дому, как привидение, Матронка исчезла так,
что  никто уже не  найдет ее  до  солнца,  казаки жгут костер посреди двора,
сосут  трубки,  задумчиво смотрят  в  огонь,  я  в  заброшенности,  какой-то
багряной тьме, похожей на мое застольное нетерпение, лежу без движения, хочу
думать про Матронку, но не могу - багряность зачаровывает меня и лишает сил,
она становится гуще,  темнеет,  потом рождается светлое облачко -  и из него
выплывает Самийло.  Такой,  каким поехал тогда от  меня к  Княжьим Байракам,
скуластый, узкоглазый, умный и сдержанный.
     - Челом, пане гетман, - говорит он тихо.
     - Ты ли это, Самийло?
     - Да, батько.
     - Откуда же?
     - Из Орка.
     - Где этот Орк? Что-то не знаю.
     - Разве забыл уже? Римляне когда-то называли загробный мир: орк. Оттуда
и прибыл. Теперь - Самийло из Орка.
     - Так ты убит? Ой горе! И остался незахороненным?
     - Не ломай себе голову,  Богдан.  Если бы даже и похоронен был, дух мой
все  равно свободно витал бы  над  землей,  ибо он  превосходил во  мне все,
животворил и  животворит даже после смерти.  И  к тебе пришел,  потому что у
тебя тоже сильный дух. Множество изъянов в тебе и пороков, во многом виновен
и  грешен уже и  еще будешь,  но  все твои пороки превышает вечно движущееся
начало,  лежащее в глубине твоего духа.  Не потеряй его, не растрать всуе. И
не искушайся слишком властью,  которая теперь у тебя безгранична,  да только
не над самим собой. Уже начал окружать себя послушными, а надо - способными.
Только способные движут жизнь,  и только ими обозначаются времена и то,  что
называется памятью.  Человека можно  убить,  но  он  после этого может стать
вечным.  Это не  подвластно никакому тирану.  Вспомни великомучеников.  Ведь
убить - не означает устранить из человеческой памяти.
     Память не принадлежит ни королям,  ни гетманам, ни державе, ни церкви -
это единственное, чего не может отнять у людей никакая сила.
     - Ты прав,  упрекая меня:  я  и впрямь назначил полковниками послушных.
Двое  оказались способными -  и  с  ними  более  всего  хлопот.  Способные -
независимы.
     - Замечай всех. Не только полковников своих.
     - Тоже грех мой.  Не сидел я в изголовьях умирающих,  не надеялся на их
спасенье,  не шел за их гробами.  Даже тебя не искал в  Княжьих Байраках,  а
велел это делать другим.  А  надо было бы самому,  и самому лечить твои раны
снадобьем из трав и камня, из лунного сияния и золотой паутины, змеиного яда
и пчелиного меда.
     - Я не был ранен, Богдан. Убит сразу.
     - Тебя надо было воскресить живой и мертвой водой, ибо что я теперь без
тебя?  С кем буду советоваться, спорить, обдумывать? Во мне так мало схожего
с   настоящими  полководцами.   Я  не  люблю  громыхания  битвы,   а  только
приготовление к ней,  лихорадку ожидания,  бессонных ночей,  споров,  стычек
словесных,  договоров и  переговоров,  несогласий и восторгов.  Подготовка к
праздникам всегда привлекательнее, чем сами праздники.
     - Теперь у тебя нет времени для раздумий - должен биться.
     - Да.  В  этом истина моей жизни.  Народ уже поднимает голову и считает
своих врагов.  Я должен вести народ, встать на сторону голодного, а не того,
кто у него отнимает хлеб.
     - Это  будет для тебя самым трудным.  Кончится тем,  что сам ты  будешь
отнимать хлеб у людей.
     - Никогда!  Разве я  сам не  испытал и  унижений,  и  преследований,  и
каторги турецкой,  разве не был я изгнан из собственного дома и не был пущен
нищим?  Нет братства крепче,  чем братство голодных и преследуемых. Я соберу
их всех и объединю,  если даже поведу и не по той дороге, но разобщенность -
путь еще  худший.  Если мы  даже попадем в  пекло,  но  будем держаться друг
друга, мы одолеем адские силы и возвратимся победителями.
     - В тебя уже поверил народ,  Богдан. Может, эта вера принесла и мой дух
к тебе. Ведь я теперь не властен над своим духом.
     - Трудно мне будет без тебя.
     - Я  буду присутствовать в  твоих делах и  буду вести им счет.  Для дел
земных уже нашел ты себе помощника.
     - Кого же?  Не Выговского ли? Уже родилось во мне тяжкое подозрение, не
он ли сжил тебя со свету, стремясь попасть на твое место?
     - Слишком мелок для мелких преступлений.
     - Предупреждаешь, что совершит крупные преступления?
     - Не знаю,  гетман. Мне не дано прозревать будущее. Должен отмечать то,
что происходит ныне.
     - Для меня же нынешнее все - самое омерзительное. Уже сейчас я с ужасом
вижу, что растрачу всю свою жизнь на повседневную суетность.
     - И великие соборы возводятся из тонкой плинфы.
     - Да.  Но  где  взять сил?  Надо отвоевать свободу,  защитить,  навести
порядок,  установить справедливость, накормить и напоить - на это нужны годы
и годы. А разве для этого возглавляешь народ? Обеспечить будущее - вот цель!
Великое будущее есть у каждого народа,  необходимо только уметь увидеть его,
а  потом бороться за него,  отдать все,  биться,  сражаться.  Мы составили с
тобой первые мои универсалы. Там еще не все сказано. Да и не знаю, когда оно
скажется, когда...
     Еле слышно скрипнула дверь, и светлое облачко исчезло, а вместе с ним и
Самийло.  Надо  мною  склонилось  Матронкино личико,  испуганно  побелевшее,
встревоженное:
     - С кем ты говорил?
     - С тобой, моя милая.
     - Нет,  нет! Ты кого-то видел. У тебя такие глаза... А-а, я знаю. Это с
нею...
     - С кем же?
     - С покойницей. Пани Ганной.
     - Господь с тобою, дитя мое.
     Она отскочила от постели, из темноты тихо промолвила:
     - Я не хотела ей зла. Никогда не хотела.
     - Она умерла, царство ей небесное. Виновата ли ты?
     - И ты не виновен! Ни в чем! Что бы там ни говорили!
     - Мои провинности не тут и еще не все.  Позади -  малость,  а впереди -
целые горы. Спасешь меня от них?
     - Спасу... гетман.
     - Иди ко мне, гетманша моя!
     Уже забыл про Самийла да  и  про все на свете забывал,  когда видел ее.
Суетность овладевала мною и  пустое тщеславие.  Чувствовал себя тем  древним
царем, который все превращал в золото, стоило лишь ему прикоснуться рукою. Я
прикоснулся к Матронке -  и уже дал ей все.  Гетманша. Вся в золоте. Золотая
женщина.  Вспомнить бы,  какой  страшной смертью погиб тот  царь,  который и
кусок нищенского хлеба, поднося ко рту, превращал в золото. Хлеб не заменить
золотом.  И  у  женщины нельзя отнимать женственность,  меняя ее  на суетное
золото.  Не знал я  тогда этого,  да если бы и знал,  разве смог бы удержать
свое сердце?  Наложницей никогда бы не захотел иметь эту женщину, а только -
Хмельницкой,  только гетманшей.  Уже почувствовал силу своей власти во всем,
не ведал только,  что порой сила эта бывает злой и то,  к чему прикасаешься,
погибает.  Ох,  Матронка, Матронка, дитя мое несчастное! Что только не будут
говорить о  тебе?  Будут сравнивать даже с Геленой Троянской,  из-за которой
поднялась когда-то  страшная многолетняя война.  Имя  твое  забудут и  будут
называть кто как захочет.  Обвинят в  преступном намерении отравить меня.  В
сговоре  с  королем,  с  панством,  иезуитами.  Будут  утверждать,  будто  и
подсунули тебя  мне  иезуиты  коварные,  чтобы  сжить  со  свету!  ("Иезуиты
забрались в  дом гетмана и  несколько лет держали возле него женщину с тремя
именами:  Юльца,  Анельца,  Гелена -  как удалось позднее установить Лаврину
Капусте,  чигиринскому городовому атаману и  старосте гетманской разведки".)
Жаль говорить! Можно в самом деле подослать мужчине красивую женщину на ночь
и  на  две,  но  подослать любовь -  возможно ли?  Только люди  с  холодными
сердцами могут такое утверждать,  да  еще и  верить.  Однако никогда не было
недостатка в желающих опозорить перед потомками эту несчастную женщину и мою
большую любовь к  ней.  Дескать,  любви никакой не было,  а  держал ее возле
себя,  как полюбовницу.  Не каждый может получить краску от зари или радуги,
зато  у  каждого  есть  слюна,  чтобы  оплевать самое  святое.  Еще  древние
говорили:  "Calumniare audaciter aliguid semper" -  "смелое охаивание всегда
дает последствия".  Только звери не  говорят и  не  пишут -  потому-то и  не
клевещут!  Разве меня самого не пытались очернить?  Окружали легендами, но я
предпочитал жить вне этих легенд, хорошо зная, что в легендах исчезает живая
личность  и  остается  только  бесплотный  символ,   которым  каждый  сможет
воспользоваться для  своих  целей,  порой преступных.  Меня  отдавали только
истории,  отнимая все земное и человеческое,  но никакая душа не в состоянии
охватить и  подчинить историю с  ее необъятностью и  неуловимостью,  -  душе
требуется простое счастье.  Власть  меняет людей.  Забываешь даже  о  давней
любви,  но новой жаждешь так же горячо,  как все смертные.  Но ты принесен в
жертву, и никому нет дела до твоей души, до сердечного сокрушения, ты только
гетман, а человеческое тебе не принадлежит. Жестокость, а не справедливость,
страх,  а не уважение, ненависть, а не сочувствие, холод души, а не любовь -
таким видят властелина.  А я хотел все это опрокинуть и начинал с любви. Или
не с того я начал?  И упрямым был даже в своих заблуждениях.  Упрямство ради
тех,  кого защищал. Хотел передать его и потомкам. Невозможно всего до конца
продумать, зато все можно выдержать. Я должен был выдержать.


        "19"

     Чигирин  переполнялся  людьми,   лошадями,  обозами,  оружием,  суетой,
гомоном, озабоченностью, тревогой, нетерпением. Точно так же, а то и больше,
полнился небольшой мой двор, и все прибывали к гетману лишь, всем нужно было
непременно попасть  именно  сюда,  потому-то  все  пробивались,  добивались,
отталкивали стражу,  дело доходило не только до перебранки,  но и до сабель,
лишь  теперь пани  Раина поняла,  хотя  бы  в  какой-то  мере,  пределы моей
озабоченности  и  моего  величия  и  немного  притихла  со  своими  панскими
домогательствами,  зато Матрона будто и родилась стать гетманшей,  не ведала
ни растерянности,  ни страха,  готова была всегда быть рядом со мною - то ли
за трапезой, то ли на пышном выезде - и уже через два дня известна была всем
и  называемая всеми с  почтительным испугом "сама".  "Был гетман,  а  с  ним
сама".  "Имели беседу с  гетманом,  и  была при  сем  сама".  "Обед дал  нам
ясновельможный, и по правую руку от него сидела сама".
     Прискакал с  гетманскими принадлежностями Иван  Брюховецкий,  приехал с
ним  отец  Федор,  прибыли писари,  среди которых уже  был  и  Выговский,  в
казацком одеянии,  чистый,  вежливый,  аккуратный,  на глаза мне не лез, как
Брюховецкий, но я вызвал его сам.
     - Помню,  какую услугу оказал мне под Боровицей, пан Иван, вот я и хочу
попробовать тебя  в  нашем  деле:  сдается  мне,  ты  достоин большего,  чем
воспоминания о своей инфамии и лыках татарских.
     Выговский молча склонил голову. Умел быть почтительным.
     - Видел ты,  что  произошло на  Желтой Воде.  Это не  просто выигранная
битва.  И не просто кровь.  Кровью шляхетскою в campo deserto*, как называют
они  степи наши,  смыта кровь народа моего,  которую паны проливали реками в
течение десятилетий, а то и целых столетий. И то, что писал я под Боровицей,
тоже смыто теперь панской кровью.  Всех вельможных, которые не убиты, отошлю
в  подарок хану Ислам-Гирею,  коронных гетманов с их войском разобью так же,
как разбил гетманского сына,  и кто попадет мне в руки,  тоже пойдет в Крым.
По  тому Черному шляху,  по  которому шел  в  ясырь мой народ.  Потоцкого не
боюсь,  потому что никого не  боюсь.  Разве выиграл он  хотя бы одну великую
битву? Сверкнула ли в нем хотя бы искорка здравого смысла? Жаль говорить!
     ______________
     * В диком поле (лат.).

     Весь народ поднимается ко мне.  Идут со всей Украины и  еще будут идти.
Посылал универсалы с  Сечи,  теперь  хочу  составить универсал из  Чигирина.
Пусть знают о моей победе, о том, что я снова в своем Чигирине, и пусть идут
ко мне под Корсунь и туда,  где стану.  Напиши,  что идем с верой в бога,  в
свое оружие и доброе дело.  Неба не жаждем,  пекла не боимся.  Встаем против
нарушения прав и  вольностей своих и зовем всех встать,  ибо рыдания Украины
голосами небо пробивают, взывая к мести. Мы родили детей, они поверили нам и
пришли на  этот свет.  И  что же они тут нашли,  что увидели?  Хоть умри,  а
заслужи,  восстанови их  доверие.  Напиши,  как разбили Шемберка и  молодого
Потоцкого,  а теперь разобьем и Потоцкого старшего.  Когда бьешь собаку, так
почему бы не попасть и в хозяина?
     Выговский слушал - хотя бы буркнул. Это не казацкие нравы, когда каждое
твое  слово будто на  копья поднимают.  Видно,  хорошенько помяла жизнь пана
Ивана,  если он выказывает такую abrenuntiatio*.  Но у  меня не было желания
щадить его.  Первый разговор -  первая и  наука.  Если я  и  поставлю его на
Самийлово место, то пусть всегда помнит, где гетман, а где он.
     ______________
     * Отказ, отречение от всех прав (лат.).

     - Знаю,  что  долго вертелся среди шляхты,  пане  Выговский,  и  сам  в
шляхетство усы макнул,  так вот и  слушай,  что я тебе скажу.  Эта шляхта не
только хлеб  наш  и  сало  наше  ела,  но  живилась возле нас  языком нашим,
перетащила из него к  себе много слов,  и  одежду нашу посполюдную,  и  наши
песни. За это не браним ее, а уважаем, потому что засвидетельствовала разум,
которого не имеют наши писари.  Посмотри-ка,  сколько этих скрибентов имеем:
писари войсковые,  полковые,  сотенные,  при атаманах, городские, волостные,
писари и  писарчуки,  писарята,  подписки.  Народ  говорит на  одном языке -
гибком, богатом, звучном и красочном, а пишут на какой-то мешанине, корявыми
словами,  неизвестно откуда и  почерпнутыми.  Да  еще  и  для писания такого
приходится держать целую орду скрибентов со скрюченными душами и вывернутыми
мозгами.  Подумать лишь,  что и  я  столько лет был таким скрюченным,  носил
тяжесть  нарочитости на  душе  -  и  не  верилось,  что  смогу  когда-нибудь
сбросить, высвободиться от нее.
     - Над гетманами ничто не тяготеет, - подал наконец голос Выговский.
     - Кроме долга.  А ты,  пан Иван,  готов ли поднять на свои плечи тяжкий
долг моего писаря?
     - С тобой, пан гетман, хоть на край света.
     - Не надо нам этого края.  Свою землю имеем.  Заметил ты, сколько там у
нас писарей гетманских?
     - Двенадцать.
     - Славно.  Не  терял зря,  выходит,  времени.  Утрата у  меня  тяжкая и
невозместимая.  Погиб писарь генеральный Самийло из Орка.  Кем теперь заменю
его - не знаю.
     - Странное немного имя Зорка, - заметил Выговский.
     - Не Зорка,  а из Орка.  Потому что он уже попал в орк,  то есть на тот
свет,  как ты вельми хорошо знаешь из латыни.  Казаки в  рай не попадают,  а
только  в  пекло.  Поэтому  к  смоле  привыкают еще  при  жизни.  Липы  свои
просмоливают,  и сорочки в смоле,  и дратва - на сапоги и конскую сбрую. Ну,
так про Самийла.  Заменить уже его никогда не  смогу,  однако сменить нужно.
Может, и тебя попробую. Да это так. Теперь составь универсал, как я сказал.
     - Справедливо сказал,  великий гетман, что язык народа - это святыня, -
промолвил  Выговский,   кланяясь.   -   Понимаю  это   и   письма   составлю
соответственно.
     Был дворак лукавый и  шустрый во всяких делах,  но я тогда еще не понял
этого.
     Пан  Иван уже  к  утру соорудил универсал так,  что  мало и  поправлять
пришлось, и язык был доходчивым, и все без лишних слов:
     "Богдан Хмельницкий,  великий гетман Войска Запорожского и  все  Войско
божье Запорожское.
     Ныне обращаюсь,  а  именно к людям духовным:  владыкам,  архимандритам,
протопопам,  игуменам,  попам и другим слугам божьих домов, также и старшине
греческой веры: войтам, бурмистрам, райцам и на каком-либо уряде пребывающим
греческой веры,  -  что,  имея множество вреда,  кривд, ломанья наших прав и
оскорбления  Войска  нашего  Запорожского через  панов  разных,  из-за  чего
Украина наша и слава и божьи дома должны были бы погибнуть, и святые места и
тела святых,  которые до этого времени по божьей воле на определенных местах
существуют и  лежат,  уже не  имели бы  никакой славы и  мы  от  них никакой
радости -  до  того  жестокий разлив крови  отцов наших,  матерей,  братьев,
сестер,  духовных отцов,  невинных деток,  на  которых висела жестокая сабля
ляхов  и  теперь  проявила себя,  -  вот  снова  плач,  крики,  ломание рук,
вырывание волос,  мать  ребенка,  отец сына,  сын  отца -  это  рыдания всей
Украины голосами небо пробивают,  прося мести от господа бога, - хочу саблей
уничтожить этого неприятеля, пробиваясь за ним до Вислы.
     Так  прошу  вашей  ласки,  для  господнего милосердия,  чтобы  те,  кто
является людьми одного бога,  одной веры и крови, когда буду далее с войском
приближаться к  вам,  имели свое  оружие,  стрельбу,  сабли,  седла,  коней,
стрелы,  косы  и  другое  железо для  защиты древней греческой веры.  А  где
можете,  какими силами и  способами,  готовьтесь на этих неприятелей наших и
старинной веры нашей, враждебных нашему народу. Порохом, а еще больше словом
и  деньгами запасайтесь для некоторых дел,  о которых дам вам знать позднее,
чего  следует  держаться.  А  если  знаете  или  слышите от  проезжающих или
прохожих о войсках каких чужеземных народов, набранных против нас от короля,
давайте знать и  остерегайте нас;  это разумеется и про лядскую землю,  если
также есть какое войско и сила,  -  через того, кого посылают вам, известите
нас, просим.
     За это ваше доброжелательство и  благосклонность обещаю вам ласку мою и
моего Запорожского Войска и всем вам мой поклон к ласке вторично передаю.
     Дано в Чигирине".
     - Эй,  пане Иван, - заметил я Выговскому, - добавил ты все-таки от себя
"великого гетмана".
     - Кто же теперь больше, чем ты, пане гетман? - удивился Выговский.
     - Сам же и пишешь дальше, что войско - божье, стало быть, выходит, бога
не забываешь и ставишь его над гетманом. А кто под богом ходит, тому великим
называться грех.  Пишешь,  чтобы вставали все для защиты старинной греческой
веры. Оно и так, да, может, еще не время о самой вере.
     - Что же может быть выше веры, гетман?
     - Говорю же,  правильно написано.  Да это для нас,  пане Иван, а не для
тех бедолаг,  которые и перекреститься не умеют.  Им еще живот свой защитить
надо,  деточек своих,  сорочку последнюю,  а уж потом и веру.  Чтобы верить,
надо жить.  А с мертвого -  какая же вера? Может, пусть оно будет и так, как
вот сложилось и написалось, но надо еще и по-иному. Чтобы не один универсал,
а несколько, и неодинаковых, как неодинаковы и люди, пане писарь.
     Я  велел переписывать и  рассылать по  всей  Украине явно  и  тайно,  с
гонцами гетманскими и  с  надежными людьми,  на  Правобережье в  Киев  и  на
Левобережье в Полтаву, Миргород, Чернигов, Новгород-Северский и Стародуб; на
Брацлавщину и в Каменец да и в самый Львов. Так и понесли эти мои универсалы
кобзари и нищие, с бандурами и сумами, распевая думы и выпрашивая милостыню,
вычитывали слова моих призывов,  и люд поднимался и валом валил в мои полки,
так,  что там не  успевали и  списать,  кто и  откуда,  лишь бы  только имел
самопал,  или пику,  или просто увесистую палку-дейнегу,  за что и  прозваны
были эти босоногие и гологрудые люди дейнегами. Спрашивали их старшины мои:
     - В бога веруешь?
     - Верую.
     - А в богородицу?
     - Да, верую.
     - Перекреститься умеешь?
     - Да, может, и умею, а может, и нет.
     - Ну, иди в полк, там научат.
     Кривонос известил меня,  что  войско  в  походе выросло уже  втрое  или
вчетверо  и  продолжает  неуклонно  разрастаться.   Весть  про  Желтые  Воды
опережала и мои универсалы,  хотя пан Кисель более всего был разъярен на эти
мои обращения к  народу,  говоря об этом в  письме канцлеру:  "Этот изменник
рассылает  всюду  по   городам  тайно  свои  письма  к   Руси,   где  только
останавливается".  Да  про пана Адама речь будет особая:  ибо еще не настало
его время,  еще не начал он подлиз