-  встречал он меня своим странным
бормотаньем.  -  Понимаю,  понимаю. Хлопоты государственные, а у меня где-то
небесные.  Судьба и несудьба человека, смерть и жизнь узнаются в зависимости
от  движения звезд.  Звезды обозначают в  конце  концов все.  Добрые и  злые
времена,  благоприятная пора на  то и  на се,  где-то на сев и  прививки,  а
где-то  на  кровопускание  выборочное,   доброе  время  на  исцеление  через
конфакты, доброе время на исцеление через напиток. Наконец Сатурн и Марс так
окрепли ныне,  что  только благодаря Юпитеру их  злость может быть сдержана.
Надеялся  ли  я  оказаться  в  гнезде  самого  Юпитера  как-то?  Пан  гетман
интересуется календарями польскими?  Они даже лучше европейских. Где-то имею
уже календари Адама Рузги,  Матеуша Орлинского, Дамьяна Паецкого, Себастьяна
Стриевича и  Николая Журавского,  астролога самого его королевской мосци Яна
Казимира.  Слышал  ли  когда-нибудь пан  гетман,  как  высмеивали профессора
астрономии академии замойской Станислава Невесского? Сказано где-то так: "Не
угадает пан Невесский,  что сотворит пан небесский!" Как-то смешно,  правда?
Имею  презент  для   ясновельможного  пана  гетмана.   Календарь  краковский
настенный Николая из Шадка.  С гравюрами. Печать где-то удивительная. Вкус и
изысканность.
     И  смотрел на  меня  ласковыми глазами безумного ангела  так,  что  мне
становилось даже страшно.  Я  бормотал что-то  невнятное и  не вельми учтиво
поворачивался спиной к зегармистру, но это не обижало его и не тревожило.
     - Ну,  так,  -  молвил он вдогонку,  -  где-то оно все как-то.  В конце
концов...
     От  этого  человека веяло  каким-то  словно  неземным холодом.  Он  мог
нагонять ужас точно так  же,  как немые звезды в  ночном небе.  Чужой всем и
всему,  неизвестно где и рожденный,  вечный изгнанник, вечный скиталец. Даже
если бы  сохранил родной язык,  он  не  стал бы  ему  родным домом,  а  лишь
ненадежным прибежищем,  потому-то  и  язык  свой  он  утратил прежде  всего,
перейдя на неразборчивую латынь.
     Может, этот зегармистр - одно из коварных действий Адама Киселя?
     Я почти бежал из Субботова.
     В  Чигирин въезжал вечером,  чтобы не  поднимать большого шума,  но все
равно встречали меня стар и млад,  детвора бежала впереди гетманского похода
с  шутками  и  смехом,  казачество кричало  виваты,  старушки,  замотанные в
толстые платки,  кланялись и  крестили меня,  Матронку,  Тимка,  а уже перед
самим моим двором одна старушка протянула мне краснобокое какое-то  граненое
яблоко,  и  я  передал его  Матроне,  будто тот древнегреческий пастух своей
богине красоты.  Матрона засмеялась,  держа  яблоко перед лицом,  въехала во
двор,  ее конь споткнулся,  и яблоко выпало у нее из рук.  Так и запомнилось
навсегда и  осталось в  памяти:  Чигирин,  будто сотканный из  сизого дыма и
снегов,  взлохмаченные дымы  и  снега  до  самых  стрех,  и  теплый свет  из
маленьких окошек,  и краснобокое яблоко в снегу перед крыльцом,  выпавшее из
Матронкиных рук.
     Может, это была дурная примета? Но я не верил приметам.
     Ждал,  что  привезет мне  посол московский,  дворянин царский Унковский
Григорий,  которого  от  Переяслава  под  самый  Чигирин  сопровождал  Филон
Джелалий с казаками.
     За  версту  от  Чигирина в  чистом  поле  встретили Унковского Тимош  с
Чарнотой,  с Выговским и Тетерей, который был вроде бы вторым писарем у пана
Ивана,  есаулом Демком,  войтом Павловичем,  сотниками и атаманами, поселили
посла с  его  людьми в  доме чигиринского атамана Лаврина Капусты,  привезли
сразу  же  туда  мяса  разного,  хлеба и  сыра,  вина  всякого -  мальвазии,
венгерского,  двойного и простого,  пива и меду,  а если понадобится кому из
питья или пряного зелья,  то я велел посылать на мой двор,  откуда все будет
выдаваться.
     На следующий день Выговский с  Тетерей,  с  есаулом Демком,  с войтом и
атаманом привезли послу мое  приглашение,  послал я  для него и  своих коней
самых лучших.  Подьячий Козлов,  прибывший в посольстве, впереди вез царскую
грамоту,  за ним ехал Унковский,  а  Выговский со старшинами сопровождали их
для  большого почета  пешком до  самого крыльца моего  дома.  Там  Выговский
просил послов пожаловать в  светлицу,  где  у  дверей встретил уже  я  сам с
обоими сыновьями, генеральными старшинами и полковниками.
     Унковский был  мужчина в  силе,  примерно моих  лет,  лицо у  него было
открытое,  глаза умные и  внимательные,  в  богатой шубе,  покрытой парчой в
зеленых травах,  да еще в  высоченной шапке соболиной казался выше всех нас,
но не подавлял собою, а вел себя достойно и тихо. Понравился вельми мне этот
человек,  и, наверное, я тоже ему понравился, потому что не раз и не два еще
он  будет направляться ко мне с  посольством,  беря с  собою и  сына своего,
чем-то  вроде бы  похожего на Тимоша,  -  так удивительно сближаются люди на
этом свете.
     Выступив на середину светлицы,  Унковский передал мне царскую грамоту с
красной печатью.  Слева  от  меня  стояли сыновья Тимош  и  Юрко,  Чарнота и
Выговский,  старшины и полковники.  Я принял грамоту,  к печати приложился и
поцеловал, потом дал поцеловать Чарноте.
     После этого посол сказал мне и войску царское милостивое слово, то есть
спросил  о   здоровье  моем,   полковников  и   всего   Войска  Запорожского
православной христианской веры.  За  это  царское  милостивое слово  все  мы
кланялись,  и  я  тоже спросил от  себя,  от  старшины и  от  всего войска о
здоровье царском.  После  этого  посол подал царские дары:  мне  три  сорока
соболей,  один сорок за  сто рублей и  два по  пятьдесят,  гетманше две пары
лучших соболей по  тридцать рублей,  сыновьям и  ближним людям,  старшинам и
полковникам по паре соболей ценою по десять рублей - всего тридцать пар.
     Порадовавшись царской ласке,  я  молвил,  что  теперь буду веселиться и
угощать послов.  Унковский сказал краткую речь, ссылаясь на царскую грамоту.
Я  распечатал ее и начал читать,  как стоял,  но не вслух,  а потихоньку про
себя.  Царь не  обещал пока военной помощи Войску Запорожскому,  ссылаясь на
то,  что имеет с Польшей вечное докончание, то есть вечный мир, но надеялся,
что  его  со  временем изберут польским королем,  и  тогда  обещал всяческое
покровительство.  Не  царские это были слова,  а  боярские!  Бедный,  бедный
царишка, как скажет о нем огнепальный протопоп со временем, но и я сказал бы
то же самое, однако должен был сдерживать свое казацкое сердце, сжать зубы и
набраться терпения, ибо для дел великих и вечных его нужно более всего.
     Прочитав грамоту царскую,  я поцеловал печать и передал Выговскому, тот
тоже поцеловал и дал поцеловать Тимошу, после чего спрятал в своих писарских
шкатулках.
     Я  поблагодарил за  царскую ласку и  пригласил послов на обед.  Посадил
Унковского и Козлова на скамью возле себя, старшины разместились напротив, я
выпил первую чарку за здоровье царя и его семьи и велел стрелять из пушек за
здравие государя.  Когда ударила пушка,  я  встал из-за стола,  снял шапку и
промолвил:  "Дай, господи, чтобы здоров был государь и великий князь Алексей
Михайлович всея Руси".  Потом велел стрелять изо  всех пушек,  угощал послов
нашими напитками и яствами,  не забывая приправлять все это и словами, порой
и  укоризненными.  Сказал,  что  ждем помощи от  царя православного уже  вон
сколько,  да не дождались и  до сих пор,  потому получили подмогу в битве за
веру от басурманов.  Говорил еще:  недалек тот час,  когда и  басурманские и
разных вер  державы перейдут под  руку восточного царя,  -  не  знаю только,
суждено ли  мне дожить до этого времени.  Говорил,  что направлю еще и  свое
посольство к  царю  и  снова буду просить защиты,  ибо  скорее языки людские
назад повернутся и  из  затылка вырастать будут,  чем  шляхта снова над нами
будет властвовать.
     Унковский ответил уклончиво и  осторожно,  но я  и не сердился на него,
ибо сказано ведь: посол что осел - везет то, что на него взвалят.
     Провожали Унковского с  большой пышностью и  почетом.  Я  подарил ему и
подьячему Козлову по коню и луку с колчаном,  просил отвезти царю серебряный
золоченый кончер,  но посол отказался, потому что без царского указа не смел
брать.  Деньгами дано в  дорогу Унковскому сто ефимков,  из  них московскими
деньгами тридцать рублей, подьячему Козлову пятьдесят и их людям по тридцать
ефимков.  До  Днепровского перевоза  проехали с  послами  Тимош  и  Чарнота,
полковники,  есаулы,  писари,  сотники и  атаманы с  гетманской хоругвью,  с
литаврами и трубами.
     С  Унковским же снарядил я и свое посольство к царю,  поставив во главе
Федора Вешняка,  давнего моего товарища,  полковника чигиринского. Посылал в
подарок царю коня,  лук турецкий дорогой и седло роскошное, в своем письме к
нему  призывал  объединить силы,  писал:  "А  за  таким  совокуплением всего
православия надежда на бога, что всякий неприятель на голову погибнет".
     А  между тем  и  далее оставался один против целого мира.  Праведник не
спасется,  если не примет ложных клевет и напастей. Отмерено мне было полной
мерой и  клевет,  и  напастей,  все должен был вместить в  своем натруженном
сердце, ибо был гетман, был Богдан. Жаль говорить!
     Чем  живут  державы?   Войной,  торговлей,  законами?  Но  в  войнах  -
поражения,  в  торговле -  соперничество и  обман,  в  законах  -  насилие и
бессмыслица.  Когда измельчается цель и назначение державы,  мельчают и души
людские.  Для величия государству необходимо утверждение свободы и  высокого
человеческого достоинства.  Нам  не  хотели давать свободы и  не  признавали
достоинства, потому нужно было брать их силой. Народ никогда не хочет войны.
Он  хочет свободы,  своей правды и  своего разума.  Иногда ждет  этого целые
века, да так и не дождется...
     Я уже перестал ждать, когда дадут. Знал: надо брать самому! Закончилось
прислужничество.  Не будем больше слугами и  у самого господа бога!  Война -
так война.
     Шла весна,  а  народ вынужден был браться не  за  плуг,  а  за  сабли и
мушкеты.
     Вести наплывали отовсюду такие -  коня бы с  ног сбили,  а  я держался.
Сейм назначил в помощь Вишневецкому двух региментарей -  каштеляна бельского
Анджея  Фирлея и  каштеляна каменецкого Станислава Лянцкоронского -  не  для
защиты отчизны,  а для возвращения утраченных украинских земель,  сплывавших
когда-то для шляхты молоком и медом.
     В  костелах ксендзы в своих проповедях упрямо повторяли слово "восток",
ибо  и  рай  ведь  был  на  востоке,   и  Христа  распяли  лицом  на  запад,
следовательно,  молясь ему,  мы  должны смотреть на  восток.  Из уст в  уста
передавались вести  о  знамениях,  которые  предвещали близкую и  неотложную
войну  с  казачеством.  В  Баре  в  ясный  день  вышла из  костела процессия
мертвецов,  завернутых в белые саваны с криками:  "Отомсти,  боже наш, кровь
нашу!" В Дубно три креста, которые перед этим стояли повернутыми на восток к
казакам, не разрушив фундамент, повернулись на запад, то есть отвернулись от
казаков.  В Сокале монах,  молясь иконе божьей матери, услышал, что она сама
просит бога за Речь Посполитую и обещает победу.  Даже в Крыму были небесные
знамения,  которые  ханские мюннеджимы истолковывали как  предвещание победы
панов над казаками и ордой: мол, одновременно на небе появились два месяца -
один полный,  другой молодой,  и  полный надвинулся на молодого и  уничтожил
его, так католики уничтожат исламский полумесяц вместе с его воинством.
     Богун и  Нечай на подольском пограничье с трудом сдерживали разъяренное
панство.  Нечай, отвечая на похвальбу Лянцкоронского быть вскоре в Брацлаве,
писал насмешливо:  "Прошу в Брацлав, в мой дом на добрый мед, на куфу-другую
вина.  Имею  для  этого банкета и  несколько штук арматы и  пороха несколько
бочек, - будете себе стрелять на здоровье".
     На Волыни паны с оружием в руках возвращались в свои имения,  "наводили
порядки",  вели следствие, кто был причиной подданства казакам, сажали людей
на  колы,  снова напускали на  землю нашу  демонов жестокости и  разрушения,
разжигали огонь неугасимый.
     Долго шла степями и  снегами ко мне весть о  смерти Тугай-бея в  бедных
улусах ногайских,  Выговский выложил ее  мне уже тогда,  когда я  дал отпуск
Унковскому,  будто хотел уже добить меня,  я не стерпел даже и резко отчитал
его:
     - Почему не сказал сразу, как только получил сию тяжкую весть?
     - Не хотел нарушать твоего уединения, гетман, и твоего счастья.
     - Неизвестно еще,  где оно, это счастье. Как сказано: жениться - не все
веселиться.  Женился - навек заложился. Гул идет по земле, а гетман глух, не
слышит.
     - Да и весть такая тяжелая, думал, как облегчить.
     - Чем  дольше откладываешь такие  вести,  тем  они  становятся тяжелее.
Говорил уже не раз и не два, чтобы извещал меня обо всем своевременно.
     - Стараюсь располагать дела так, чтобы не причинять тебе лишних хлопот,
гетман.
     - И не замечаешь, как порой можешь опорочить святейшее дело, доводя его
до  бессмыслицы  только  потому,   что  несвоевременно  о  нем  молвишь  или
заботишься?  По тонкому льду ходишь,  пане Иван!  Не потерплю твоих игрушек!
Или  думаешь тайком противостоять Хмельницкому,  как тот Ливии Друз когда-то
противостоял Гаю Гракху,  а Фемистокл Алкивиаду? Выбрось из головы историю и
оглянись вокруг.  У  нас желуди растут вместо лилий и  ненависть расцветает,
как папоротник в ночь на Ивана Купала. Сметен будешь этой ненавистью.
     - Ведаю вельми хорошо,  -  тихо сказал Выговский,  -  что ты, гетман, в
гневе своем неистов, в справедливости неудержим, но в милости безграничен.
     - Не я -  народ мой,  -  немного успокаиваясь, ответил я своему писарю,
который так умело всегда мог успокоить мою безудержную душу.
     Тогда Выговский,  будто и не было молвлено ничего перед этим,  спокойно
известил,  что король Ян Казимир просит у папы диспенсы,  то есть разрешения
жениться на вдове своего брата Владислава.
     - Хоть в  этом король похож на  меня,  -  засмеялся я.  -  Мне пришлось
просить разрешения у  патриарха,  королю -  у  папы.  На  том и  конец нашей
общности. Выбрал я из двух королевичей менее злого, а он оказался никаким. А
никакие  хуже  злых.   Шляхта  будет  вертеть  им   сильнее,   чем  покойным
Владиславом.  Да  уже и  вертит.  По-прежнему считают меня казачком мизерной
кондиции,  а народ наш -  стаей грабителей и бандитов. По-прежнему и слушать
не  хотят  о  наших  условиях и  наших границах и  слоняются вдоль них,  как
голодные волки.  По-прежнему не  могут смириться с  мыслью,  что  у  каждого
народа своя земля,  как свой язык и свой разум.  И человек каждый имеет свои
межи, которые, отделяя его от других людей, дают ему целость и сущность. Так
почему же  народ не  может иметь своих границ -  и  не  только иметь,  но  и
защищать их?  Я  хотел мира  настоящего,  а  король,  выходит,  -  лишь  для
подготовки новой войны.  Я  прошу помощи у  хана от  ненасытного панства,  а
канцлеры в  Варшаве молвят,  что  Хмельницкий зовет  хана  быть  союзником в
грабежах. Кому грабежи, а кому война за свободу!
     - Может,  с  божьей помощью,  избежим как-нибудь войны на  этот раз,  -
осторожно заметил Выговский.
     - А  как  ты  ее  избежишь?  Сам Кисель,  всячески заигрывая со  мной и
склоняя  к   переговорам  и   к   замирению,   пишет  одновременно  канцлеру
Оссолинскому:  "Страшную и  тяжелую войну  имеем,  на  которую надо  поднять
последние силы Речи Посполитой".  Ты не читал этого, пане писарь, а я читал.
Готовь универсал к народу, ведь не сидеть же нам, пока придут нас уничтожать
паны  вишневецкие и  конецпольские!  Напиши:  "Посылаем сейчас вам  этот наш
универсал,  через который объявляем наше  настоятельное желание,  чтобы ваша
милость,  братья  наши,  выслушав его,  сразу  же,  ни  в  малейшей мере  не
откладывая  и  оставив  все  теперешние  дела  хозяйственные,   прибывали  с
добротным военным снаряжением (на  каждого по  два  фунта  пороха и  сухарей
вдосталь) к  нам на военное соединение к Маслову Ставу,  чтобы вместе с нами
встать против главных своих  врагов,  не  допустить разорения нашей отчизны,
прогнать их  глухоаспидские стаи,  которые не хотят слушать закона божьего и
желают людской резни,  не допустить опустошения нашей страны, найти погибшую
драхму наших вольностей, наполнив наши сердца весельем от этого достояния. А
если  ваша  милость,  братья наши,  пренебрежете этим  предложением и  нашим
желанием и  из-за  теперешних хлопот не захотите прибыть к  нам в  обоз,  то
знайте,  что когда победят нас,  то  победят враги наши и  вас,  и  ваш труд
хозяйский пойдет на пользу им.  Вы же вынуждены будете в голоде и ущемлении,
с   уязвленной  своей  православной  совестью,   увязнуть  в  схизматической
погибельной тине,  погибнуть горькой  невольничьей несчастной смертью и  так
бесчестно вселитесь в  вечность.  Этого вам  не  желаем,  но  хотим искренне
видеть вас возле себя,  радостных и собранных в войско,  чтобы вместе с вами
мужественно и безбоязненно встать против своих вышеупомянутых врагов за веру
и отчизну.  Лучше за целость отчизны на воинском плаце пасть, нежели в домах
своих, яко бабникам, побиенными быть..."
     Пусть  этот  универсал  поднимет  и  тех,  кто  еще  оставался  в  лоне
заблуждений.
     - В тебя верят,  как в бога,  гетман, - взглянул на меня пан Иван почти
влюбленными глазами.  -  На сторону казацкого войска переходит много шляхты,
даже панны перебегают.
     Я засмеялся на эту речь:
     - Когда и  панны верят,  то следует опасаться искушений.  А  чем от них
спасешься?  Молитвой?  Но  ведь ее не слышно за мушкетным громом и  казацким
криком!
     Кому я  все  это  говорю?  Был  Выговский или  его  не  было?  Неслышно
появлялся,  бесшумно исчезал.  Такого бы  класть под кровать как средство от
бессонницы.  Когда я начинал говорить,  он уже был здесь, сплошное внимание,
сплошной слух, верность и преданность. Когда же я умолкал, передо мною снова
была пустота -  человек, рождаемый моими словами, человек для моих слов, для
отведения души,  как  Демко для исполнения повседневных повелений или Иванец
для излияния гнева.
     Верный, как пес, присутствующий и не существующий как дух. Он исчезает,
чтобы возникнуть из  небытия неожиданно и  непрослеживаемо,  и  каждый раз я
знаю,  что когда молчу сам,  то  выложит он передо мною какую-нибудь весть и
весть эта непременно будет неприятной, может тяжелой и болезненной.
     А  каких еще вестей можно ожидать на  вершинах власти?  Это только отец
семейства прежде всего заботится о  хлебе насущном -  это и  проще всего,  и
доступнее всего для простого ума,  и  необходимее всего,  -  и  в новогодний
вечер садится в  красном углу за пышным снопом пшеницы,  и  спрашивает детей
своих:  "Дети,  видите меня?" -  "Не видим, тато!" - отвечают дети. "Ну, так
чтобы и  на следующий год не видели".  А достаточно ли этого тебе,  когда ты
стал отцом целого народа?  Не хлебом,  а душой возвысился человек над миром.
Добро, истина, справедливость - вот чего ждут от тебя прежде всего, когда же
нет свободы,  тогда забывают обо всем на свете,  а жаждут только ее, и любой
ценой.
     Может,  и я бежал на самый край своей земли,  чтобы уберечь собственную
свободу  от  чуждых  поползновений вражеских,  поэтому  теперь  так  ревниво
относился ко всем, кто хотел прорваться в мое укрытие.
     Умер киевский воевода Тышкевич, и в тот же день король отдал воеводство
Адаму Киселю,  снова снарядив его во  главе комиссаров на переговоры ко мне.
Однако в Киев ни пана Киселя,  ни комиссаров казаки не пустили, вместо этого
Иванец Брюховецкий, выбиравший место для весенней переписи казацкого войска,
препроводил  в  Чигирин  моих  давних  знакомых:  пана  Смяровского  и  отца
Петрония.
     Иванец  по  своему  обыкновению,   наверное,   разглагольствовал  перед
комиссарами о своих влияниях на гетмана,  но чем ближе подъезжал к Чигирину,
тем реже вспо