ов, пивоваров, которые сбегаются со всей земли
под гетманский бунчук.  Снова послы отовсюду с письмами от властелинов -  то
успокоительными,  то невоздержанными, то плутовскими, как посол от Лупула, я
даже велел связать этого посла,  и  он  всю ночь пролежал в  путах,  так что
потом сидел за гетманским столом очень тихо.
     Пока я  медленно добирался до  Белой Церкви,  где  назначил сбор своего
войска,  Калиновский двинулся на Винницу.  Там сидел Богун с  тремя тысячами
своих  казаков.  На  подмогу ему  я  послал полтавского Пушкаря и  уманского
Глуха.  Пушкарь по  Ворскле через Кобеляки спустился к  Днепру,  перешел его
возле Переволочной на  Мишурин Рог,  затем балками к  Черному шляху,  однако
быстро идти не мог,  а Глух ждал его, чтобы соединиться и подойти к Богуну с
доброй силой, потому-то они и опоздали.
     Лянцкоронский хотел захватить Богуна так  же  внезапно,  как  и  Нечая,
ночью по  глубокому снегу пустил конные хоругви на  Винницу,  с  разгона они
захватили замок  и  начали наступать на  город.  Богун  выскочил за  речку в
монастырь доминиканов, ночью прорубил на Буге множество полыней и притряхнул
их соломой, чтобы до утра покрылись коркой льда. Шляхетская конница кинулась
через лед и  попала в  эти Богуновы западни.  Казаки свистели с монастырских
стен и смеялись над блестящими всадниками, провалившимися в проруби вместе с
конями.  Попал  в  ледяную купель  сам  Лянцкоронский и  два  его  сотника -
новогрудский  стольник  Мелешко  и  Николай  Кисель.  Лянцкоронского удалось
вытащить  живым,   а  сотники  утонули.   Их  трупы  долго  лежали  на  льду
непохороненными.  Киселя собаки всего обглодали,  оставив лишь  одну  ногу и
голову,  и  пан  воевода киевский Адам  Кисель горько плакал и  причитал над
"съеденным уважаемым телом".
     Богун  в  монастыре отбивался от  Лянцкоронского и  самого Калиновского
целую неделю.  Уже и  город подожгли нападающие,  уже и пушки подведены были
под самый монастырь и  стреляли из  них огненными шарами,  без умолку шипело
все вокруг,  а  казаки не поддавались,  так что и немецкие наемники утратили
охоту наступать.  Попытались было прибегнуть к переговорам,  но Богун узнал,
что паны хотят устроить ему засаду,  и прервал переговоры. Ночью сам выезжал
из монастыря на разведку и  чуть было не попал в руки хорунжего Рогальского,
но  его спас подаренный мною рябой конь.  Попал в  прорубь,  но конь вынес и
оттуда. Пытались стрелять по Богуну, но когда целились в черного коня, перед
ними мелькал белый, били в белого - становился черным.
     Утром Богун,  хотя и раненный в чело,  снова бился на валах -  и все на
том  же  рябом  коне,  дарованном мною.  Под  Липовцами  сотни  Уманского  и
Полтавского полков разгромили передовой шляхетский полк,  и под вечер в обоз
Калиновского  какой-то  вестун  принес  сообщение  о  приближении  огромного
казацкого  войска  с  самим  Хмельницким.   Вышла  страшная  конфузия,  хуже
пилявецкой. Панство забыло о своей похвальбе закончить остаток зимы и трудов
в  просторной Виннице и  пустилось наутек друг перед другом,  так что казаки
успевали лишь кричать им вдогонку:
     - Пилявчики!
     - Цыгане!
     - Не мешкайте - дальше к Висле!
     - Не тут ваше дело!
     Калиновский бежал в  Бар,  а  потом -  в  Каменец и  пасху встречал под
дождливым небом, довольствуясь сухарем и коржами с лебедой.
     Такая была война.  Бегал кто как сможет.  Одни верхом на конях,  другие
пешком,  только убитые оставались неподвижны,  как  упрек  и  напоминание об
ужасах войны, которая никогда не заканчивалась.
     После Винницы я прекратил все пересылки с королевской стороной.
     Снова война. Милосердие исчерпалось на свете. Живем ли мы жестокие, как
людоеды,  оберегают ли нас ангелы? Снова шум войска на шляхах, ржание коней,
бряцание оружием и тяжелый мужской дух, в котором смешаны жизнь и смерть так
прочно,  что  различать их  могут только полководцы.  Знают ли  полководцы о
печали времен?  Кто выдумает ее для них?  Или навеки суждено им одиночество,
как неизлечимая рана?
     Черноземы плодовитые,  будто  людские  тела,  аистята  пританцовывают в
черных гнездах на хатах,  живые изгороди из костей павших,  воронье и  тихие
травы, и звон бандур, от пения которых оживают века и предки возвращаются на
землю, чтобы взглянуть на своих правнуков и их дела.
     Рожденные быть вольными, но свобода улетает от нас, развеянная ветрами,
как былина в поле. Голодные дети, слепцы, калеки, стоны и смех, слезы и лед,
туманы и пожары,  барабаны, знамена, трубы, приподнятость, восторги, страсти
раздирают души всем,  желание принести пользу и  в то же время разрушить как
можно больше,  благородное мужество и празднословие овладевают сердцами, ибо
сами  же  содеяли невозможное,  величайшее чудо,  сон,  жажду  свободы среди
пустыни рабства.
     Войско сосредоточивалось,  накапливалось возле меня,  как град в  туче.
Посполитые из Лубен,  из Прилук,  из Ромен,  Гадяча,  Батурина толпами шли в
обоз. Мой верный Вешняк был со мною уже с Чигирина, Шумейко привел свой полк
с левого берега,  все полки должны были сомкнуться здесь, хотя утопали они в
крестьянском море,  так  как Украина все больше и  больше размежевывалась на
казака и посполитого, и мое сердце раскалывалось вместе с нею, и не было уже
той силы, которая могла бы снова сложить его воедино. Как устоять этим людям
против железных озверевших щляхетских полков,  которые идут,  может, на свой
последний  бой,  и  утраченные богатства светят  им  в  глаза,  как  золотые
лампадки?
     Я  слал гонцов к  хану,  надеясь получить от  него не столько настоящую
помощь,  сколько  возможность произвести впечатление на  королевское войско,
над которым неотступно висел дух Пилявцев, не исчезнувший и после Зборова, а
после Молдавии снова должен был усилиться.
     Хан  тяжело  болел.   Нуреддин-султан,  которого  он  выслал  вперед  с
шестнадцатью тысячами орды,  дойдя до Молдовы, тоже разболелся и дальше идти
не мог,  там и  умер,  а войско его возвратилось.  Ислам-Гирей все же обещал
выбраться на помощь мне по первой траве,  когда кони будут напасены,  однако
требовал платы в  триста тысяч золотых,  говоря,  что иначе мурзы не сдвинут
орду с нагретых стойбищ.
     Опасность таилась,  как змея в траве,  но я не сумел ее увидеть. Послал
своего  Демка  с  есаульским полком,  Крапивянский полк  Филона  Джелалия  и
Каневский Семена Савича погонять Калиновского возле Каменца,  и,  хотя Тимош
мой очень хотел пойти с ними,  я не пустил его, побаиваясь, что не удержится
и  ударит  на  Лупула,  который  не  торопился исполнять объявленную им  под
присягой интерцизу,  прятал свою Роксанду,  норовил сговориться с  Потоцким,
сын которого тоже добивался руки дочери молдавского господаря.
     Не ударил Тимош на Лупула,  а  ударил по мне,  да еще так немилосердно,
как Авессалом библейский. Все сплелось в клубок, как змея для зимней спячки,
все спало до поры до времени и  наливалось ядом:  обещания и  измены,  хан и
золото,  родной сын и чужеземный бродяга, женская судьба и моя тяжкая недоля
людская.
     Еще ничего не  предчувствуя,  а  только гневаясь на  Джелалия,  который
зачем-то стал штурмовать Каменец, хотя Калиновский, предупрежденный Лупулом,
отошел к королю,  я стал под Кальником в Животове,  чтобы ждать хана с ордой
не на таких обнищавших и  голодных околицах,  какие были возле Белой Церкви.
Демка снова позвал к  себе,  потому что  никто его не  заменил бы  мне,  тем
временем послал в Чигирин веление, чтобы мой скарбничий пан Циприан отправил
ко мне большой бочонок с золотом для платы хану.
     Вместо бочонка мне  привезена была краткая цидула от  пана зегармистра,
написанная его  химерной латынью,  из  которой я  смог понять,  что никакого
бочонка у пана Циприана нет и он, впрочем, не знает, о чем идет речь.
     Я  разорвал  в  клочья  это  ничтожное писание,  растоптал его  ногами,
задыхался от ярости.  И  этого оскребка я сам поставил над своим сокровищем!
Пусть бы уж пани Раина,  эта беспомощная кобета,  у  которой в голове только
шик да панская заносчивость, кобета, сгноившая тридцать сундуков драгоценных
платьев,  соболей и  других мехов,  не  просушивая и  не  следя за  ними,  и
крестьянское сердце мое  не  могло вынести такой беспечности.  Но  ведь этот
сладкоречивый золотопоклонник,  этот  медоточивый фуггеровец  -  за  чем  он
смотрел, как проглядел, что там случилось за каких-нибудь два месяца! У него
хватило нахальства отписывать мне,  что не знает, "о чем идет речь", когда я
сам перед отъездом из Чигирина просматривал всю казну и  видел этот бочонок,
обтянутый железными обручами!  Послать туда Демка,  тот найдет и под землей!
Однако Демка еще не было возле меня, а ждать я не мог. Я позвал Тимоша.
     - Лети в Чигирин, найди золото, а виновных - ко мне!
     - И пана Циприана, ежели что? - мрачно улыбнулся Тимош.
     - И его тоже.
     - А если пани Раину?
     - Не болтай лишнего!
     Если бы я только знал, куда его посылаю! Прозреваем только в тяжелейших
несчастьях. Поздно, поздно!
     Две силы шли одна на другую,  два мира сближались,  чтобы столкнуться и
либо  утонуть в  обломках,  либо подняться над  руинами и  восторжествовать.
Каждый призывает бога на свою сторону.
     У  меня  было семнадцать полков,  не  считая трех,  которые поставил на
литовском пограничье,  а  черни  -  неисчислимое множество.  Запасов везли в
достаточном количестве,  по  две  и  три  бочки  сухарей на  каждый десяток,
атаманы добывали войсковую живность по городам и селам и успевали за обозом,
в  каждом полку было  с  собою по  пять и  по  шесть пушек да  еще  тридцать
гетманских.
     Король с тридцатью тысячами наемников пошел на Сокаль,  к нему изо всех
сил спешил Калиновский с  коронным войском,  посполитое рушение в количестве
сорока тысяч еще мешкало,  и я должен был бы разгромить короля, Калиновского
и рушение порознь,  не давая им возможности слиться, однако не сделал этого,
потому что ждал то Джелалия с Савичем, которые растрачивали зря время и силы
под  Каменцом,  то  хана,  который никак  не  мог  выбраться из  Крыма,  то,
наверное,  своего несчастья,  которое уже  было не  за  горами,  нежданное и
негаданное.
     Три недели стоял я под Збаражем.  От большого скопления и неподвижности
на войско обрушился мор, и двести шестьдесят возов из табора было вывезено с
умершими и  нездоровыми.  Хан  прислал мурзу Хан-Мамбета,  сообщая,  что уже
идет.  Богун  тем  временем пошел  со  своим  полком  за  Дубно,  чтобы  там
поколотить  шляхту  и  попытаться  разделить  королевское  войско.  Магнаты,
услышав  пушечную  стрельбу  возле  Дубно  и   Олики,   кинулись  к  королю.
Вишневецкий,  Альбрихт  Радзивилл,  Любомирский  подговаривали Яна  Казимира
послать против казачества часть войска,  чтобы защитить их богатства, однако
им противился Потоцкий,  вельми хорошо памятуя,  что значит разделять войско
перед Хмельницким.
     В  королевском  обозе  тоже  свирепствовала  эпидемия.   Саранча  снова
прилетела со степей, пожирала все зеленое, я рассылал юрких казаков, знавших
татарский обычай забирать коней с  пастбищ,  мог бы  еще ударить на  короля,
пока не подошло посполитое рушение, но снова не ударил.
     Зборова король боялся и из Сокаля намеревался идти не обычным путем,  а
на Волынь. Я определил его и расположился табором под Берестечком, укрываясь
за болотами и  Топким Стыром.  Конецпольский с трехтысячным отрядом выследил
мой табор и  кинулся назад к  королю.  Тот двинулся медленно на  юг -  миля,
полторы мили...  Шляхта все еще не подходила,  и  я должен был бы ударить по
королю. Не ударил.
     Конецпольский занимал переправы на речках, я мог бы помешать ему - и не
помешал.  Вишневецкий с тремя тысячами был послан следить за мной, и его мог
бы я разгромить, а оставил нетронутым.
     Должен был  бы  ударить на  королевское войско,  когда  оно  шло  между
болотами,  растягиваясь на узких дорогах так,  что само себя подставляло под
казацкие самопалы и не могло бы сплотиться для отпора, - и снова не ударил.
     Когда  уже  король  подошел к  левому  берегу Стыра  и,  несколько дней
прождав подхода посполитого рушения,  начал переправу, то еще раз был случай
для   меня  разгромить  его   силу,   ибо   на   переправе  поднялось  такое
замешательство, что самому Потоцкому пришлось хватать своевольников и карать
смертью в назидание другим,  а потом следить за переправой, подобно простому
ротмистру.   "Мы  были  такими  нерассудительными,  -  говорил  впоследствии
шляхтич-очевидец, - что именно тогда, когда враг угрожал гибелью нашей воли,
должен был не сегодня завтра появиться перед нашими глазами,  в нашем войске
начались нелады.  Шляхта  сердилась на  короля за  предпочтения,  которые он
оказывает  наемникам,  другие,  поссорившись  с  товарищами,  добивались  от
начальства кары своим супротивникам и кричали, что, если их не удовлетворят,
они не пойдут на переправу.  Гомон, страшная суматоха, даже столпотворение в
опаснейшие минуты..."
     Я  не слыхал этого,  и не видел,  и ничего не мог.  Войско мое было без
головы.  Я лежал в беспамятстве, будто мертвый уже, и никто не знал об этом,
только Демко мой верный да неотступный писарь Выговский, который, может, и с
радостью встретил бы мою смерть,  но,  пока я  был живой,  сидел возле меня,
старательно охранял меня, оберегая неизвестно для кого.
     Был слух, что вот-вот должен подойти хан с ордой и что я сам не решаюсь
выступать против  короля.  Кто  пустил этот  слух  и  почему мои  полковники
оказались такими легковерными? Были ведь там и Богун, и Вишняк, и Пушкарь, и
Гладкий,  и Джелалий.  Все гении, все бессмертны, а не стало Хмельницкого, и
все умерло, пропала голова.
     А меня убил мой сын.  Такова уж была моя судьба.  Один убил еще живого,
другой,  младший,  будет убивать уже и мертвого,  продавая родную землю даже
басурманам.  Все  грехи могут быть прощены,  кроме несправедливости,  мои же
сыновья отблагодарили меня именно ею, не послужив имени и чести, будучи не в
состоянии сбросить с  себя  порабощения душ,  которое  сбросил  весь  народ.
Горько об этом молвить, но что поделаешь!
     В темную ночь разбудили меня джуры,  хотя и знали, как тяжко и поздно я
засыпаю и  какой  короткий у  меня,  словно  в  забытьи,  сон.  Должно  было
случиться что-то  ужасное,  если  они  отважились войти  в  шатер  и  будить
гетмана.  Вошли сразу втроем,  чтобы разделить между собой провинность, но я
тогда далек был  от  мыслей о  наказании и  встревожился сразу же.  Душа моя
почуяла страшную угрозу.
     - Что там? - спросил джур.
     - Какой-то  казак из Чигирина,  великий гетман,  просится чуть ли не на
коленях.
     - Ну и что? Мало тут казаков?
     - Гетман, он плачет!
     - Плачет? Что же это за казак?
     - Да  мы  и  не  ведаем.  Он вроде бы и  казак,  вроде бы и  некрещеный
какой-то недоверок. А плачет и убивается так, что и уже!..
     Когда мужчина плачет,  ему надо верить. Это я знал твердо, потому как и
сам сокрушался -  и не столько над собственной судьбой,  сколько над судьбой
других. Благословенны будьте, слезы людские!
     - Хорошо,  что разбудили,  хлопцы,  -  молвил я,  обращаясь к джурам, -
зовите этого казака-неказака ко мне, ежели уж так.
     И тогда привели ко мне моего Захарка - шинкаря чигиринского.
     При  составлении реестра я  велел записать Захарка казаком Чигиринского
полка,  и  был он вписан между Гнатом и Трофимом Меняйленками,  хотя и потом
оставался простым шинкарем,  сохраненным мною за все услуги людские, которые
оказал мне еще не гетману, а просто человеку, такому же, как и он сам.
     Теперь стоял передо мною одетый будто на смех: шапка сползает на глаза,
казацкая свита -  такая куцая,  что не закрывает и пупа, штаны висят, как на
чучеле, сапоги истоптанные, порыжевшие, как у бедного сельского попа.
     - Кто тебя одел так,  вражий сын?  -  никак не  умея связать Захарка со
своим прерванным сном, зевая, спросил я.
     - А кто бы еще,  если не моя Рузя,  пане гетман! Говорит она: скорее да
быстрее,  Захарко,  говорит, иди к пану гетману, он же всемогущий, то может,
говорит,  еще и что-нибудь. А я уже знаю, что и сам бог Израиля только берет
себе, а назад не возвращает, пане гетман мой дорогой!
     Растрепанный и измученный от дальней дороги,  он смотрел на меня своими
баламутными глазами,  из  которых  лились  обильные слезы,  не  умел  толком
вымолвить слова, я даже разъярился, затопал ногами, закричал на него:
     - Что ты мокнешь,  вражий сын?  Неужели для того разбудил меня, чтобы я
утирал твои слезы вавилонские?
     - Ой пане,  ой гетмане,  - упал на колени Захарко. Он уже знал, в какую
бездну несчастья я низвергнусь,  и хотел быть несчастнее меня.  - Могу ли я,
несчастный,  сказать о  том,  о  чем и  не могу?  Разве же я не кланялся той
ясочке, той гетманше нашей, разве же я не был ее слугой, и моя Рузя разве не
млела,  видя пани Матрону в ее красоте и гетманском маестате, ой горе ж мне,
горе!..
     Был я,  наверное, еще сонным или же и впрямь несправедливым, потому что
прервал его беспорядочную речь, его странный плач с причитаниями, крикнул на
Захарка:
     - Ты, недоверок! Что ты мелешь перед гетманом, что мелешь?
     - Пане  гетман!  -  зашептал Захарко лихорадочно.  -  Пане Хмельницкий!
Разве я  не знаю пана?  Или я  не знаю всей его семьи?  И пани Ганну,  пусть
будет пухом ей земля,  и пани Матрону, пусть бы она царствовала счастливо, и
панских сыновей,  таких же знатных,  как и сам пан гетман ясновельможный! Но
прискакал пан Тимош в Чигирин,  и что же там стряслось?  Пане гетман! Уже не
имеешь своей ясочки, своей крулевны, своей красы и утехи!
     - Опомнись! - крикнул я на Захарка. - Что молвишь?
     - Нет ее,  нет и  никогда не будет!  -  заплакал Захарко,  и  я  не мог
удержать эти горькие его слезы -  и у самого уже сжалось сердце от страшного
предчувствия, а может, и от правды, которую лучше бы и не знать.
     - Гей,  джуры!  -  загремел я.  -  Уберите этого недоверка с моих глаз,
чтобы я не видел и не слышал его! Живо!
     Захарко уходил от меня без жалобы,  послушно и покорно, только взглянул
на меня, так что запеклось мое сердце от этого взгляда.
     Три  дня  был  я  между  мирами,  вокруг царила пустота,  в  которую не
проникала ни  жалость,  ни  любовь,  одна лишь ненависть,  и  эта  ненависть
терзала мое несчастное сердце с палаческим равнодушием,  медленно -  смакуя,
так, будто жаждала растянуть это свое удовольствие на целые тысячелетия.
     Снова  и  снова ставил я  перед собой Захарка,  допытывался,  кричал на
него,  топал ногами,  набрасывался с кулаками, готов был велеть, чтобы взяли
его на казацкую муку раскаленным железом, а потом смягчался, плакал вместе с
ним и  не  хотел верить его слезам и  его отчаянию.  Что же  там случилось в
Чигирине, и как, и почему?
     Прогонял Захарка,  прогонял Демка,  который что-то  торочил мне,  чтобы
перехватить Калиновского на  подходе к  королю,  прогонял всех,  не хотел ни
видеть, ни слышать никого!
     Привидения окружали меня  со  всех сторон,  черные птицы смерти терзали
мою душу,  мне хотелось умереть, однако тело продолжало жить для страданий в
ожидании страданий еще  больших.  Остро  ощущал  лишь  свое  лицо.  Вот  оно
утончается,  становится прозрачным, будто у святого (а может, юродивого?), и
глаза   светятся   неземным   блеском   старости  или   святости.   Блаженны
миротворцы...  Я не хотел быть блаженным!  Не той мерой мне отмерено,  чтобы
быть  блаженным!  Сверкал глазами,  хотел испепелить весь мир,  а  потом мой
взгляд застыл и окаменел словно бы навеки.  Окаменелые глаза. Пыль земная на
стопах,  и песок на устах, и прикосновения холодных вод небесных и земных на
лице и на всем теле, и ветер в глазах, и запах трав и молодых листьев, и шум
деревьев, и крик птиц - все в тебе и с тобою, а тебя уже нет. Я захлебываюсь
в  грязище,  она  подступает к  губам,  заливает го