ом и  Иванцем,  было  мне  перед Белой Церковью предостережение,  но  не
обратил и на это внимания.
     Повстречались нам  на  развезенном  осеннем  шляху  цыгане  с  медведем
муштрованным на цепи.
     Увидев двух молодых казаков, а с ними сотника толстого, нахохлившегося,
может,  от богатства,  цыгане остановили свой обоз,  вывели вперед медведя и
заставили его танцевать перед нами. Я махнул им рукой, чтобы они не дурили и
дали нам дорогу,  но цыгане и ухом не повели, бегали вокруг медведя, шумели,
приговаривали свои присказки жульнические: "Мурхай, бурхай, кичкарай, сирже,
мирже  дрик...",  медведь  становился на  задние  лапы,  шевелил  передними,
изгибался и покачивался,  как пьяный казак,  знай вытанцовывал передо мной в
непролазной грязище, в распутице, а я должен был смотреть на это дурачество,
потому что объехать его не  было никакой возможности:  по  обочинам дороги -
бездонность чернозема,  осенние разливы,  гневно что-то кричал цыганам,  они
посверкивали зубами,  суетились, делая вид, что освобождают дорогу сердитому
сотнику, а на самом деле еще плотнее преграждали ее своей суетой и топтанием
своего медведя. И я с особой остротой понял там свою малость, свое бессилие,
свою беспомощность.  Что человек? Камышина под дуновением ветра. Что я делаю
и зачем? И то ли делаю, что должен был бы делать?
     Все же продвигался дальше,  в Варшаву,  где никто не ждал меня и никому
не  было  дела  ни  до  моих  кривд,  ни  до  моей  боли  сердечной,  ни  до
справедливости для кого-то там:  каждый заботился лишь о  справедливости для
самого себя.
     Панство прибыло на сейм в пышности и силе,  каждый посол тянул за собой
целую вереницу слуг,  часто вооруженных так,  будто должны были  идти против
орды.  Кое-кто  приводил отряды  довольно значительные,  а  крупные  магнаты
окружали себя  и  настоящим своим  придворным войском,  потому  что  тот  же
Вишневецкий,  к  примеру,  мог  выставить войско намного большее,  чем  Речь
Посполитая своих кварцяных жолнеров.
     Вот почему в  Варшаву незачем было соваться -  не  было там места ни  в
домах мещанских,  ни в заездах,  не говоря уже о дворцах, да еще уяздовских,
где я роскошествовал перед этим.  Пришлось остановиться за Вислой, тем более
что  переправляться в  Варшаву мне  нужно было не  каждый день,  а  только в
назначенные для судебных дел,  хотя и трудно было сказать, когда же наступят
эти дни.
     Сейм начался,  как  уже  сказано,  счастливо 25  октября.  После мессы,
согласно обычаю,  сошлись послы сейма в  небольшом числе на привычном месте.
Прошлогодний маршалок сейма Гиероним Радзиевский, приезжавший в прошлом году
в Киев звать нашу казацкую депутацию для переговоров с королем, торжественно
сложил  трость  и  без  сопротивления передал  ее  как  знак  власти  новому
маршалку,  писарю земли жмудской Яну Николаю Станкевичу и  уведомил об  этом
короля.  Король мило  принял посольство сейма и  назначил следующий день для
целования монаршей руки.  Еще  один  день ушел на  речи канцлера коронного и
примаса Мацея Любенского,  слабый старческий голос которого никто не мог как
следует услышать.  Дальше было воскресенье,  день праздничный.  Уже с самого
начала сейм обещал быть затяжным и муторным, так оно, собственно, и вышло.
     На сейме отодвинули все пункты,  Которые, как обычно, предлагал от себя
король, и вцепились только в один: война с турком. Поначалу послы рассуждали
спокойно.  Дескать, Речь Посполитая вполне закономерно обеспокоена, вызывают
опасения   приповедные  листы,   выданные   жолнерам  под   мирной   печатью
королевской,  еще  большее  беспокойство  связано  с  приглашением в  страну
немецких наемников и  назначенные для этих войск лежи в  шляхетских имениях.
Сделано это также без согласия Речи Посполитой,  уже пошли даже слухи, будто
эти  чужеземцы должны нас укротить и  какой-то  странной алхимией превратить
хлопа в шляхтича и шляхтича в хлопа. С тревогой говорилось о том, что предки
всегда удерживались от войны с Турцией,  -  хотя с другими неприятелями им и
везло,  а  с  этим  чудовищем всегда испытывали трудности.  Потом речи стали
острее,  голоса звучали более крикливо, сейм рвался к королю, чтобы выразить
ему   свое  неудовольствие  и   желание  распустить  навербованных  немецких
наемников,  сократить королевскую гвардию,  издать  универсалы об  отказе от
самой мысли о  войне.  Король не  принимал никого,  потому что болел,  тогда
кто-то  предложил,  чтобы  сейм  вел  свои  заседания вместе  с  сенатом без
королевского присутствия (что было обязательно),  но  король не соглашался и
на это.  Он допускал к  себе лишь канцлера коронного Оссолинского и маршалка
сейма и  через них  передавал свою волю и  свои просьбы,  хотел,  чтобы сейм
вынес  постановление  в   отношении  границы  с   Москвой,   об  обеспечении
маетностями  королевы  и  королевича  Яна  Казимира,   который  после  своих
многолетних странствий возвратился на  родину,  сложив с  себя кардинальский
сан,  который был  присвоен ему  папой  по  просьбе Владислава,  и  выйдя из
товарищества иезуитского,  куда  было  кинулся  после  своего  поражения  на
элекции тридцать второго года.  Однако сейм ничего не хотел слушать, пока не
будет  решен вопрос с  войной и  наемным войском,  объедающим и  разрушающим
шляхетские имения,  чего ни один шляхтич не мог допустить даже из величайшей
любви к своему королю.
     Долго шел спор за уряд гетмана польного. Вместо умершего Конецпольского
Владислав  наконец  номиновал  гетманом  коронным  Николая  Потоцкого,  хотя
великой  булавы  сильнее  всех  добивался Иеремия  Вишневецкий,  но  гетмана
польного король не  хотел  назначать,  что  вызвало новый шум  среди послов,
дескать,  от  такого  королевского поведения снижается уважение не  только к
шляхетскому званию,  но и  к  сенату,  и если подобная опасность нависла над
Речью Посполитой,  то  оба  наивысшие войсковые уряды должны быть обеспечены
немедленно так  же,  как  немедленно должен быть  распущен немецкий жолнер и
воспрещено казакам  выходить на  море.  Наконец канцлер по  поручению короля
объявил гетманом польным воеводу черниговского Марциана Калиновского, сказав
также,  что разосланы письма к наемникам, чтобы они, сложив бубны и хоругви,
расходились  по  домам,  что  численность  гвардии  королевской  зависит  от
потребности и  не  может быть установлена точно,  о  казаках он  поговорит с
новыми гетманами.
     Но  это  было  уже  через месяц после начала работы сейма.  До  того же
времени ни о  чем,  кроме войны,  не шла речь,  и  я  со своей мелкой личной
обидой не мог надеяться даже на то,  чтобы меня выслушали.  К тому же король
вынес на  сейм  еще  и  спор  между воеводой русским Вишневецким и  хорунжим
коронным Конецпольским, где речь шла об огромных богатствах, а не о каком-то
там хуторке малоизвестного сотника реестрового казацкого войска.
     Я  нашел великого нашего доброжелателя,  как он сам себя называл,  пана
Киселя,  чтобы посоветоваться с ним и спросить,  не поможет ли он мне в моем
трудном деле. Кисель замахал на меня руками:
     - Зачем  пану  раздражать такое  почтенное собрание малым  делом своим?
Сейм отложил на  февраль следующего года даже слушание дела воеводы русского
и  хорунжего коронного.  Послы  ныне  крайне раздражены,  и,  если  перед их
глазами появится казак, я даже не знаю, что будет.
     - Когда это бывало,  чтобы одно лишь упоминание о казаках не раздражало
панство?  -  хмуро бросил я.  - Так что же мне посоветует пан сенатор? Что я
должен делать?  У меня отняли землю,  лишили прибежища, свели в могилу жену,
забрали сироту, которую вырастил...
     - Тут  идут слухи,  будто это была панская любовница?  -  прищурил свой
прозрачный глаз пан Адам.  -  Стоит ли убиваться из-за какой-то там кобетки?
Сколько красавиц охотно отдадут пану свое расположение,  а  если надо,  то и
сердце.
     - Пан сенатор не  ответил на мой вопрос,  -  напомнил я  ему.  -  Что я
должен делать ныне?  Не  надо ссылаться на государственные потребности,  как
это пан привык делать,  ведь вот перед тобой,  пан каштелян киевский,  живой
человек во крови и плоти, который отдал державе всю свою жизнь, а теперь она
не хочет о нем слышать, озабоченная какими-то высшими делами. Может, и тогда
речь шла  только о  каких-то  неведомых нам  высших делах,  когда пан Кисель
вносил на сейм ординацию против казаков жестокую?
     Это  задело его  за  живое так,  что  он  даже завертел своими круглыми
узкими плечами.
     - Разве я не одной веры с казачеством,  пан Хмельницкий, или я не хотел
всегда только замирения для народа моего и для веры нашей?
     - Чтобы верить, надо жить, - сказал я ему. - Мертвые не верят. А я ныне
словно бы уже умер, так что же меня может утешить?
     - Разве я знаю,  пан Хмельницкий? Может, пусть пан оставит свой писаный
репротест к следующему сейму?
     - Я уже оставил, но не знаю, что из этого выйдет и как буду жить. Разве
что как вот это создание божье?
     И,  открыв свою  пороховницу,  выпустил на  стол  перед паном сенатором
несчастного субботовского сверчка.
     - Что это? - брезгливо поморщился Кисель.
     - Певец  пенатов украинских.  Сверчок.  Единственное,  что  осталось от
моего двора.
     - Но он живой! Шевелит усами.
     - Почему бы ему не быть живым?
     - Просто не верится. В этой пороховнице? Чем же там мог питаться?
     - Жаль говорить,  пан сенатор!  О  сверчке спрашиваешь,  а обо мне и не
хочешь?  А весь народ мой чем и как питается?  Или,  может, теми пирогами из
шляхетской присказки?  Дескать,  пока блуждали по  Украине казаки с  рогами,
стояли поля-степи непахаными, а как появились на Украине паны с гаковницами,
стали и хлопы с паляницами.
     - Из дикой пустыни мы сделали край с реками молока и меда.
     - Для кого же молоко и  этот мед!  Шляхта хвалится:  такое богатство на
Украине,  что и  нищие в  новых свитках ходят.  Не кощунство ли?  И  если уж
наделали столько добра для моего народа,  так почему же не появилось хотя бы
одной песни своей об  этом?  Наши плачи слышны повсюду,  а  шляхетских песен
что-то нигде не слышно.
     - Каждый поет в своей земле и о своем.
     - Так должен был бы и наедаться в своей земле, а не в чужой.
     - Пан Хмельницкий слишком горячится ныне...
     - И ныне, и присно, и во веки веков, пан Кисель. Я доведен до отчаяния.
И не один я. Пусть бы кое-кто запомнил это.
     Пана сенатора не встревожили мои слова. Чужое отчаяние не донимало его.
По  своей давней привычке он лизнул свои усы,  так,  будто они были намазаны
медом, и, выпроваживая меня, спокойно промолвил:
     - Время и терпение,  пане Хмельницкий.  Время и лечит, и живит, и судит
лучше всего.
     - Судит так судит,  -  промолвил я  на прощание,  и пан Кисель отпустил
меня,  охотно отпустил, радуясь, что избавился от назойливого казачины. Если
бы  он  мог знать,  что через год чуть ли  не на коленях будет умолять меня,
чтобы я выслушал его речь!
     Но этот год нужно было еще прожить и пережить.
     Только в  декабре сейм  наконец закончил свои бурные заседания,  приняв
конституцию из девяти пунктов. Примо: чтобы немедленно распустить чужеземных
воинов.  Секундо:  чтобы  сохранить  неприкосновенными все  союзы  и  пакты.
Терцио: чтобы не употреблялась мирная печать во вред короне и Литве. Кварто:
чтобы   гвардия   королевская   приближенная   не   превышала   численности,
установленной в соответствии с давним обычаем.  Квинто:  чтобы посольства во
все  другие земли  представляли граждане Речи  Посполитой.  Сексто:  вывести
чужеземцев из окружения короля.  Септимо: чтобы казаки уничтожили свои челны
и не выходили на море.  Октаво:  чтобы комиссии,  выравнивающие границы,  не
действовали без  согласия  сословий.  Ноно:  чтобы  не  заключались союзы  с
иноземными державами без ведома Речи Посполитой.
     Этому  постановлению  предшествовала  речь  канцлера  Оссолинского,   в
которой  он  со  всем  своим  умением  попытался сгладить противоречия между
королем и сенатом, прибегая при этом к своему привычному красноречию. Сказал
он  якобы следующее:  "Бог украсил правление его величества дивным триумфом.
Он  возложил на  главу  его  новый венец:  после многих одержанных им  побед
Владислав передает себя во власть и  в  руки своих подданных.  Однако не без
сожаления  принимает слова  маршалка  сейма,  чтобы  войско  непременно было
распущено,  потому что свою решительность король не  раз проявил,  когда сам
голову и жизнь свою подвергал опасности.  И все же,  что касается войска, то
велел его  распустить,  издал универсалы к  гетману и  старостам,  даст  еще
комиссаров,  выполнит все,  что пожелаете. Отрицает, будто были универсалы к
Литве,  -  были  только приватные письма к  подскарбию литовскому,  чтобы не
отказывался от содержания в  экономиях королевской гвардии.  Гвардия эта уже
получила приказ  стать  тут,  возле  короля.  Что  же  касается казаков,  то
корабли,  именуемые чайками, они готовили согласно постановлению сената, ибо
в  договоре с  турками сказано,  что  они  не  будут поддерживать буджакских
татар,   а  поскольку  турки  преступали  договор,   представилось  уместным
постращать их  казаками.  Теперь,  в  угожденье вашей  воле,  будут  посланы
приказания коронному гетману,  чтобы казаки перестали строить чайки и сидели
там спокойно,  не подавая повода к  нарушению мира с Турциею.  Одним словом,
король исполнит все, что только вам будет угодно".
     Но после такой речи,  и после сеймовской конституции,  и после того как
меня вытолкали из  сейма,  как  церковного нищего,  тот же  канцлер коронный
снова разыскал меня где-то за Вислой,  препроводил к  себе в  Уяздов ночью и
просил во имя короля возвращаться домой и терпеливо ждать удобного момента.
     - Уже не верю, что наступит этот удобный момент, - сказал я канцлеру. -
Казаков  трактуют  ныне  еще  хуже,   чем  под  Боровицей.   Послы  Барабаша
пожаловались сейму,  что лащиковцы грабят и уничтожают церкви по Украине,  и
что же  услышали в  ответ?  Брань и  насмешки по адресу схизматов,  а  потом
казаков выдворили из  сейма,  чтобы  не  мешали панству творить его  высокую
политику.  После королевских поощрений мы в  самом деле подняли было головы,
но теперь снова должны испытать еще большее унижение и притеснение.
     - Король не  отказывается ни  от своих помыслов,  ни от своих заверений
казакам.  Ныне зима,  но с  наступлением тепла он снова хочет возвратиться к
морскому  походу  и  имеет  намерение номиновать пана  Хмельницкого гетманом
этого войска.
     - У нас еще не было морских гетманов.
     - Так будут!  Пусть пан Хмельницкий только терпеливо ждет.  Время, пане
Хмельницкий, время - это всевластный творец дел великих и людей выдающихся.
     Они  оба  с   Киселем  словно  бы  сговорились  в  своих  упованиях  на
чудодейственную силу  времени.  Но  что  время!  Даже воробью надо поклевать
конопляных семян или какого-нибудь проса,  чтобы выжить, а что уж говорить о
человеке,  который и не одним лишь хлебом насущным живет. Когда надо идти на
войну,  ластятся к  тебе,  чтобы  послать на  убой,  когда  же  опасность не
угрожает, то мы у панов - последние из людей, подножки и пся крев.
     Так  я  уехал из  Варшавы ни  с  чем,  чтобы уже никогда больше туда не
возвращаться. Зима была очень трудная для всего живого. Морозы стояли такие,
что  деревья в  лесу  трескались и  птицы  погибали на  лету,  землю  замело
непроходимыми снегами, весна долго не начиналась, а когда и настала, то была
вся в  ветрах холодных,  в  ливнях,  а  потом в зловещих знамениях небесных,
безумствовали стихии,  которых не помнили даже дряхлые старики,  молнии жгли
дома и  целые села,  церкви и костелы,  разъяренные воды в неистовом клекоте
срывали плотины,  сносили мельницы, смывали целые поля, потери и повреждения
всюду были просто страшные,  и,  может, именно это всеобщее горе помогло мне
на  некоторое время забыть собственную беду,  и  я  спокойный сидел на своем
сотничестве в  Чигирине с сыновьями своими и дочерью и унимал свое бунтующее
сердце.
     В Киеве умер митрополит Петр Могила,  и шляхта вздохнула с облегчением,
благодаря  бога,  что  он  своевременно забрал  к  себе  такого  зловредного
человека, чтобы он дальше не приносил вреда церкви католической. В мае снова
начал свою  работу сейм,  который чуть  ли  не  все  свои усилия потратил на
примирение Вишневецкого с  Конецпольским,  даже  оба  гетмана  -  Потоцкий и
Калиновский - взялись за это дело.
     Снова блеснула у  меня  какая-то  надежда,  когда в  начале осени,  как
всегда секретно,  позвали меня  за  Днепр  и  под  Нежином в  маетностях Ежи
Оссолинского я  встретился с  паном коронным канцлером,  который принял меня
вместе с  королевским секретарем Любовицким.  Сказали мне,  что о поездке на
Украину ведает лишь король,  что,  собственно, он и послал их сюда с высокой
миссией  провозгласить  меня   атаманом  морского  похода  и   передать  мне
королевские знаки:  булаву и бунчук.  Теперь я имел возможность действовать,
хотя привилеи королевские и  дальше держал у себя пан Барабаш и добыть их от
него не могла,  кажется, никакая сила: пан есаул войсковый хорошо видел, что
король не имеет никакого веса в глазах всемогущей шляхты, и выиграет не тот,
кто  будет тянуть руку  за  королем,  а  тот,  кто  будет править веслами на
корабле шляхетском, направляя его в порт, именуемый золотым покоем.
     В  августе умер восьмилетний королевич Зигмунд Казимир,  единственная и
последняя надежда короля Владислава. Снова свирепствовали стихии и бедствия.
Саранча,  солнечное затмение,  метла в небе,  а в Варшаве видели над городом
могилу и крест огнистый в тучах.  Говорили,  что это знак большой и кровавой
войны.  Король теперь горько сожалел,  что уступил шляхте и  не  начал войны
первым,  чтобы упредить вражеский удар,  откуда бы он ни был. Уступил шляхте
только потому,  что не  хотел раздражать ее,  надеясь на избрание маленького
королевича на престол после собственной смерти, которая стояла, казалось, за
его плечами.  Теперь все это полетело прахом.  Если бы это случилось раньше,
все было бы иначе.
     Я  мог бы посочувствовать королю,  но не имел для этого ни времени,  ни
желания, если уж говорить совершенно откровенно.
     На  Чигирин напал какой-то  заблудившийся татарский чамбул.  Его отбили
довольно легко,  но  тут же прискакал из Черкасс коронный хорунжий,  который
недавно возвратился из Варшавы после какого-то замирения там с Вишневецким и
теперь рвался показать свою силу,  и  без особых приготовлений объявил поход
на орду.
     Глупое это было дело и  ненужное,  о чем я говорил своим казакам,  да и
самому полковнику Кричевскому,  и есаулу Пеште. Кто-то донес Конецпольскому,
и тот сразу же вызвал меня и набросился с угрозами:
     - И так ты у меня на примете,  пане Хмельницкий,  -  выкрикивал он, - а
теперь ты еще хочешь бунтовать казаков?
     Я молча принял этот вельможный гнев,  сказал лишь, что одно дело слова,
а другое - дела. На дело же я готов идти, потому как имею долг и исполню его
как подобает.
     - Увидим!   Увидим!   -  угрожающе  крикнул  Конецпольский.  -  Я  велю
поглядывать за  паном сотником и  не  посмотрю на  его  высокие знакомства и
покровительства: тут я - пан и только я имею право poena talionis*. Надеюсь,
пан еще не забыл латынь?
     ______________
     * Смертная казнь, здесь: карать и миловать (лат.).

     Я снова сдержался, хотя меня так и подмывало сказать, что надеюсь еще и
сам напомнить мстительному пану не только латынь, но и свою речь отцовскую.
     Зная коварность и мстительность Конецпольских, я для безопасности надел
на себя кольчугу и  железную мисюрку под шапку и довольно кстати это сделал,
потому что,  как только мы столкнулись с какими-то татарскими пастухами,  на
меня  было  совершено  смертельное покушение:  жолнер  Чаплинского Дашевский
рубанул меня сзади по голове так, что развалил бы череп, если бы