Сколько раз  уже  она  нарушала свое
слово.
     - Мое  дело пойти,  а  твое -  сохранить мне жизнь,  гетман,  -  жестко
промолвил Кривонос.  -  Не убережешь мою,  значит,  и ничью не уберег бы,  а
жизнь каждому дорога.
     - Да,  каждому дорога. А для гетмана и жизнь ценится по-разному. Негоже
так молвить,  но приходится:  я слишком тебя ценю, чтобы мог рисковать твоей
головой.
     - А может, я ищу смерть? - засмеялся Кривонос.
     Он  уже говорил мне об этом во время морских походов.  Вслепую бросался
всегда в самые когти смертельной битвы, но выходил невредимым. В самом деле,
было за  человеком что-то страшное,  если он ни во что не ставил собственную
жизнь,  но  разве об  этом расспросишь?  У  казаков о  прошлом не спрашивали
ничего и никогда.  Хочет -  сам расскажет.  Не хочет -  все порастет травой,
значение имеет только рыцарство,  упорство и  честность перед товариществом,
перед богом и землей родной.
     - Стоит ли  смерть искать?  Она сама нас найдет,  -  сказал я,  лишь бы
что-нибудь сказать, потому как и сам не верил этим словам.
     - А  еще:  на  ком  шляхта увидит такие кармазины,  как не  на  мне?  -
отвлекая меня от мрачных мыслей,  воскликнул Максим.  -  Привыкли, что казак
круглый да голый, словно линь, а вот я угловатый да костистый, как расстегну
жупан на своих мослах,  будто хоругвь,  а пан лишь взглянет на меня -  и уже
душа в пятках!
     - Говоришь, будто в колокола звонишь, а все же прошу тебя, Максим, будь
осторожным.
     - Слово, гетман!
     Мы обнялись,  поцеловались,  на том и  конец разговору.  Когда Самийло,
проводив Кривоноса, возвратился в шатер, я прикрикнул на него:
     - Почему молчал?
     - А что я должен был говорить?
     - Помог бы мне убедить.
     - Нужно было звать отца Федора для уговоров.  А  я  -  только записываю
все.
     - Что твои атраменты, когда смерть пишет кровью!
     - Иногда атраменты прочнее и самой крови, гетман.
     Под вечер мы обменялись заложниками. На узеньком промежутке между двумя
шанцами сошлись две  живописные группы воинов -  с  нашей стороны Кривонос и
Крыса  с  несколькими  подпомощниками и  вестовыми,  с  шляхетской  -  судья
войсковой Стефан Чарнецкий и  полковник Сапега,  из рода литовских магнатов.
Сапега,  кажется,  и  по-польски не умел как следует разговаривать,  поэтому
нужно было с ним общаться по-латыни,  зато пан Чарнецкий,  имея маетности на
Черниговщине,  знал и украинский,  хотя морщился от нашей речи, как от диких
кислиц.
     Но я  не очень-то и обременял высокородное панство своей речью и своими
требованиями:  велел пригласить их в  шатер,  где уже был приготовлен стол с
хорошими напитками и  закусками,  хотя и не пышными,  зато сытными,  так что
даже унылый Чарнецкий не удержался:
     - Богато живешь, пане Хмельницкий!
     - Живем - как воюем, - ответил я.
     Сапега молча  бегал  глазами по  неказистой обстановке моего шатра,  по
простому  столу,   строганым  деревянным  скамьям,   простой  посуде,  потом
посмотрел на меня, но не зацепился оком ни на чем: не было на мне ни дорогой
одежды, ни драгоценного оружия, - простой казак и никакой не гетман. Да я же
понимал,  что гетманом паны не назовут меня, даже если я буду весь в золоте,
потому нарочно дразнил их  своей будничностью.  Чарнецкий снова не удержался
от шпильки:
     - Обычай ваш вроде бы воспрещает в походе употреблять крепкие напитки?
     - Не вроде,  пане Чарнецкий, а под угрозой казни: что в горло вольешь -
горлом и поплатишься!
     - Так как же это? - указал он на столы с графинами и сулеями.
     - А это уже не наше.
     - Чье же?
     - Панское, прошу пана полковника. Когда шляхетский обоз переехал к нам,
тогда и привез все панское добро.  Огневого припаса там малость,  а уж питья
всякого - хоть залейся!
     - Это здрайцы! - взвизгнул Чарнецкий.
     Я засмеялся.
     - Гей,  пане  Чарнецкий,  оставь  свой  гнев!  Это  учтивые люди,  если
заблаговременно позаботились, чтобы не драло у тебя в горле, когда окажешься
у меня в гостях.
     - Какие мы гости? Мы - заложники милитарные! - крикнул Чарнецкий.
     - В моем шатре -  гости.  Так что прошу к столу,  панове,  да выпьем за
здоровье его  мосци  короля Речи  Посполитой Владислава,  который всегда был
благосклонен к казакам и под хоругвью которого мы выступаем.
     - Пусть бы  пан  Хмельницкий не  трогал королевских хоругвей,  -  подал
голос Сапега.
     - Так панство выпьет за здоровье его величества короля? - спросил я.
     Пришлось  пить,  глотая  обиду  и  гнев.  Тогда  я  выпил  за  здоровье
Чарнецкого  и  Сапеги,   за  каждого  в  отдельности.  Когда  же  Чарнецкий,
удивленный тем,  почему я  не веду речи о том,  что их более всего тревожит,
попытался начать  переговоры,  я  перевел на  свое,  пригласив их  выпить за
здоровье канцлера Оссолинского, мужа мудрого и справедливого. Чарнецкий даже
рот  разинул,   чтобы  бросить  какие-то   презрительные  слова  по   адресу
ненавистного шляхте  Оссолинского,  но  вовремя вспомнил,  что  здесь  сидит
магнат литовский, и молча опрокинул чарку, еще и добавил:
     - Маловаты чарки у пана, запорожцы же из целых коряков пьют.
     - А это потому,  что мы сегодня должны пить за многих знатных людей,  -
объяснил я, - может, еще и до самого папы римского допьемся.
     - Пан, вы же схизмат!
     - Ну и что?  Разве достоинства зависят от веры? Я привык ценить их даже
у врагов. Так же как за волю народа своего бьюсь под королевскими хоругвями.
     - Пусть бы пан не трогал этих хоругвей!
     - Почему же?  Мне  мало еще и  тех,  которые имею.  Теперь хочу,  чтобы
панове региментари отдали мне все королевские хоругви.
     - Никогда!  -  топнул ногой Чарнецкий.  - До скончания века пан того не
получит!
     - Тогда  панству  тоже  придется  здесь  сидеть  до  скончания века,  -
спокойно сказал я. - Так что, выпьем, чтоб дома не журились?
     - Какие  же  еще  условия  ставит  нам  пан?  -  сгорал  от  нетерпения
Чарнецкий.
     - Еще не слышал ваших.
     - Мы  требуем от всего вашего своевольства да гультяйства расступиться,
чтобы мы спокойно возвратились в Крылов!
     - А теперь хватит, пане добродей, пусть панство забудет о требованиях и
домогательствах.  Теперь все изменилось.  Казаки вон смеются: "Скачи, враже,
как Хмель скажет".  Вот давайте лучше выпьем,  да пусть панство отдохнет,  а
завтра я уже и скажу все, что надо.
     - Разве пан уже не сказал про хоругви? - удивился Сапега.
     - Хоругви - это лишь признак вашего поражения.
     - Унижения! - крикнул Чарнецкий.
     - Браво,  пане  полковник!  Слово найдено.  В  самом деле:  поражения и
унижения.  Разве я  заставлял панство так  упорно идти к  своему поражению и
унижению?   А   уж   коли  пришли  и   дошли,   то  надо  дать  убедительное
доказательство.  И самые неопровержимые доказательства - мертвые воины. Но я
не хочу проливать кровь. Воины всегда невинны, а их вынуждают расплачиваться
за чужие грехи. Не хочу такой платы.
     - Чего же пан хочет? - спросил Чарнецкий.
     - Отчасти сказал,  остальное -  скажу  завтра,  а  теперь пусть панство
отдохнет.
     - Мы не смежим век, - медленно промолвил Сапега.
     - Сожалею,  но ничем не смогу помочь.  Если уж говорить по совести,  то
казаки и  избрали меня гетманом,  чтобы сгонял сон с панских век.  Спокойной
ночи панству!..
     На рассвете в  лагере поднялась дикая суматоха,  стучали копытами кони,
раздавались выстрелы,  крики,  свист так,  будто налетела орда.  Я  лежал на
попонах,  но  не спал,  лишь дремал.  Однако все равно немало встревожился и
позвал своих есаулов, но, не дозвавшись, злой как черт, схватив лук, выбежал
из  шатра.  И  грудь  в  грудь  столкнулся с  Кривоносом,  которого за  полы
придерживали Демко и Иванец, видимо не пуская к гетману.
     - Максим? - не поверил я собственным глазам. - Откуда ты взялся?
     - Да вижу,  что не спишь,  гетман,  а мы с Крысой тоже не спали.  Такая
тоска охватила нас!  Слонялись из  стороны в  сторону по панскому лагерю,  а
потом я и говорю:  давай,  говорю,  пане Крыса, пойдем проведаем нашего пана
гетмана,  а то он тревожится вельми.  Ну,  вот взяли там с собою кое-кого и,
пока шляхта спохватилась, мы уже и здесь...
     - Кого же ты привел?
     - Драгунов триста или сколько их там было.
     - Мог, вижу, и весь лагерь панский заодно перекапустить?
     - Ты же не велел. Не мог я нарушать гетманское слово.
     - Так уж ты и придерживаешься моего слова?
     - А разве нет! А этих привел, потому что все наши. Как сказано: natione
Roxolani, religione Graeci, habitu Germani*.
     ______________
     * Народа русского, веры греческой, а по одежде - немцы (лат.).

     Кто же был этот загадочный человек -  Кривонос?  Одни называли его моим
земляком,  казаком с Ольшаны, который с малых лет воспитывался во всех родах
морской службы,  был на  труднейших местах Геллеспонта и  Средиземного моря,
знаком  с  океаном  и  всякими  врагами.  Другие  считают  его  выходцем  из
острожских  шляхтичей,  а  за  какое-то,  мол,  преступление подвергнут  был
инфамии -  лишению чести, скрывался то среди купцов, то среди казаков. А еще
у  других -  простой кузнец из  подданных пана  Немирича,  задушевного друга
Адама Киселя,  а  кто-то  выдумал,  будто Кривонос вовсе не  наш человек,  а
шотландский полковник Макс  Кемпбелл,  привезенный двадцать лет  назад паном
Степаном  Немиричем  с  войны  в  Европе.  Немирич,  мол,  познакомил  этого
Кемпбелла с  украинской шляхтянкой Ганной Вовк,  на  которой тот и  женился,
прижив  с  нею  сыновей -  Юрия  и  Романа и  дочь.  Панна  Вовк  получила в
Заславльском повете три села -  Пузырьки,  Федоровку и Рублянку, а поскольку
там было еще село Перебейносы,  то  пан Кемпбелл стал называться от названия
этого села Перебейносом, или Кривоносом: нос у него и вправду был выдающийся
и  изрядно искривленный,  как стропило на  хате.  Чего только не  выдумают о
человеке, когда он сильно досадит кому-нибудь! Да пусть ломают головы ученые
мужи,  а  нам с  Максимом было не до ученостей в  те времена,  хотя и могли,
когда  нужно  было,  заговорить по-латыни и  перед  панством и  перед  своим
казачеством.
     - Считай,  что сам собрал себе полк,  - сказал я Кривоносу. - Бери свою
сотню вестунов и  этих несколько сот  и  будешь полковником переднего нашего
полка, ведь мы должны еще идти на коронных гетманов.
     - А этот чирей на ровном месте? - указал Кривонос на шляхетский лагерь.
     - Как  вскочил,  так  и  исчезнет.  Позовем вот  панов заложников да  и
выставим им наши условия. Вчера я сказал им только про королевские хоругви.
     - Да мы там малость прихватили, - улыбнулся Кривонос.
     - А  нам  пусть  отдадут все.  Да  и  не  просто  кинут,  а  поднесут с
почестями.  А  еще пусть отдадут всю армату и  сложат оружие,  а потом пусть
пешими идут себе восвояси.
     - Вот это так!  -  восторженно воскликнул Кривонос.  -  Это лучше,  чем
изрубить панство в  капусту!  Унизить их,  как  унижали они  нас целые века!
Пусть увидят, где быдло, а где рыцари! Быдло панское, мухоплюи, бабники!
     Я  прервал  этот  неисчерпаемый  поток,   мигнув  Кривоносу,   что  уже
приближаются панове заложники.
     - А,  ясновельможные словоловы! - по-своему приветствовал их Максим, но
они вряд ли  и  услышали его обращение,  так обескуражило их появление здесь
Кривоноса.
     - Пан? - спросил Чарнецкий, словно бы не веря собственным глазам.
     - Да уж не дух святой! - ответил Кривонос.
     - Но почему пан тут?
     - Почему вы здесь,  когда я здесь? - засмеялся Максим. - Пан гетман все
скажет пышному панству. И я бы сказал, да негоже при гетмане. Челом!
     Он поклонился, чтобы идти, но я задержал его и велел есаулам звать всех
полковников для переговоров.
     И вот тут неожиданно прибыл с пышной конной свитой мой союзник,  друг и
брат,   хранитель  священного  порога  Крымского  ханства,   мурза   Op-капу
Ту