ерь их слушать? Разве что узнать, как думали убить меня? Да
это и Федор вот скажет.
     - Способов было много,  -  промолвил Коробка. - Пан Смяровский не давал
привилея, прежде чем не перечисляли ему самое малое пять способов и средств,
да и то таких,  чтобы он принял и утвердил.  Да мы же его знаем давно. Когда
был когда-то подстаростой черкасским,  глаза выкалывал нашим людям. И теперь
не побоялся пробраться аж сюда,  сидеть у тебя,  гетман, под боком и кновать
против твоей жизни.
     - Отважный пан,  а я отважных люблю, вот он и пробрался в такую даль. А
ну-ка, Демко, зови Иванца!
     Брюховецкий возник в дверях и смотрел на меня глазами праведника.
     - Отдай есаульскую трость свою Коробке, - спокойно промолвил я.
     - Батько! - встрепенулся Иванец. - За что?
     - Побудешь простым казаком,  а Коробка -  есаулом,  я же посмотрю,  как
пойдут дела.
     - Батько! - заскулил Иванец.
     Я отвернулся от него,  махнул Коробке, чтобы тоже уходил; оставил возле
себя только Демка.
     - Созывай  старшину.  Генеральный  судья  и  генеральный обозный  пусть
придут ко мне, отдам им пана Смяровского. Пусть судят.
     Смяровский отпирался,  кричал о своей посольской неприкосновенности,  о
королевском маестате,  но когда Коробка принес его шкатулку и  показал в ней
полсотни привилеев с "окошками" на имена предателей,  Чарнота первым кинулся
с обнаженной саблей на шляхтича,  за ним и все,  кто там был.  Изрубленного,
полуживого  Смяровского  закопали  в  землю.  Хотел  посулами  земли  купить
предателей среди нас, - накормили землей его самого.
     Посланец Киселя отец Петроний бежал из  Чигирина под  прикрытием своего
игуменского шлыка, правда, перед этим кинулся было, по подсказке Выговского,
к  Матроне,  просил ее  повлиять на меня,  смягчить мою душу,  но она вельми
хорошо знала,  в каком я состоянии,  и посоветовала отцу превелебному,  если
хочет быть целым,  исчезнуть из Чигирина как можно скорее. Пешком добежал он
до самого Киева,  а потом лесами и в Гощу со страшной вестью:  казацкая сила
поднимается снова!
     Черную раду на Масловом Ставе я не держал,  чтобы никто не знал, куда и
когда  буду  идти.  Перед  праздниками устроил перепись казацкого войска под
Киевом,  на  Лыбеди,  потом  сделал еще  один  смотр под  Белой Церковью,  и
отправились встречать хана с  ордой.  А тем временем королевские региментари
после бесконечных торгов,  споров,  переговоров,  передвижений на  волынском
пограничье собрались вместе,  чтобы положить конец этим метаниям,  и  начали
закладывать общий табор под Збаражем.
     Я продвигался туда медленно,  ожидая, чтобы собрались там все мои самые
"лучшие" знакомые,  прежде всего Вишневецкий и Конецпольский,  и, как только
они вскочили в построенную собственными руками западню,  тотчас же захлопнул
ее.
     Так началась еще одна моя битва, которая принесла мне наибольшую победу
и наибольшее поражение одновременно.
     Как  можно  совместить  несовместимое?   Снова  выступал  я   неудачным
чудотворцем и  знал,  что  буду им,  пока не  осуществится тот  мой  замысел
великий,  который продиктовало мне в июньскую ночь черкасскую письмо к самой
истории.  История  же  никогда  не  торопится слишком,  когда  надо  кого-то
спасать, - это только уничтожает она без промедления и без сожаления.


        "33"

                - Чом ти, жайворонку, рано з вир'я вилетiв:
                Iще по гороньках снiженьки лежали,
                Iще по долинах криженьки стояли?
                - Ой я тi криженьки крильцями розжену,
                Ой я тiУ снiженьки нiжками потопчу...

     В  прошлом  году  был  незначительный мор,  на  людей,  который едва  и
заметили из-за  наших великих викторий.  В  том  же  году был  недород из-за
отсутствия дождей  в  весенние месяцы,  только яровые уродили,  чем  люди  и
спаслись от  голода.  В  то же лето страшная сила саранчи наползла на степи,
так  что негде было косить сено для коней.  К  тому же  зима выдалась вельми
долгой и  тяжелой,  скот нечем было кормить,  саранча зазимовала на Украине,
весной снова появилась,  причинила большой вред, и потому поднялась огромная
дороговизна. Поля наполовину были не засеянными, а где и сеяли, то ничего не
уродилось,  одна лишь падалица взошла в тех местах, где прошлым летом стояли
войсковые лагеря.  Кормили скот соломой со стрех,  так что до весны и соломы
на хатах не стало.  После рождества жито продавалось по два злотых с лишком,
а потом и по копе,  в апреле осьмушка жита шла за сорок три злотых, осьмушка
проса по  три и  десять,  овес по  два злотых.  Я  же  должен был не  только
прокормить войско,  но  и  удержать его от грабежей,  показать его величие и
достоинство.
     Снова была  передо мною земля сгорбленная,  как  натруженные люди.  Все
битвы мои среди таких холмов,  а родились мы на необозримых равнинах, и души
наши были далекими от ограниченности и скованности.
     Региментари заложили табор на  целую милю в  длину для личных удобств и
просторного стояния.  Было у  них войска двадцать или тридцать тысяч и в три
раза больше челяди при нем,  так что и получалось,  может, на шестьдесят или
семьдесят тысяч всего,  как и  у  меня.  Четыре орды,  пришедшие с ханом,  -
крымская,  ногайская, азовская и белгородская - могли насчитывать тоже около
шестидесяти тысяч,  может,  и  больше  -  никто  не  мог  бы  сказать,  даже
Ислам-Гирей,  потому что  войско можно посчитать только тогда,  когда кормят
его,   когда  же  оно  питается  самостоятельно,  то  как  можно  знать  его
количество?  У  меня было двадцать три полка казацких -  и все неодинаковые:
были и  по  пять тысяч,  и  по пятьсот,  а  посполитых прибывало каждый день
тысячами.  Канцлер Радзивилл считал, что под Збараж идут одни лишь обманутые
Хмельницким:  "Ницпон Хмельницкий обманывал плебс,  заявляя,  будто это сама
шляхта вопреки королю и праву хочет уничтожить казаков, поэтому сгрудились в
таком большом количестве.  Несколько дней  перед этим  наши в  вылазке убили
множество из этого талатайства".
     Не   гультяйство   и   не   талатайство  собралось   под   Збараж,   не
кошмарно-кровавая азиатчина и  варварская дичь,  как  говорили паны шляхтичи
пренебрежительно,  -  пришел туда  народ,  поднятый великим духом и  великой
надеждой защитить добытую свободу,  и были это уже не орды беспорядочные,  а
могучее войско, над которым стоял гетман Хмельницкий, вождь и полководец.
     Что есть полководец? Пророки, апостолы, даже боги не идут в сравнение с
ним,  ибо никто из них не может повести людей на смерть, а полководец ведет,
и люди идут за ним приподнято,  с воодушевлением, даже с радостью. Кто может
это объяснить? Полководца никогда не проклинают, потому что убитые молчат, а
уцелевшие радуются жизни и прославляют того,  кто сумел их сберечь.  Ведя на
битву,  полководец обещает не смерть,  а  надежду и  победу.  Надежда всегда
присутствует.  Если бы  никто не возвращался с  поля боя,  то никто бы и  не
пошел никогда на битву. Людей всегда ведет надежда.
     Вишневецкий хотел  запугать  нас  одними  размерами шляхетского табора.
Высокие  валы  тянулись,   перескакивая  с   холма  на   холм,   безмерно  и
беспредельно,   неприступные  и   необозримые.   Наученные  под   Пилявцами,
региментари расположились на  великих холмах,  оставив для меня тесноватое и
неудобное поле да еще окрестные болота.
     Я ударил по шляхетскому лагерю,  как только приблизился к нему. Окружил
весь этот огромный лагерь казацкими пушками,  и они засыпали его ядрами так,
что легче было найти там пушечное ядро, чем во львовском уезде куриное яйцо.
     А потом сам повел свое войско на штурм и был среди отважнейших, в самом
пекле,  грудь под пули подставлял,  без страха,  в хаосе,  дыму, в пламени и
резне, все замечая, всем руководя, с лицом льва, с оком орла. Казаки били из
самопалов так густо,  что подсекали шляхтичей,  будто серпами, однако войско
шляхетское было  готово к  этому натиску и  отбивалось умело,  мужественно и
страшно. Брехали впоследствии, якобы Хмельницкий впереди гнал хлопство, паны
кричали им падать, а сами стреляли в казаков. Я мог бы сказать, что не казак
прятался за  хлопа  (когда это  казак мог  за  кого-то  там  прятаться?),  а
наоборот,  но и  этого не хочу говорить,  потому что в тот день никто уже не
различал,  где казак,  а где посполитый,  все дрались отчаянно,  бесстрашно,
даже орда,  которая всегда выжидает, налегла тучей на панский табор, засыпая
его стрелами, натиск длился целый день, валы были скользкими от крови, перед
вечером уже сбили мы с  валов полк каштеляна Фирлея и панство чуть не начало
бежать в  Збаражский замок,  но спасли его ночь и дождь,  который стал перед
нами стеной,  казацкие довбыши ударили на передышку, шляхта смогла вздохнуть
свободнее.
     Уже  первый этот  день принес тяжелые для  нас  утраты.  Погиб от  пули
старый мой товарищ Бурляй,  а молодой Морозенко, поставленный мною над нашей
конницей,  безрассудно прорвался в  такой ад,  из  которого возврата не было
даже самым отважным душам.

                Ой Морозе, Морозенку, ти славний козаче!
                За тобою, Морозенку, вся ВкраУна плаче.

     В  этой песне-стоне плач и  кручина всех наших матерей,  жен и дочерей,
которые провожали нас на войну, и не день, не год, а всю историю.
     Жены  знай провожают мужей на  войну.  Когда встречают,  того не  видит
никто.  Мир только и видит,  как провожают, как льют слезы, заламывают руки,
бьются в  отчаянье о  сырую землю -  неутешные,  измученные,  без надежды на
возвращение тех, кто были их любовью.
     И  когда  окровавливаются поля  войны,  тогда  обливается кровью любовь
людская,  а  над  нею  ненависть хочет  поднять свой  голос,  но  все  равно
отступает, побежденная и бессильная.
     Я выезжал из Чигирина словно бы и не на войну,  а только для переписи и
смотра своего войска,  Матрона не  выезжала для прощания до  самого поля,  а
провожала меня,  стоя на  крыльце,  не было это отчаянное прощание Гектора с
белораменной  Андромахой,  молодая  гетманша  не  хотела  оплакивать  своего
гетмана заживо,  держалась с достоинством,  молча смотрела,  как я сажусь на
коня,  как подбираю поводья, поправляю саблю, но в серых ее глазах был то ли
упрек,  то ли мольба,  то ли страх. А потом вспыхнул в них немой крик: "Нет!
Нет! Нет! Не уезжай, не покидай меня, без тебя - лишь горе!", я даже боялся,
чтобы этот крик не вырвался наружу, и поскорее ударил коня.

                Добрая! Сердце себе не круши неумеренной скорбью.
                Против судьбы человек меня не пошлет к Аидесу;
                Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный
                Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится*.
     ______________
     * Гомер. Илиада. Песнь шестая. Перевод Н.Гнедича.

     И  там,   на  валах  шляхетских,   когда  рвался  я  вперед  со  своими
отважнейшими казаками,  стоял в  моих  глазах этот  темный крик Матронки,  и
страх охватывал меня - и не за себя, а почему-то за нее, все за нее.
     Казаки заслоняли меня от шляхетских пуль, кричали встревоженно:
     - Батько! Поберегся бы!
     - Сами управимся!
     - Настигли панов, теперь им уже не уйти живыми!
     - Тут им и крышка! Тут им конец!
     А я успокаивал их, как мог, и не отступал:
     - Детки!  Гетманы в битвах не гибнут! Гетманов убивает не пуля и меч, а
только злоба.  С  вами  хочу быть,  дабы защитить всех вас,  повергнув панов
малой кровью. Не рад не только гибели людской души, но даже стебелька травы.
Жаль говорить!
     Вояки  в  шляхетском таборе  на  этот  раз  собрались  твердые,  бились
мужественно и  яростно,  я  понял  уже  с  первого  дня,  что  игрушки будут
затяжными,  а поняв -  успокоился.  Ничем не напоминал того написанного злою
рукою гетмана,  который, вернувшись в лагерь, рычал, как раненый зверь, рвал
на груди жупан,  царапал лицо; почти сходя с ума от ярости и досады, с пеной
у  рта,  топал  ногами  и  обеими  руками рвал  волосы на  голове и  кричал:
"Горилки!"
     Какая суетность вымысла!
     Когда льется обфито человеческая кровь,  затихает и самый великий гнев.
Разъяряться можно на  предателей,  у  нас же их не было,  потому что все они
были  по  ту  сторону валов вместе с  Семком Забудским,  бежавшим еще  перед
Пилявцами с  цепью на  шее,  как  пес.  Один  неудачный штурм,  как  и  одна
неудачная битва,  еще  не  означает проигранной войны,  а  я  имел намерение
выиграть не  битвы,  а  войну великую,  поэтому приготовился к  этому прежде
всего выдержкой и  каменным терпением и  менее всего напоминал того казачка,
который мечется подобно фурии.  Хотелось бы  панству видеть меня  таким,  но
тщетно!
     Тот вечер,  что был весь в крови и в тяжком,  будто каменном дожде,  не
показался нам ни легким,  ни слишком обнадеживающим. И когда в моем простом,
но просторном шатре собрались старшины и полковники,  я в самом деле крикнул
джурам:  "Горилки!", хотя Выговский буркнул у меня над ухом, чтобы я не пил,
потому-де что хан может прислать за мной, а он не любит, мол, духа горилки.
     - И ты с нами выпьешь,  пане писарь!  - крикнул я. - А если хан захочет
нас  видеть,  то  и  его  угостим!  Окружены мы  тут видишь каким изысканным
товариществом!  За валами сам князь Ярема Вишневецкий с панством вельможным.
Возле нас великий хан Ислам-Гирей.  От  Люблина спешит его величество король
Ян Казимир.  Из Литвы намеревается ударить в гнездо казацкое, в Киев, гетман
литовский Януш Радзивилл.  Как говорили древние:  conditio sine qua non. Или
же  по-нашему:  вот  где  закавыка,  да  и  только!  Созвал вас  для  рады и
размышлений,  потому как  стояние может быть затяжным и  тяжким.  Что бы  ты
сказал нам, отче Федор?
     Мой  исповедник,  который теперь не  часто  мог  быть  рядом  со  мною,
вздохнул:
     - Рабов божьих не губи, гетман.
     - И на штурм напрасный не толкай! - подбросил Матвей Гладкий, полковник
миргородский.
     - Валами панов надо окружить, - спокойно промолвил Богун. - И досаждать
им подкопами да разными фортелями.
     - Да какие валы, какие валы! - сорвался с места Нечай. - Ударить по ним
завтра на рассвете - и захватить, как мокрых кур!
     - Как мокрых мышей! - захохотал Чарнота.
     Темнолицый Джелалий посматривал то на меня, то на полковников.
     - Стиснуть их надо так,  чтоб в  горсти вместились и  чтоб сыворотка из
них потекла,  -  сказал он со спокойной злостью.  - А уж когда и как, пускай
решает гетман.
     Еще лежали непохороненными Морозенко и Бурляй, а мои полковники рвались
к новой битве,  которая принесет новые смерти,  может,  и полковничьи.  Дети
неразумные,  а  я  их  отец такой же неразумный!  Привел сюда чуть ли не всю
Украину,  чтобы истекала она  кровью на  этих высоких валах под  шляхетскими
пулями и  пушками?  Против Януша Радзивилла,  который спускался по  Днепру с
верховий,  чтобы  добраться,  может,  и  до  Киева,  послал  своего  давнего
спасителя Кричевского и  Илью Голоту,  но  не спасли они ни Киева,  ни самих
себя.  Голота погиб под  Загалем возле Мозыря в  битве с  хоругвями Винцента
Госевского, а Кричевский неудачно повел битву с самим Радзивиллом под Лоевом
на Днепре,  казакам пришлось отступить, они кинулись вплавь через реку, было
их  так много,  что за  головами не  видно было и  воды,  и  великий канцлер
литовский,  родич Януша Альбрихт Радзивилл,  сидя  вдали от  полей сражений,
напишет,  смакуя,  об  этом страшном отступлении:  "Эти головы брали за цель
наши пехотинцы,  стоя на  берегу так,  что едва ли  триста из  трех тысяч их
спаслось из  этого погрома.  Приятное это было зрелище -  лицезреть стольких
плавающих, а одновременно тонущих".
     Тяжело раненный Кричевский попал в  руки  самого Януша Радзивилла.  Тот
спросил,  не  хочет  ли  пан  Станислав Михаил  для  исповеди русского попа.
Кричевский ответил по-казацки:  "Сорока не  хватит!"  Тогда  спросили его  о
католическом,  но он только простонал:  "Лучше хотел бы себе кубок воды".  И
умер не столько от ран,  сколько от огорчения,  что не Радзивилл попал ему в
руки, а он сам в неволе, да еще и погубив войско.
     У меня перед глазами все еще стоял страшный день нынешний.  Когда пушки
рыкали, будто дикие звери кровожадные. Когда шум голосов людских пересиливал
гром  мушкетов и  пищалей затынных.  Когда даже  деревья выли,  будто с  них
сдирали кору.  Когда только смерть властвовала над огромным простором. Когда
люди  падали на  землю,  как  вода небесная,  которую уже  никто не  возьмет
обратно. Когда казаки выливали из сапог пот и кровь, кровь и пот. Когда даже
отвага  заламывала руки  в  отчаянье.  Когда  трупы  стлались,  будто  трава
потоптанная.
     И никакие покаянные рыдания не помогут.
     Дети мои!
     Они лягут в братских могилах под большими дубовыми крестами,  и на этих
крестах  раскаленным железом казацкие писари-самоучки выведут,  обращаясь то
ли к гетману, то ли к самому богу: "Мы жили, ибо ты хотел. Мы умерли, ибо ты
велел. Теперь спаси нас, ибо ты можешь".
     Мог ли я?
     Далее слушал своих полковников,  которые состязались в храбрости теперь
уже на словах,  потому что днем имели возможность показать это на деле. Были
в  самом деле мужественными и дико отважными,  принадлежали к вельми крепкой
породе людей,  которой удивлялась вся Европа, о чем писал когда-то Рейнгольд
Гейденштейн,  бывший попеременно личным секретарем у Яна Замойского, а потом
и  у королей польских Стефана Батория и Зигмунда Третьего.  Уже никто теперь
не имел сомнений в  нашей прочности,  в  нашей стойкости,  и  ведал я вельми
хорошо,  что и  тут,  под Збаражем,  придется проявить ее в полной мере.  Но
достаточно ли одной только прочности и отваги?
     - Где моя трубка?  -  спросил я,  неизвестно к кому и обращаясь,  может
вспомнив с  болью,  что  нет  рядом  со  мною  Матроны,  которая так  любила
натаптывать мне  трубку  табаком и  одаряла каждый раз  щедрой улыбкой своих
серых глаз, становившихся еще более глубокими в сиянии драгоценностей, коими
была украшена гетманша.
     Кто-то  подал мне трубку натоптанную и  прикуренную,  я  окутался целым
облаком дыма, спрятался от своих полковников, которые добивались моих слов и
моих велений для новых смертей, для нового мужества и твердости.
     Было превеликое удивление,  когда я пообещал не викторию, какую от меня
все  ждали,  будто  благословения господнего,  а  промолвил  черствые  слова
угрозы:
     - Каждый из  полковников заплатит мне головой,  -  сказал я  из  своего
дымового облака,  - горлом каждый будет приплачивать мне, кто пустит хотя бы
одного человека из своего полка на грабежи или насилия.  Стоять на этом поле
придется не день и  не два,  шляхта от нас теперь не убежит,  мышь оттуда не
проскочит и птица не вылетит,  осилим шляхту и додавим, но не одним штурмом,
не  за  один раз.  Нужно терпение,  а  не  слепая отвага,  необходимо нам  и
надлежащее достоинство.  Сжать и зажать Вишневецкого с региментарями - этого
мы  уже достигли.  Не можем слишком долго тут стоять,  так как король хотя и
медленно,  однако идет  сюда,  собирая войско,  которое дарят  ему  магнаты.
Отовсюду шлет универсалы к  шляхте,  чтобы являлась на  войну.  Всюду идут к
нему войска.  Будет и  он  когда-то здесь,  потому-то мы должны использовать
свое время.
     - Так кого же  в  осаде должны держать -  панов или свое казачество?  -
недовольно буркнул Нечай.
     - И панов, и казачество, если хочешь, Нечай, - спокойно ответил я ему.
     - Может,  ты  и  орду удержишь,  гетман?  -  рассмеялся мой  непокорный
брацлавский полковник.
     - И орду удержу.
     - Каким же образом?
     - А вот поедем с паном Выговским к хану Ислам-Гирею да и начнем об этом
беседовать. Поедем же, пан Иван? Или будешь ждать, пока хан пришлет за мною,
как ты говорил?
     - Знаешь же,  гетман,  мою преданность,  -  тихо промолвил Выговский. -
Если надо, готов и сквозь этот дождь пробиваться.