не мисюрка,
когда же я, хотя у меня и потемнело в глазах, все же выбил у этого предателя
саблю из рук и спросил его, что бы это значило, он стал божиться, что принял
меня  за  татарина.  Чтобы  как-нибудь  задобрить  меня,  Конецпольский  при
распределении добычи в  конце похода велел отдать мне  захваченного еще  под
Охматовом  малого  сына  перекопского  мурзы  Тугай-бея,   и  я  взял  этого
несчастного пленника,  поклявшись в  душе  возвратить его  родному отцу  как
можно скорее.
     Без  побед и  без  славы возвратились мы  в  Чигирин,  и  Конецпольский
распустил казаков по домам,  а  в  это время Вишневецкий,  позавидовав славе
своего рываля, и сам кинулся по скифским степям, но возвратился домой, так и
не увидев ни единого татарского всадника.
     Теперь,  когда вельможные паны,  вопреки собственным же постановлениям,
расшевелили орду и  показали свое намерение идти на нее войною,  у  меня был
прекраснейший случай отнять у Барабаша привилей хотя бы и силой,  обратиться
к  хану,  напугать его  приготовлением большой войны  и  подговорить ударить
совместно по панству.
     Я начал готовиться к отъезду на Запорожье,  продавал, что имел, младших
детей  своих хотел отдать добрым людям,  кто  меня  жалел,  а  Тимка взять с
собой. Казаки из моей сотни и из сотен Федора Вешняка и Кондрата Бурляя тоже
готовы были идти со мной.  К Самийлу на Сечь я послал верных людей, чтобы он
готовился нас принять, и созвал всех лугарей и прибежавших на Сечь, известил
о своих намерениях Максима Нестеренко в Корсуне и Яцка Клишу в Белой Церкви,
с которыми еще тогда в Варшаве сговорился о совместных действиях, послал и к
давнему своему побратиму еще по стамбульской неволе Филону Джелалию, который
сидел среди реестровиков на  том  берегу Днепра в  Кропивной,  и  к  Богдану
Топтыге  в  Черкассах.   Все  шло  тихо  и  быстро,   хотя  и  без  излишней
торопливости, ведь теперь я чувствовал, что готовлюсь осуществить величайшее
дело своей жизни,  и  не  мог  поэтому погубить его неосторожным движением*.
Кривд и обид вокруг собралось к тому времени столько,  что мне казалось:  не
найдется ни  одного казака или  посполитого,  который,  узнав о  моих тайных
приготовлениях,  предал бы  меня  и  моих  товарищей и  кинулся с  доносом к
панству.  Сделать такое  -  означало бы  пойти  против  народа  своего.  Кто
способен на такое?
     ______________
     * Здесь: поступком.

     Но должен был поплатиться за чрезмерную доверчивость.
     Мой кум Кричевский, зная о моей распродаже, но не допытываясь ни о чем,
уговорил меня,  если я  хочу продать своего коня подороже,  поехать вместе с
ним на ярмарку в Бужин над Днепром,  и я,  не подозревая о беде, согласился.
Коня продать я не смог,  потому что не успели мы и к ярмарке доехать с паном
полковником,  как  на  околице  Бужина  окружил  нас  довольно большой отряд
жолнеров и  старый усатый ротмистр,  вежливо поклонившись Кричевскому и мне,
попросил меня сдать саблю и  лук и  ехать с ним,  так как у него есть приказ
казацкого комиссара пана Шемберка.
     - Куда же  ехать?  -  спросил я  спокойно,  еще  надеясь,  что это лишь
немилая шутка.
     - Нам скажут об этом в пути,  -  уклончиво ответил ротмистр,  может и в
самом деле еще не ведая, куда должен меня препроводить.
     - Пан Хмельницкий едет со мной, - сказал Кричевский, - и я не дам его в
обиду.
     - Имею  письменный приказ  пана  комиссара Шемберка,  -  доставая из-за
отворота бумагу и протягивая ее полковнику, пожал плечами ротмистр.
     - Но это бесчинство!  -  крикнул Кричевский. - Я беру пана Хмельницкого
на поруки.
     - Целиком разделяю возмущение пана полковника и выражаю свое сочувствие
пану Хмельницкому,  но должен выполнить приказ.  Если же пан полковник хочет
помочь пану Хмельницкому, то я советовал бы ему, не медля, обратиться к пану
комиссару Шемберку.
     Кричевский посмотрел на  шестерку  казаков,  сопровождавших нас,  и  на
железных гусаров комиссарских и понял, что спор здесь будет напрасным.
     - Пане Зиновий, моя вина, - сказал он, вздохнув, - но я высвобожу тебя,
как бы ни пытались они упрятать тебя!
     Меня привезли обратно в Чигирин, но сделали это ночью, из чего я понял,
что  днем тут побоялись меня брать,  опасаясь казацкого бунта,  а  так никто
ничего не  знал,  ни о  чем не догадывался,  а  тем временем величайший враг
старостинский (да  и  не  только старостинский!)  сидел  за  толстой дубовой
дверью в  зловонной яме вместе с какими-то тремя ничтожными ворягами.  И кто
же теперь держал меня в своих руках?  Снова Чаплинский! Так, будто сходилась
на  нем  клином вся  земля и  этот жалкий пришелец,  уничтожив все мое самое
дорогое,  сам того не ведая, должен был погубить еще и все великое дело моей
жизни.
     Кричевский не  кинулся  к  комиссару Шемберку в  Трахтемиров (и  хорошо
сделал, как это выяснилось потом), а выследил, куда меня упрятали жолнеры, и
явился  на  следующий день  к  Чаплинскому с  требованием отпустить меня  на
поруки.  Вместе с  Кричевским были и сотники Вешняк,  Бурляй и Токайчук,  но
Чаплинский не хотел их и слушать,  заявив,  что тут уже и не его воля и даже
не воля пана комиссара Шемберка, а самого гетмана коронного.
     Но вместе с тем трусливый подстаростка был уже и не рад, что ввязался в
такой спор с  целым полком чигиринским,  и потому очень обрадовался,  когда,
узнав от Кричевского о моем аресте,  прибежала к нему Матронка, то есть пани
Чаплинская,  как  она теперь называлась,  и  сказала,  что,  если ее  муж не
выпустит немедленно пана Хмельницкого,  она пойдет на все -  вплоть до того,
что наложит на себя руки, и никто ей не помешает этого сделать.
     - Панство видит,  какая шальная эта кобета,  -  оправдываясь, указал на
нее Чаплинский и, немного покуражившись для виду, согласился отдать опасного
узника на  поруки полковнику и  сотникам,  но и  тут прибег к  хитрому ходу,
заявив,  что  пусть этот  Хмельницкий будет освобожден из-под  замка женской
рукой, - в случае чего никто не станет карать женщину за такое своеволие.
     Печальным было это мое свидание с Матронкой. Она уже не была сероглазой
девчонкой,  нежной и растерянной,  -  стояла передо мной жена шляхетская,  в
дорогих мехах,  пышная,  хищноокая,  в гневе на весь свет, а прежде всего на
меня,  что отдал ее  на  произвол,  не  защитил,  не отвоевал,  как рыцарь с
твердой рукой и мужественным сердцем,  и не я,  узник ее мужа, а значит и ее
собственный, обвинял Матрону, а она меня, хотя и молча. Когда же наклонился,
чтобы поцеловать ей  руку,  она испуганно отдернула и  крикнула своим давним
голосом,  от которого у меня все перевернулось в душе: "Нет! Нет!" Уже был я
на воле,  уже ждали меня поодаль мои верные побратимы, чтобы окружить стеной
и  не выдать ни богу,  ни черту,  но не мог я  так отойти от самого дорогого
теперь для меня существа,  посмотрел в ее серые глаза и сказал тихо: "Поедем
сейчас со мной,  Роня! Поедем!" - "Нет! Нет! - еще испуганнее зашептала она.
- Освободи  меня  отсюда,  батько!  Высвободи!"  Скользнула губами  по  моей
небритой шершавой щеке и  побежала по  мокрому снегу,  будто и  не  оставляя
совсем после себя следов, - и не найдешь, и не увидишь!
     Я  смотрел ей вслед,  хотел позвать и  вернуть ее,  но не умел и не мог
этого сделать и плакал от бессилия.  Не скрывал своих тяжких слез. Чем смоет
их мне мир жестокий и преступный!
     Вешняк  подговаривал меня  уже  в  ту  же  ночь,  не  медля,  бежать на
Запорожье. Они с Бурляем и Токайчуком приготовили уже возы с припасом, якобы
для того чтобы ехать в Трахтемиров просить обо мне комиссара Шемберка,  сами
же свернут на Крылов и на Омельнике встретятся со мной, чтобы вместе идти на
Низ степью.  Я  не  имел ничего против,  но  только надумал все же  отнять у
Барабаша привилей королевский и  сейчас,  сидя  в  заточении несколько дней,
нашел, как казалось мне, способ для этого. Сказал сотникам, чтобы готовились
потихоньку,  а сам в день зимнего Николы,  первейшего помощника и заступника
бедноты,  шестого  декабря устроил большой обед  в  своем  сотниковском доме
чигиринском и  на  этот обед пригласил падких на угощение старшин из Черкасс
во главе с  паном Барабашом.  Пока реестровое старшинство пило и  гуляло,  я
пригласил к себе и щедро одарил милостыней нищих и калек,  попросив молиться
за меня и  мое дело господу милосердному и защитнице нашей матери божьей,  а
затем взял  бандуру и  начал напевать собственную думу  про  пана  Барабаша,
расхваливая его за  то,  что он  встал единодушно за  веру христианскую и  к
самому  королю  обращался за  письмами и  универсалами в  защиту нашей  веры
христианской.
     Захмелевший пан  есаул войсковый и  полковник только головой покачивал,
слушая,  да  поддакивал зычным своим голосиной:  "А  ведь  верно,  леший его
возьми, ведь и впрямь оно так, пане Хмельницкий!"
     А я продолжал петь дальше:

                А як став Барабаш напiдпитку гуляти,
                Став йому Хмельницький казати:
                "Годi тобi, пане куме, листи королiвськi держати.
                Дай менi хоч прочитати!"
                "Нащо тобi, пане куме, Ух знати?
                Ми дачi не даСм!
                У вiйсько польське не йдем;
                Не лучче б нам з ляхами,
                Мосцивими панами,
                Мирно пробувати,
                Анiж пiти лугiв потирати,
                СвоУм тiлом комарiв годувати?"

     - Истинная ведь правда! - хохотал Барабаш. - Кто бы это из наших перин,
да бросился в те темные луга днепровские, да подставлял тело свое шляхетское
под ненасытных комаров!  Угадал ты  мои слова,  пане Хмельницкий,  ой как же
угадал! Давай выпьем за твое здоровье!
     Дальше было так, как и в моей думе. Барабаш напился до потери сознания,
я  снял с  него пояс и  шапку,  дал своему Демку и велел скакать в Черкассы,
показать жене  Барабаша вещи  ее  мужа  и  выманить у  этой пани королевские
письма.
     Утром Барабаш,  придя в себя,  кинулся за поясом и шапкой, но я сказал,
что он  не  получит их  до конца пребывания в  гостях,  ибо негоже отпускать
такого гостя дорогого,  не  попотчевав его как следует.  Пили чуть ли  не до
самого вечера,  собственно,  день был такой хмурый,  что трудно было понять,
где утро, а где вечер, наконец прибыл Демко и подмигнул мне, что, мол, все в
порядке,  пан  сотник,  я  еще  попотчевал милых  гостей настоянным медом на
прощанье,  отдал пану Барабашу его шапку и  пояс,  одарил всех,  проводил за
ворота, а сам поскорее кинулся собираться.
     Я  не  стал ждать нового дня,  ибо что для казака ночь или день,  степь
будет для меня и постелью,  и прибежищем. Побратимы мои собирались отовсюду,
готовые ко  всему.  Позади у  них были целые века,  так что для них какой-то
переход в несколько дней?
     Степь  перед  нами  простерлась размокшая,  печально-слезящаяся.  Речки
вышли из  берегов,  все  ложбины наполнились водою,  даже всадники с  трудом
продвигались по  этой  бездорожной  равнине,  возы  застревали  каждый  раз,
приходилось бросать их, а самим мчаться без передышки - так за четыре дня мы
перемеряли широченную равнину и уже были там, где надо, еще и напевали бодро
и как бы беззаботно:

                Ой що будем робити?
                Нема козакам по чарцi
                Горшки де взяти.
                Да гей же, де взяти!

     Мог ли кто-нибудь представить себе такой переход за четыре дня? И каких
же  людей нужно было иметь,  чтобы перескочить неизмеримые степи,  где  даже
звук умирает между курганами!
     Кому об этом расскажешь?
     Я  начал мысленно слагать письмо к  Матронке,  боялся обратиться к ней,
чувствуя себя виновным, что и теперь не смог защитить ее, но слово рождалось
в душе, рвалось из нее, угнетало меня и казнило.
     "Наипрекраснейшая и  наивеличественнейшая Матрона,  пани  и  добродейка
моя! Матрононька!
     Когда в  годину недоли моей попадал я  в раздор с миром и судьбою и все
молитвы мои бесплодные падали с  глухих и равнодушных небес,  не ты ли стала
моими небесами и светлой тенью во тьме моей мученической жизни?
     А  теперь,  покинув тебя на погибель,  немощный и охваченный отчаянием,
убегаю в  надежде на  спасение ради  тебя,  ради  себя  и  ради  всей земли.
Сбудется ли моя надежда? Жаль говорить!
     Земля моя несчастная и несчастные дети твои!
     Кровь людская брызгает в небо и долетает до самого бога,  а он купает в
ней ноги свои и молчит.
     Велико молчание степи над нами,  и  тропы,  изведанные и  неизведанные,
невидимые даже  для  всевышнего,  угадывались и  чувствовались лишь  мудрыми
конями. Только следы зверя находим порой да идолы давние каменные на степных
курганах немые, как моя душа.
     Где же мое божество,  где Эсфирь-заступница, вызволившая меня из неволи
старостинской,  ввергнув в  еще  большую неволю и  грех,  почему покинул ее,
почему не вырвал на свободу из рук грязных в просторы немереные?

                Ой, вийди, вийди,
                Не бiйсь морозу.
                Я твоУ нiженьки
                В шапочку вложу.

     Вспоминаю,  как любила ты  мою шапку,  как прижимала ее  к  груди,  как
целовала. Боже праведный!
     Душа стонет, а я загоняю эти стоны снова в душу, унимаю, будто кровь из
раны.
     Матрононька!"
     Не письмо,  а боль,  отчаяние и кровоточащее сердце.  Куда и кому такое
пошлешь?
     Я сложил это письмо в мыслях, в мыслях моих оно должно было и остаться.
Что было в наших душах?  Мы пошли на смертельный разрыв со всем,  что имели,
стали отторгнутой веткой от  дерева отчизны,  еще не достигнув будущего,  мы
отбросили все прошлое и то,  к чему можно было бы прикоснуться рукой,  но мы
отдернули эту руку,  готовые сжечь ее, как Муций Сцевола, - пусть ее охватит
огонь,  пусть она обуглится и испепелится, но не искушает к покорности - нам
нет возврата!
     Потом,  через много лет,  недоброжелательный к  нам писатель напишет об
этих людях оскорбительные слова:  "Дикие запорожцы плясали у костров, бросая
кверху шапки,  стреляя из пищалей,  и пили горилку квартами".  А дальше:  "В
городе тем временем чабаны все громче затягивали песни,  а  запорожцы палили
из самопалов и купались в горилке".
     Почему бы не написать,  что купались в слезах? А Украина купалась тогда
и в слезах, и в крови, и, может, это больше всего содействовало мне.
     И тот неправедный не сможет не отметить сего обстоятельства: "Запорожье
всегда останется при Хмельницком;  ни под чьею властью не купалось оно так в
крови и добыче,  как под его властью.  Дикий по натуре народ тяготел к нему,
ибо,  как  мазовецкий или великопольский хлоп безропотно сносил иго власти и
угнетения, какое тяготело во всей Европе над "потомками Хама", так украинец,
вместе с  воздухом широких степей,  вдыхал в  себя любовь к  свободе,  столь
неограниченной,  дикой и буйной,  как самые степи.  Зачем ему было ходить за
панским плугом, когда его взор терялся в божьей, а не панской пустыне, когда
из-за  порогов Сечь звала его к  себе:  "Брось пана и  иди на волю!",  когда
жестокий татарин учил его воевать,  приучал к поджогам и убийствам, а руки к
оружию? Не лучше ли ему буйствовать у Хмеля и "резать панов", чем гнуть свою
спину перед подстаростою?"
     Да, в дальнейшем все содействовало мне, но и тогда тоже были содействия
и небесные и земные;  и зима мягкая,  вся в весенних разливах, и низкие тучи
над степью,  над которыми прятались зверь и человек, и констеляции небесные.
Конецпольский не мог меня задержать,  потому что ездил по казацким городам с
ревизией коронной, призвал бы на помощь себе Чаплинский бесчестного Лаща, но
тот  сидел  в  Стеблеве,  гетман Потоцкий стоял в  Баре,  и,  пока  гонцы от
Шемберка доскакали до него да пока привезли его веление отрубить мне голову,
меня уже не было ни в Чигирине, ни на Украине.
     Чигирин -  это  тропинки в  снегу.  Много тропинок в  снегу -  вот  что
означает слово "Чигирин" по-татарски.
     Кто убегает,  выбирает одну тропинку,  а кто гонится,  должен бросаться
сразу по всем. Ищи ветра в поле!
     Я выезжал из Чигирина простым сотником казацким, а уже вылетали из моих
очей орлы и  парили в  дни прошлые и  в  дни грядущие,  в дни великих битв и
великой крови,  и  в  их клекоте я слышал свободу,  величие и вечность моего
народа.


        "12"

     Происходило это в  году от сотворения всего живого 7156,  от воплощения
слова божьего 1648. Год тогда был переступный, литера же пасхальная была К -
красное.  Я  и родился в году високосном,  и все високосные должны были быть
для  меня  счастливыми (рожденные  в  годах  високосных всегда  имеют  жизнь
неизмеримо трудную,  но и счастливую), потому смело начал великое дело в это
время без колебаний,  с  великими надеждами,  хотя и начиналось все с горя и
беды, с великого угнетения и неправды.
     Мне нужен был полный крах,  чтобы стать Богданом.  Выехав в  ту ночь из
Чигирина, я сделал первый шаг на пути вечности.
     Я не пошел тогда на Сечь,  а не то попал бы из огня да в полымя:  Сечь,
стоявшая в  Никитином Роге на  правом берегу Днепра,  старательно охранялась
польской заставой, которая вылавливала всех вновь прибывших и подозрительных
и  не  давала воли казачеству,  собранному там.  Меня бы выследили там,  как
красного зверя,  поэтому я  направился сразу же  на свою Сечь,  потаенную на
острове Бучки,  двумя милями выше по  Днепру от  Никитина Рога.  От  правого
берега расстояние до острова тоже было около двух миль, а с берега крымского
разве что с самой большой пушки можно было бы достать, однако никто не знал,
куда целить,  так как остров этот был так упрятан среди проливов, деревьев и
камышей Великого Луга,  что почти никто не ведал о его существовании.  Еще в
те дни,  когда бежал я  с  Кодака от старого Конецпольского,  оказался я  на
острове и принят был не весьма ласково атаманом Данилой Нечаем, или, как его
называли,  -  Линчаем,  или же Кинчаем,  потому что выступал многолико, умел
склонять к себе сердца самых отчаянных своим спокойным обхождением,  большой
силой,  мужеством и ненавистью к панству. Это он нашел Бучки и устроился там
надежно  и  надолго,   собирал  к  себе  людей,  присматриваясь  и  выбирая,
изготовляясь к  делам великим,  хотя еще и  сам не знал,  к каким именно.  Я
сказал Нечаю про море.  "Нет таких людей", - ответил он. Тогда я сказал, что
людей подбирают к делу, а не дело к людям. И вскоре нашелся Чарнота, умевший
строгать челны  из  ничего.  Нашелся  Максим  Кривонос,  горевший отвагой  и
разумом во всем. Нашелся Ганжа, готовый встать на поединок хотя бы и с самим
султаном  турецким.  Нашелся  Богун,  который  хитростью мог  превзойти всех
дьяволов.
     Нечай дал своих людей,  а сам на море не пошел.  Так повелось и дальше.
Он был словно бы властелин Бучек и  за это брал дань с  морских походов,  со
всего,  что добывалось,  с ватажками жить мирно не умел и не хотел, не мешал
им  собираться у  себя перед походами на  море,  не задерживал,  когда после
походов разбегались они кто куда:  Богун к казакам донским, Ганжа - в "дикие
хоругви" молодого Конецпольского,  Кривонос к купеческим обозам,  с которыми
он перемеривал Украину,  добираясь до самой Варшавы и до Кракова,  возя туда
то просо,  то хмель, и ни у кого тогда еще и в помыслах не было, какого пива
наварит этот человек для шляхты из своего хмеля!
     Теперь все  собрались на  Бучках по  моему зову,  и  Нечай как бы  стал
наравне со всеми,  хотя и  оставался хозяином этого убежища и всех припасов,
заготовленных там, быть может, на несколько тысяч человек.
     Я  приехал к  ним таким же,  как они все,  но  оказалось,  что все меня
ждали,  и не они ехали ко мне,  а я к ним - в этом был мой разум и моя воля.
Это  я  собрал  их  вместе,  и  они,  посмотрев  друг  на  друга,  отчетливо
почувствовали свои достоинства и  были благодарны за  это мне,  признавая за
мной достоинства еще более высокие.  Я  посмотрел на  них теперь,  в  минуту