возглавить
свой народ может только тот,  кто в  состоянии обеспечить его будущее на все
века.  Обеспечить будущее. Слова, не имеющие названия. Как сказал тот ночной
волопас:  "Надо выигрывать не битвы, а долю". Многие пробуют этого добиться,
но  никто не  может выйти за  пределы собственной малости,  одолеть ее.  Кто
одолеет,  тот добудет величие. И не он один (он ведь тоже - слабый человек),
а его имя,  которым будут обозначаться все его дела, которые станут великими
и бессмертными.
     Я  встал на битву ожесточенную и кровавую,  добился побед,  ведал,  что
добуду еще,  но  теперь думал:  доколе же?  Теперь,  когда поднялся весь мой
народ,  я  не искал,  к  кому приклониться,  у кого просить помощи,  ибо мог
выстоять против любой  силы.  Но  народу нужно  спокойствие.  Невозможно всю
историю воевать.  Это  иссушивает все источники народной души.  Воинственные
народы  либо  погибали бесследно,  как  обри  или  гунны,  либо  приходили в
полнейший упадок,  становясь жертвой  других,  еще  более  никчемных!  Разве
железные легионы римские не разносили когда-то орлов своих по всему свету? А
где  теперь эти  легионы и  где их  орлы?  Разве Тимур не  разгромил Баязида
Молниеносного,  который оставался его  единственным соперником под солнцем и
луной? А где это царство Тимура?
     В  ту  июньскую ночь открылась мне  вечность.  Еще  не  родился великий
философ моего народа и великий поэт его не пришел, я не мог тогда угадать их
имен,  которые,  возможно,  затмят и  мое имя,  но  мысли их великие огненно
сверкнули перед  моими глазами в  ту  ночь,  предвещая будущее земли моей  и
народа украинского.
     Будут они  славить прежде всего разум и  дух:  "Плоть ничтоже,  но  дух
животворит".

                Орися ж ти, моя ниво,
                Долом та горою!
                Та засiйся, чорна ниво,
                Волею ясною!
                Орися ж ти, розвернися,
                Полем розстелися!
                Та посiйся добрим житом,
                Долею полийся!
                Розвернися ж на всi боки,
                Ниво-десятино!
                Та посiйся не словами,
                А розумом, ниво!*
     ______________
     * Шевченко Т.Г. Нет, бога я не упрекаю. Перевод Льва Озерова.
                Земля моя, распашися
                Ты в степи просторной!
                Ты прими в себя, родная,
                Ясной воли зерна!
                Распашися, развернися,
                Расстелися полем!
                Ты засейся добрым житом,
                Ты полейся долей!
                На все стороны раздайся,
                Нива-десятина!
                Ты засейся не словами,
                А разумом, нива!

     Так в мысли гениев смыкаются разум и воля.

                Что то за вольность? Добро в ней какое?
                Ины говорят, будто золотое.
                Ах, не златое, если сравнить злато,
                Против вольности еще оно блато.
                О, когда бы же мне в дурне не пошитись,
                Дабы вольности не могли как лишитись,
                Будь славен вовек, о муже избранне,
                Вольности отче, герою Богдане!*
     ______________
     * Сковорода Г.С. De libertate.

     Стать отцом вольности не на миг,  не на день,  а на века -  вот над чем
думал я  в  ту  июньскую ночь между числами седьмым и  восьмым,  со среды на
четверг,  между пением первых петухов и вторых. Мне было тяжело под утренней
зарею.  Никто не поможет, никто не посоветует. Холодное одиночество. Простой
посполитый,  мещанин просыпается рядом с любимой женою,  в тепле и уюте, а я
обнимаю пустоту,  и холод окружает меня,  как в звездных высях. Я смотрел на
звезды,  и они приводили меня в ужас.  Черная безбрежность неба напоминала о
суетности людской жизни, а я, соединенный навеки с народом своим, уже не мог
теперь растрачивать собственную жизнь,  а  должен был  бросить ее  до  самых
звезд, чтобы засветилась она и горела неугасимо.
     Стремясь заглянуть в будущее,  попытался я взглянуть в прошлое. И что я
там увидел?  Золотой Киев,  а  к нему плывут по Днепру лодии золотые со всех
земель  -  и  земля  одна,  народ  один,  и  все  едино.  А  потом  жестокая
разобщенность,  преступная и  бессмысленная,  и  уже  словно бы  и  не  было
извечного единства, и никто не помнит, никто не вспоминает. Знание о прошлом
затерялось,  им  пренебрегли,  отдавая только  схимникам-мудрецам,  ошибочно
считая, что ни мудрецы, ни прошлое никогда не угрожают дню насущному.
     Я решился объединить,  воссоединить разобщенное,  в этом видел разумную
волю и вольный разум величайший -  так написал это собственноручное письмо к
московскому царю Алексею Михайловичу.
     Ведал вельми хорошо, что царь еще и не муж, а юноша, как мой Тимош, что
письмо мое,  может,  и  не  дойдет до него,  а  только перескажут его своими
словами в  грамотке приграничные воеводы,  а если и дойдет,  то читать будут
только приближенные воеводы и  молвить царю  будут то,  что  захотят молвить
(разве  же  взятый  на  пытки  за  участие в  бунте  против царского любимца
Морозова москвич Савинко Корипин,  уже стоя одной ногой в могиле,  не сказал
горькой правды:  "Государь молодой и  глядит все  изо рта у  бояр Морозова и
Милославского, они всем владеють").
     Но все же я  писал царю,  потому что за ним стоял великий народ,  самый
родной брат моего народа.
     Судьба  не  была  милостивой  к  нашим  народам.  Жестокие  завоеватели
раздирали их тело.  Огни нашествий уничтожали наивысшие завоевания народные.
Бессмысленные кордоны раздирали единую  землю.  Но  народы  наши  никогда не
оставляли мысли о  своей духовной общности,  никогда не делили своих высоких
достояний на "мое" и "твое",  и лучшие сыны их с давних пор труды и дни свои
посвящали неутомимой борьбе  за  единство  земель,  за  утверждение высокого
единства.  Терзали землю  нашу  княжеские раздоры,  вытаптывали дикие  орды,
угнетали чужеземцы,  но  и  в  самые черные дни  мощно билось и  гремело над
измученными народами непоколебимое слово,  звучали  непреоборимые призывы  к
борьбе за освобождение, за независимость, за единение.
     Был  ли  это  первый  русский митрополит Илларион,  который в  "Слове о
законе и благодати" промолвил: "Не поднимаем рук наших к богу чужеземному...
Доколе стоит мир этот,  не наводи на нас напасти и  искушения,  и не передай
нас в руки чужеплеменникам...  Продолжи милость твою на людях твоих,  врагов
изгони,  мир утверди,  народы усмири,  вознагради голод достатком",  или это
Клим Смолятич,  который первым на Руси получил звание философа.  Или это был
первый бунтарь нашей культуры Даниил Заточник,  или неизвестный автор "Слова
о гибели Русской земли",  сыновняя любовь которого к родной земле еще и ныне
звучит для нас в удивительных словах: "О светло светлая и украсно украшенная
земля Русская!  Многими красотами ты  обогащена,  озерами многими,  реками и
колодезями  досточестными,   горами  крутыми,  холмами  высокими,  дубравами
чистыми, полями дивными, зверьми различными, птицами бесчисленными, городами
великими..."
     Из  каких мест вышли все  эти  великие сыны своей земли?  Из  Киева или
Смоленска,  из Галицко-Волынской земли или из Новгорода и Суздали, из Москвы
или из  Рязани -  не  разделяем их по городам и  землям,  потому что все они
воспринимаются как сыновья обоих народов наших, а их голоса - как перекличка
древнего Киева и  Новгорода,  Чернигова и Рязани,  Переяслава и Москвы,  как
перекличка веков, мятежных умов и непокорных сердец.
     "Выигрываешь битвы,  а  надо выигрывать долю" -  звучали мне  эти слова
старого  волопаса,   несмолкаемо,   вставали  передо   мною,   будто   мысль
воплощенная,   живая,   осязательная,  неистребимая.  Говорят,  будто  мысль
человеческую невозможно увидеть. А сколько же видел я таких мыслей в течение
всей своей долгой жизни!  Падали,  будто камень, - тяжелые и исстрадавшиеся;
рождались в муках,  как дети; озарялись личиками тоже, как дети, взлетали до
самого неба на  лучезарных крыльях мечты или песни;  но  не все,  ибо были и
такие,  которые ползали по-змеиному,  забрызганные грязью  и  зачервивевшие,
разящие адским чадом и серой Вельзевуловой,  смердели потом и навозом. Мысли
напоминали  людей,   только  превосходили  их   своим   количеством,   своей
неисчислимостью,   потому  и  казались  всегда  неуловимыми,   невидимыми  и
необъятными.  Однако  бывали времена,  когда  из  огромного множества мыслей
рождалась одна -  и  принадлежала она  уже и  не  одному человеку,  а  всему
народу,  и  кто имел счастье видеть эту мысль,  тот становился в  самом деле
великим.
     Снова и  снова в моем черкасском уединении вставала перед моими глазами
ночь,  проведенная  вместе  с  волопасом,  когда  посверкивало вокруг  небо,
красным заревом загорался весь простор,  угасал бессильно,  а  потом снова и
снова упорно загорался и посверкивал, стремясь одолеть тьму и неизвестность.
Так  билась  мысль  всего  народа нашего целые  столетия и  никак  не  могла
загореться,  охватить все  небо и  землю,  зажечь,  засиять,  возвеличиться,
возрадоваться: "Вот оно! Найдено!"
     Разве не было таких терновых ночей у Наливайко, у Лободы, у Острянина и
Гуни? Но не загорелось, не вспыхнуло, остался лишь перетлевший блеск в наших
душах.
     Доля  и  недоля,  нечеловеческие притеснения униатов над  православными
вынудили биться над мыслью о  спасении народа и отцов церкви.  Я еще сидел в
стамбульской неволе,  а  Исайя Копинский уже восклицал из Киева:  "Волим под
православного царя!"  Потом  Иов  Борецкий по  наущению брата  своего Андрея
вместе с  казаками умолял царя московского принять нашу иерархию и  казацкое
войско к себе, потому что им, кроме царской земли, некуда деваться.
     История вставала у  меня перед глазами,  история -  не  столько знание,
сколько мудрость и напоминание,  целые ряды князей Гедиминова рода,  которые
отбили  Киев  у  монголо-татар,  а  потом  стремились  возвратить ему  былое
величие.
     Один  из  сыновей Ольгерда,  Владимир,  хотел восстановить митрополичью
кафедру в Киеве,  когда же Витовт захватил Киев и передал княжение Скригайлу
Ольгердовичу,  Владимир обратился за  помощью  к  московскому князю  Василию
Дмитриевичу.  Шестьдесят лет  спустя его  внуки Симеон и  Михаил Олельковичи
обратились к  великому  князю  Казимиру  Ягайловичу с  требованием разделить
между ними киевскую землю на правах вотчины,  но Казимир отказал им, сказав,
что их дед Владимир бегал на Москву и потому пробегал отчину свою Киев.
     Михаил Олелькович вместе с  князем Федором Бельским пытались отторгнуть
русские земли от  Литвы и  присоединить их  к  московскому княжеству,  но их
выдали  слуги,   Бельский  успел  бежать  за  московский  рубеж,  а  Михаилу
Олельковичу палач отрубил голову перед Драбскими воротами киевского замка.
     Последнюю попытку обратиться с  просьбой к  московскому князю взять под
свою  руку  сделал князь  Михаил Глинский,  которому помогали уже  и  казаки
Остафия Дашкевича,  но у него не было достаточной силы,  чтобы встать против
короля Зигмунда,  и  он  точно так же  вынужден был скрываться в  московской
земле.
     Много веков билась мысль, были у меня великие предшественники, но никто
не смог переступить границ своих возможностей,  я  же почувствовал,  что мне
будет дано это,  ибо я  разрастался до беспредельности,  становился вроде бы
целым народом, и мой голос должен был стать его громким голосом, а его мысль
- моей мыслью.
     Все звали меня теперь батьком, ибо были только моими детьми. Весь народ
- мои  дети.  Благословенны будьте,  дети мои,  и  земля наша тоже да  будет
благословенна!  Дайте этой земле прочную и справедливую власть,  которой она
не имела с времен всемирного потопа,  и она накормит весь мир.  Но бывает ли
власть справедливой?  Может,  достаточно лишь прочной?  А может, в прочности
власти  -   ее  высшая  справедливость?  Ибо  в  своеволии  напрасно  искать
справедливость. Тогда восторжествует право сильного и кривды умножаются, как
саранча летучая.
     Я думал,  и страдал, и призывал к себе всю землю свою, всех людей своих
на помощь и на совет.
     Старинную песню спою вместе с вами и заплачу тоже вместе с вами,  ибо я
- это вы,  а вы - это я. "Дунаю, Дунаю, чому смутен течеш..." Или про Байду:
"Твоя дочка поганая,  гей, а твоя вiра, вiра проклятая!" О песня наша и речь
наша!  Где же ты прозвучала,  где прозвенела,  запела и  затужила?  В  пении
матери над  колыбелью,  в  стонах умирающих посреди степи  широкой,  в  думе
тяжкой,  в шутке бессмертной? А может, и в грамотках неизвестных, в казацких
летописях,  развеянных пеплом,  в  посланиях,  которые  рождались  в  годины
грозные и  кровавые,  после страшных поражений и  еще  более страшных побед,
потому что  и  там  и  там  льется кровь,  а  разлитие людской крови  всегда
страшное и вечно непростительное. Вечно непростительное.
     Я  писал всю эту ночь.  Кто писал,  тот знает,  какой это труд и  какая
мука.  Пишут три перста, а болит все тело. Но когда душа радуется, забываешь
о теле, будто и нет его, будто ты и не человек, а небожитель.
     Я писал:
     "Наисветлейший,  вельможный и  преславный царь московский,  а  для  нас
великий милостивец и благодетель!
     Подобно с призрения божьего случилось то,  чего мы сами себе желали и о
чем старались,  чтобы в настоящее время могли через своих посланцев пожелать
вашей царской вельможности доброго здоровья и передать свой нижайший поклон.
Сам всемогущий бог подарил нам посланцев от твоего царского величества, хотя
и не к нам они направлялись,  а к пану Киселю в его потребностях. Повстречав
послов в  пути,  наши товарищи казаки препроводили их к  нам в  войско.  При
помощи  этих  послов нам  представилась радостная возможность уведомить твою
царскую вельможность о положении нашей древней греческой веры, за которую мы
с давних времен,  как и за свои кроваво заслуженные вольности, полученные от
прежних королей, умираем, до сих пор не зная покоя от безбожных ариан.
     Творец и  избавитель наш Иисус Христос,  наконец умилившись над обидами
убогих людей и  кровавыми слезами бедных сирот,  ласкою и  милосердием своим
святым снизошел к  нам  и,  послав свое святое слово,  изволил защитить нас.
Враги  наши  сами  провалились в  яму,  которую для  нас  выкопали,  да  так
провалились,  что  господь бог  помог нам  одолеть два войска с  большими их
таборами и  взять живьем трех гетманов с  другими их  сенаторами:  первый на
Желтой Воде,  в поле посреди запорожской дороги, комиссар Шемберк и сын пана
краковского ни с одной душой не убежали. Потом сам гетман великий с невинным
добрым человеком паном Мартыном Калиновским,  гетманом польным коронным, под
Корсунем-городом оба попали в  неволю,  а все их кварцяное войско разбито до
основания;  мы их не брали, их взяли те люди, которые служили нам в той мере
от  царя  крымского.  Сдается нам  необходимым также известить ваше  царское
величество,  что  к  нам  поступила  достоверная  весть  от  князя  Доминика
Заславского, который к нам присылал, прося о мире, и от пана Киселя, воеводы
брацлавского,  что, вероятно, короля, пана нашего, смерть взяла. Думаем, что
смерть приключилась от  тех же  безбожных неприятелей его и  наших,  которых
много королями в земле нашей,  из-за чего земля теперь собственно пуста.  Мы
бы  желали себе самодержца-государя такого в  своей земле,  как ваша царская
вельможность,  православный христианский царь;  тогда бы,  чаю,  исполнилось
предвечное пророчество Христа,  бога нашего,  что  все  в  руках его  святой
милости будем;  уверяем ваше царское величество:  если б  на то воля божья и
твой царский поспех тотчас наступать на эти государства,  не медля,  мы,  со
всем  Войском  Запорожским,  готовы  услужить  вашей  царской  вельможности.
Отдаемся вам с нижайшими услугами своими со всем усердием; если ваше царское
величество услышишь,  что ляхи снова на  нас хотят наступать,  поспешайся со
своей стороны наступать на них,  а мы их с божьей помощью возьмем отселе,  и
да  управит бог из давних лет глаголемое пророчество,  которому мы сами себя
вручив,  под  покровительство к  милостивым ногам вашему царскому величеству
нижайше и покорно отдаем.
     Дан из Черкасс, июня 8-го, 1648-го.
     Вашего царского величества наинижайшие слуги Богдан Хмельницкий, гетман
с Войском его королевской милости Запорожским".
     Чего было больше в  жизни народа моего -  мук или геройства?  А  в моей
собственной?  И все же следовало прийти на свет и жить в нем страдая,  чтобы
приблизилась к нам рука судьбы и ты оставил такой Лист.  Лист в вечность! Ко
всем  потомкам  -  малым  и  великим,  темным  и  просвещенным,  рожденным и
нерожденным.  Будет нам еще тяжко и  многотрудно.  Трудностей не  существует
лишь для тех,  кто не  способен размышлять.  Я  же  взял на  себя сию ношу и
теперь  должен  был  ее   удержать.   Страшное  бремя  рассудительности,   в
особенности когда смотрят на тебя целые века и  рука вселенной то отдаляется
на  миг,  чтобы не  поднять бури уничтожения всеобщего,  то  снова угрожающе
приближается к тебе,  нависает над тобой,  будто кара божья.  О, если бы она
только отдалялась!
     Я  ведал,  что  простой рассудительностью ничего не  сделаю,  а  только
поступком  невероятным;  великий  дух  овладел  казачеством и  всем  народом
украинским, не дал зачахнуть до конца, и я призван был высшей волей перелить
этот дух в  действие и  мысль,  которая была бы  не  только равна ему,  но и
превосходила. Так родился в ту июньскую ночь в Черкассах Лист нашей истории.
     Кто не спал в ту ночь?  Ох,  если бы знать!  Чтобы записать имена всех,
кто был с  гетманом своим,  а значит,  и с самим собою!  Но даже на вершинах
власти имеешь неминуемое ограничение, и ограничение это - в знании.
     Знал я  лишь,  что Выговский не спал в эту ночь,  однако у него не было
другого  побуждения,  кроме  прислужничества,  сидел  под  рукой,  готовый к
писанию, к переписыванию, все бы отдал своему гетману, я растрогался от этой
верности и уже хотел было номиновать его генеральным писарем,  но отложил до
Чигирина.  Тут  поход,  все  неустойчиво и  непостоянно,  а  там  остановка,
постоянство,  спокойствие и  надежда.  Еще  не  думалось,  что Чигирин уже и
столица, но все шло к тому, что бы там ни говорили!
     Тем временем велел я позвать того проворного Климова,  который бежал от
воевод к хитрому Киселю.
     Мужичок был какой-то неказистый,  рыжий и хвастливый,  просто жаль было
отсылать с ним такой Лист.
     - А мы как?  -  выкрикивал после трех чарок крепкой казацкой горилки. -
Мы туда - шасть, а туда - хрясть, а потом прямиком да кругом - и уже там нас
нет, где были, а где не было, так будем. Сами коротковатые, а руки длинные.
     - Укоротили  тебе  руки,   не  дотянулся  до  Киселя,  так  как  и  тот
короткорукий, - незлобиво заметил я.
     - На полковника напоролся!  -  радостно сообщил Климов.  - Сам казацкий
полковник Олешка Тяплушкин ловил меня и  вел  от  Киева до  Белой Церкви,  а
потом и в Мошны и сюда.
     - Нет у меня такого полковника,  но для тебя и сотника хватит, - сказал
я.  -  Что было,  о  том забудь.  Нес ты пустое писание к  пустому человеку,
теперь будешь иметь лист к самому царю.  Не я тебя выбрал -  выбрала судьба.
Пошлю сотню казаков,  доведут тебя  до  путивльского рубежа,  дам  тебе лист
проездной,  и всюду будешь иметь прокорм и подводы без промедлений.  От меня
получишь дары гетманские, как посол. И да поможет тебе бог!
     Климов молча перекрестился, смотрел на меня с испугом.
     Благословенный испуг.


        "25"

     Я  возвратился в  свой табор под Белую Церковь,  не пробыв в Чигирине и
десяти дней.
     Я  не пробыл в Чигирине и десяти дней,  хотя казалось еще недавно,  что
всю жизнь иду туда,  а  теперь должен прийти и устроиться чуть ли не на веки
вечные.
     Я  возвратился снова в