ницький на воронiм коню.
                Ступай, коню, дорогою широко ногами,
                Недалеко Берестечко i орда за нами...

     Почему я  бросился за ордой и  за ханом под Берестечком,  зачем покинул
войско свое? Знал, что стоят прочно и несокрушимо, и выстояли бы, если бы не
воспламенились  от  одной  искры.   Народ  мой,  почему  такой  легковерный?
Вспыхиваешь на доброе, но и на злое тоже. Почему, почему, народ мой?
     Еще накануне битвы татары по  своему обычаю кинулись "пощекотать" врага
и  завязали  поединки на  поле  между  войсками.  Уехали  оттуда  с  мрачным
предчувствием  неудачи.   Имели  примету:  в  какую  сторону  упадет  первый
татарский воин.  Если головой к  врагу -  к  победе,  если же  к  своим -  к
поражению. Случилось так, что какой-то татарин налетел на гусара, тот ударил
его копьем и всадник упал навзничь - головой к своим.
     Наступил день  битвы.  Гигантские войска выступили друг  против друга и
так стояли полдня,  не трогаясь с места,  ибо я не велел начинать боя,  пока
враг сам не кинется на нас,  а король тоже держал свое войско, не пуская его
вперед.  Кто слабее -  не выдержит.  Опасаясь фортелей Хмельницкого, панство
уже подумывало отложить бой на завтра,  и  тогда король,  чтобы не допустить
свое войско до упадка духа, велел играть в трубы, четыреста ксендзов вышли в
передние ряды  и  начали торжественное пение  в  честь богородицы,  рявкнуло
одновременно несколько десятков пушек, двенадцать полков кварцяного войска и
четыре  ополчения двинулись на  середину казацкого войска,  где  я  поставил
Матвея  Гладкого,  который  все  похвалялся  численностью  своего  полка,  и
наказного  полковника киевского Тишка  Нагорного -  Антон  Жданович  еще  не
вернулся от султана,  где был в посольстве.  Орда держалась поодаль за нашей
серединой,  чтобы успеть прискочить к  тому  месту,  где  казачество погонит
шляхту, как это обычно бывало во всех моих битвах. Но когда рванули страшным
ревом пушки и  встала над побоищем черная туча,  которую то и дело разрывали
кровавые огненные полосы,  когда  разнесся над  полем страшный крик,  ржание
коней,  рев перепуганных волов,  стоны первых раненых,  когда потекла кровь,
выросли целые груды трупов в  свитках,  в  панцирях,  с  голыми саблями и  с
ружьями  в  окоченелых  руках,  когда  полетели  по  полю  разъяренные кони,
волочившие  умирающих  всадников,   непобедимый  казацкий   четырехугольник,
которым держалось все  мое  огромное войско,  расступился,  распался на  две
половины,  открыл широкое поле для  кварцяных полков,  где  выгарцовывал сам
князь Вишневецкий, а следом за ним еще один недруг казацкий - Конецпольский.
Орда,  привыкшая прятаться за  казацкими спинами,  оказалась лицом к  лицу с
разъяренным панством,  которое уже предвкушало победу и рвалось вперед. Хан,
который от  своего шатра с  высокого кургана следил за битвой,  крикнул:  "В
казацком войске измена!" - кинулся на коня и опрометью рванул наутек. За ним
скопом пустились все его придворные, мурзы, а потом и вся орда, покидая арбы
с женщинами и детьми,  все свое добро,  больных и даже мертвых, хотя коран и
запрещает оставлять правоверных без погребения.
     Весь левый край моего войска вмиг оказался оголенным,  холмы, которые я
отдал хану,  заполнились вражьей силой,  я  потерял союзника,  подставил под
уничтожающий удар все  свое незащищенное войско и  теперь не  знал,  как мне
поступить:  мгновенно искать  виновников,  разорвавших табор  посередине без
моего веления, или пытаться остановить Ислам-Гирея с его воинством.
     Помрачение чувств еще не  прошло у  меня.  Я  должен был бы  остаться с
войском,  покарать  трусов  и  предателей,  снести  голову  Гладкому за  его
самоуправство,  сделать то же самое с Тишком,  которого поднял без заслуг, к
тому же  еще и  не  зная,  что он тайком нобилитован королем и  назван паном
Гурским, дабы избавиться от хлопского имени - Нагорный.
     Я  же  кинулся  за  ханом.  Оставил  за  себя  наказным гетманом Филона
Джелалия, велел готовиться к битве на завтра, пообещал привести назад орду и
с  тридцатью казаками,  Демком и Выговским поскакал вслед за беглецами.  Хан
отскочил  от  Берестечка чуть  ли  не  на  три  мили.  Покинул  свой  шатер,
подаренный  ему  султаном,  серебряный  барабан-бата,  при  помощи  которого
созывали его воинов, золоченую карету и драгоценные часы с репетицией.
     Ночью хана я не разбудил, а под утро его визирь сказал, что Ислам-Гирей
тяжело заболел и  никого к  себе не  подпускает.  Никого,  но не меня же!  Я
проломился сквозь огланов,  вылущил хана из его соболиных мехов, встал перед
ним,  как кара воплощенная,  и он на этот раз не нападал на меня, был до сих
пор  еще  в  невменяемом состоянии,  болезненно кривил  черные губы,  глотал
слюну,  не угрожал союзом с королем и не похвалялся своей вельможностью. "На
всех нас нашло замтение,  -  промолвил он, пережевывая слова, - ужас охватил
татар,  и они сегодня уже не могут думать о битве.  Оставайся у меня, завтра
будем советоваться".
     - О чем же советоваться! - воскликнул я. - Поле ждет воинов!
     Хан  молчал.  Ему некуда было торопиться.  Вся орда была с  ним целая и
жадная к добыче,  но не к той,  за которую надо платить кровью, а к легкой и
дармовой.
     Всю  ночь свирепствовал ливень,  будто бог  хотел смыть с  земли кровь,
пролитую людьми.  Казаки где-то ждали своего гетмана,  а  тем временем сбили
свои возы в  железный четырехугольник и  начали окапываться в своем огромном
таборе возле Пляшевки.  За  одну ночь с  трех сторон,  где  не  было болота,
сделаны были такие шанцы, что их не одолела бы никакая сила.
     Всю субботу казаки ждали своего гетмана и  не  могли дождаться.  Хан не
шел сам и  не пускал меня.  В субботу пугал дождем,  в воскресенье обманывал
меня обещаниями,  в  понедельник убрал все  мое  сопровождение,  приставил к
моему шатру вооруженных огланов и велел сказать, что таким образом оберегает
мне жизнь.  От кого и зачем?  Я рвался на свободу, проклинал себя за то, что
сам вскочил в западню, добивался свидания с ханом, а тот только подсылал для
утешения то своего визиря Сефер-кази, то моего Выговского.
     - Казаки  бьются,  -  успокаивал меня  писарь,  -  никакая сила  их  не
одолеет,  гетман.  Разве им бояться смерти? Народ, как ящерица, всегда готов
пожертвовать хвостом, чтобы сохранить голову.
     - Где же эта голова?  -  горько посмеялся я. - Не твоя ли, пане писарь?
Потому что за мою уже и ломаного шеляга никто не даст.  Был гетман и пропал.
Сам себя погубил.
     - Выкупим тебя у  хана,  -  успокоил меня Выговский.  -  Я уже послал в
Чигирин за деньгами.
     - Выкупишь? А кто же меня продавал?
     - Хана теперь задобрить можно разве лишь золотом.
     Так я обплевался, не раскрывая рта.
     Прискакал Демко,  которого я послал под Берестечко, принес весть о том,
что  казаки окружены,  к  ним  теперь не  пробьешься,  однако стоят твердо и
держаться могут долго.  С  Демком пришла еще  сотня казаков,  которые сумели
выбраться из обоза во время ночной вылазки,  затеянной Богуном; они перебили
множество наемников. Казаки приветствовали меня искренно, хотя и сдержанно.
     - Челом, гетман.
     - Челом, батько.
     - Челом вам, детки. Не там ваш гетман, где его ждут.
     - А ждут тебя, очень ждут, батько.
     - Ведь без головы ничего невозможно сделать!
     - А тут еще паны нажимают. Пушки свозят со всего королевства.
     - Казаки готовы в  огонь и в воду,  а сидеть неподвижно и на свет белый
не выглядывать - кто же это сможет!
     - Уже там прикрикивают и на тебя, батько.
     - Хотят другого гетмана.
     - Ты ведь туда разве что с неба спустишься, а то так не добьешься.
     Я  уже и сам об этом знал.  Помог бы мне разве лишь хан,  но он уперся,
знай повторяя, что не сможет завернуть орду.
     - Орда -  что зверь без головы,  - промолвил он вяло. - Когда бежит, то
уже не возвращается.
     Еще и  как возвращается,  когда хорошенько ударить по  ней,  подумалось
мне,  но  я  смолчал,  ведь что же  я  мог поделать без силы?  Пообещал хану
заплатить половину тех денег, которые он требовал за поход, а сам с казаками
поскакал  в  Павлочь  собирать  войско  с  окрестных сел,  снимать  полки  с
литовской стороны и идти на выручку под Берестечко.
     Всю  эту  неделю бури и  ливни свирепствовали над землей,  дни для меня
летели,  как свист ветра, а там на берестечском поле стали они и не днями, а
кровавой бесконечностью.  Где-то  в  лесу преградил нам путь завал от  бури,
деревья поломанные,  искореженные, вывернутые с корнями, сплетенные ветвями,
как  убитые объятьями,  ни  конца,  ни  края не  было этой преграде,  казаки
разъехались в разные стороны искать прохода,  а я сошел с коня и остановился
перед огромным старым дубом,  вывернутым из  земли с  корнями.  Стоял,  сняв
шапку, дождь мочил мне чуб, холодил голову и не охлаждал раскаленный мозг. Я
был  подобен этому старому дереву.  Нет ли  какого-нибудь спасения для этого
великана? Какое чудо могло бы снова вернуть его к жизни, укрепить его корни,
чтобы  зазеленел он,  еще  шире  раскинул шатер  своих  ветвей,  какая  сила
человеческая и  нечеловеческая,  божья или  дьявольская в  состоянии сделать
такое?  Или я  тоже вот так же вырван и брошен,  уничтожен навсегда?  Я упал
грудью на дерево,  обхватил руками шершавый черный ствол,  плакал и  умолял:
"Поднимись и подними меня,  оживи сам и оживи меня,  налейся силой и дай мне
силы!"  Безмолвность силы,  тяжелая покорность.  Дуб  не  имел  намерения ни
пошевелиться,   ни  встрепенуться.   Ему  нравилась  неподвижность,  он  уже
погружался в  спячку,  в  вечность,  и  нужно было поскорее убегать от него,
чтобы беспомощная неподвижность не овладела и мной.
     Игра темных сил.  Временные поражения -  поражение в любви, поражение в
деянии,  поражение в жизни.  Но не сломиться даже после этого,  ибо есть еще
достоинство и собственная значимость.  Где-то там,  под Берестечком,  стояли
стеной казаки.  У них был один выбор:  смерть или неволя.  У меня оставалось
будущее. Будущее может быть и в смерти, только не в неволе.
     Все можно возвратить,  кроме без достоинства утраченной свободы.  Я был
слишком стар  и  обессилен,  а  где-то  на  берестечском поле погибали такие
молодцы.  Уходили из жизни, а еще и не жили. Прощались со светом, не увидев,
собственно,  света.  Без сожаления, без боли, без вздохов и нареканий. Зачем
жить,  когда снова придут паны на твою землю,  потопчут, наступят сапогом на
грудь,  опустошат, осквернят, обдерут, поработят. Либо свободная земля, либо
смерть! Никто не учил выбирать - родились с этой наукой в крови, эта наука и
стала их жизнью. Свободная земля или смерть!
     Без своего гетмана, избирая вольными голосами в старшие то Джелалия, то
Богуна,  яростно,  ожесточенно билось казачество. Отважными и лихими были их
вызовы,  дерзкими и хитрыми замыслы,  но страшный разлад, подтачивавший тело
казацкого войска  изнутри,  не  давал  возможности закончить начатое  доброе
дело. Пока одни с дьявольской отвагой отбивали у врага шанцы с пушками, пока
другие падали,  сраженные шляхетской картечью, третьи уже думали, как спасти
собственную  шкуру,   прикрытую  кармазинами,  которые  так  неосмотрительно
напялил на них гетман Хмельницкий.  Жаль говорить!  Тишко Нагорный и  Матвей
Гладкий самовольно разомкнули железный четырехугольник, пропустив шляхетскую
конницу на смертные игры,  теперь же в  осажденном таборе другой полковник -
Крыса - начал кнование, подстрекая к измене товариществу. Он послал письмо к
нашему  самому  заклятому врагу  Вишневецкому,  просил  милосердия и  обещал
подговорить  казаков  отправить  к  королю  посольство.  Вишневецкий  собрал
магнатов на  раду,  где  было решено объявить казакам помилование,  а  потом
отобрать у них оружие,  отнять пушки,  разделить, яко пленных, по шляхетским
хоругвям и  всех до  единого истребить,  перед этим отменив все  привилегии,
дарованные королями казацкому состоянию,  запретить им  на  все  века носить
оружие,   стереть  с   лица  земли  само  имя   казацкое  и   искоренить  их
схизматическую веру.
     Тем временем казацкий табор громили картечью.
     Канцлер Радзивилл писал в своем дневнике:
     "1 дня июля. С обеих сторон били из пушек.
     2   июля.   Воевода   русский   (Вишневецкий)   и   хорунжий   коронный
(Конецпольский) должны были  обойти их  с  тыла,  дабы  отрезать им  пути  к
отступлению, но это не удалось. Между тем не давали передышки пушкам.
     3 июля. С обеих сторон продолжался огонь пушечный.
     4  июля.  Ночью  казаки  бесшумно  ворвались в  какой-то  шанец,  убили
нескольких жолнеров,  другие спаслись бегством и подняли тревогу. Неприятель
сразу же  был отбит,  нескольких из них убили.  А  в  это время наши били из
пушек.
     5 июля. Били из пушек.
     6 июля. Прибыли послы казацкие..."
     Послами этими  были  полковники Крыса,  Гладкий и  переяславский сотник
Иван  Петрашенко.   Петрашенко  полковники  взяли  за   его  образованность.
Потому-то  перед  королем,  когда  их  после  глумления у  Потоцкого все  же
допустили в монарший шатер,  сотник молвил на отменной латыни, при этом одет
он был, как и полковники, в роскошный кармазиновый кунтуш, словно бы напоказ
казацкого богатства. Петрашенко сказал якобы так:
     "Побежденные тобою,  великий  король,  казаки,  оставшиеся в  живых  на
кровавом  поле,  молят  у  тебя  милосердия.  Мы  переполнили  меру  людских
преступлений,  но  думаем,  что не  преступили еще данного тебе от  рождения
милосердия.  Смилуйся над раскаивающимися за  свои преступления или поскорее
покарай смертью виновных!  Сто тысяч склоняют перед тобой свои головы, сруби
их,  если  тяжесть наших преступлений можно смыть только великой кровью.  Но
зачем,  король,  поднимать оружие против тех, кого мучает совесть? Твоя воля
покарать нас или помиловать,  в своем таборе,  как в темнице, мы будем ждать
кары.  Но  если твоя воля казнить нас за  оскорбление твоего величества,  то
приобретешь ты себе больше славы, если простишь нас за наше помрачение и тем
заставишь нас  каждодневно страдать,  искупая грехи наши перед тобой.  Нашей
казнью ты  увеличишь победу,  но  уменьшишь державу свою,  ибо  много  людей
принесешь в дар мести своей".
     Канцлер Лещинский от имени короля известил,  что ответ послам будет дан
завтра,  двое  пусть  возвращаются в  войско  и  сообщат ему  о  королевской
милости, а один пусть останется, как залог покорности.
     Крыса остался без  принуждения.  Смог наконец удовлетворить свою черную
душу.
     На   следующий  день   канцлер  продиктовал  казакам  условия:   выдать
Хмельницкого,  его  сына и  старшин,  отдать пушки,  отправить всех хлопов к
плугу,  разорвать союз  с  татарами,  Зборовские пакты  отменяются,  казакам
пребывать  в  полной  зависимости  от  короля,  ожидая  такого  упорядочения
казацкого войска, какое определит сейм на будущие времена.
     Гладкий сказал,  что Хмельницкого нет в таборе,  но когда король примет
казачество под  свою  руку,  утвердив  Зборовский договор,  и  помилует всех
старшин,  они обещают пойти за  татарами,  разыскивать Хмельницкого и  всех,
сбивших  их  с  истинного пути.  Тем  временем  он  должен  посоветоваться с
казаками.
     Когда казацкая рада  услышала условия,  согласно которым у  них  навеки
отнимали право называться свободными людьми, Гладкого и Петрашенко чуть было
не смели с помоста, на котором они стояли.
     - Никогда!  Никогда!  - кричало казачество. - Король забыл, что он лишь
благодаря  нам  получил  свободу  и  жизнь  под  Зборовом.   Пусть  подпишет
Зборовские условия,  которые мы  написали ему  саблями,  иначе мы  не  хотим
мириться - и лучше пусть все до единого сложим головы!
     Радзивилл с холодным спокойствием записывал:
     "8  июля.  Ребелианты отвергли условия короля.  Тогда их  обстреляли из
пушек - и многие погибли.
     9 июля. Когда слишком часто стреляли из пушек, две из них разорвались".
     Рыцарский Богун  вместе  с  Джелалием и  Пушкарем полтавским решили  не
ждать дальше видимой смерти,  а  вырываться из обоза и  выводить все войско.
Богун  отважился вести  войско  с  боем.  Он  решил  вымостить запруды через
болота, на Пляшевке поставить мостики, ударить на Лянцкоронского, который со
своей ватагой рыскал на той стороне реки, и так вырваться на свободу.
     Ночью,  когда табор посполитых уснул,  казаки начали прудить болото.  В
топь бросали возы,  шатры,  кожухи,  кунтуши,  свитки,  меха, седла, попоны,
посуду,  все,  без чего могли обойтись.  Потом сразу по трем гатям, выставив
наперед  пушки,   а   позади  оставив  часть   конницы,   Богун   ударил  на
Лянцкоронского.  Ночь и туман благоприятствовали казакам, хотя многие их них
из-за  толчеи  и  торопливости запрудили эти  болота  собственными головами.
Крестьянство спало праведным сном в  таборе,  еще и утром из-за тумана никто
ничего не смог заметить,  сели завтракать, удивляясь, что на них не нападают
паны. День этот был днем апостолов Петра и Павла - петров пост. Кто-то потом
сказал с горечью: разговелись на петровки, да и навеки заговелись.
     От  одного  крика  всполошился  весь  табор:  "Братцы!  Уже  ни  одного
полковника нет в таборе! Все убежали!"
     Внезапный страх  овладел  толпищами людскими,  все  заметались вслепую,
кинулись изо  всех  сил  туда,  откуда  доносились призывы  казаков:  "Сюда!
Сюда!", на плотины надвинулось сразу несколько тысяч людей, они толкали друг
друга в трясину, старались, опережая друг друга, выскочить на гать, никто не
слушал Богуна, который уговаривал с того берега придерживаться порядка, гати
расползлись,  погружались,  передние стали тонуть, задние шли по их трупам и
тоже тонули.
     Страшно  видеть  безумство  одного  человека,   когда  же   неистовство
овладевает целыми тысячами сразу, это уже напоминает конец света.
     На  беззащитный,  покинутый табор  налетела изголодавшаяся шляхта  и  с
жадностью начала хватать все,  что попадалось на  глаза:  на рожнах жарились
целые волы и кабаны,  на треногах висели котлы с борщом,  киселем и казацкой
саламатой. В таборе было вдоволь хлеба и муки, множество овец, волов, коней,
двадцать восемь  пушек  досталось победителям без  победы,  ружей  и  пороха
хватило бы  на  все войско.  Жолнеры захватили казацкие хоругви,  дарованные
королями Владиславом и Яном Казимиром, гетманский шатер, где была шкатулка с
письмами от  иноземных властелинов,  два  сундука с  золотом,  печать Войска
Запорожского,   соболиная  кирея.   Какой-то   шляхтич  заколол  митрополита
коринфского  Иосаафа,   когда  тот  встал  с  поднятым  крестом  на  пути  у
нападающих.  Королю  была  принесена оксамитовая митра  в  золотых  крещатых
бляхах,  евангелие в  золотом окладе,  две чаши,  три киреи,  крест яшмовый,
омофор драгоценной работы, посох, вылитый из серебра, и освященный меч.
     Шляхтичи гонялись за  несчастными,  которые еще  не  утонули в  болоте,
хватали и истязали всех без разбора.  Никому не было пощады: ни женщинам, ни
детям, ни раненым, ни едва живым.
     Так сбывался приговор,  вынесенный магнатами украинскими на тайной раде
у Вишневецкого: стереть с лица земли само имя казацкое.
     Триста отважных не  осрамили казацкой славы.  Они  засели на  небольшом
островке Журавлихе и  бились целый день.  Они косили шляхтичей из самопалов,
если же какой-нибудь отчаянный человек подбирался ближе,  его рубили косами.
Не было охочих подставлять себя под пули против смельчаков. От Потоцкого был
прислан ротмистр, который крикнул казакам:
     - Пан  краковский восхищен вашей  отвагой и,  жалея  таких мужественных
воинов, дарует вам жизнь, если вы сдадитесь.
     - Скажи пану краковскому, чтобы он так не думал про казаков! - ответили
ему осажденные. - Не обманете нас обещаниями. Нам жизнь не дорога, а милость
врагов мы  презираем!  Смотрите,  как  ничтожно для  казаков добро  мирское!
Знайте, что воля