,  криком,  стрельбой,  а  потом последним предостережением одного из
моих казаков:
     - Гетман, спасайся! Погибель! Скорее...
     И ничего, все умерло, все убито, очарование этого мира зеленого упало в
черную сеть -  глупое и страшное приключение гетманское. Со смертью, как и с
душой,  не играют.  Как сидел,  в одежде,  с саблей неразлучной, с трубкой и
кисетом для табака,  вскочил я на ноги, метнулся в заросли, сорвал камышину,
обкусал ее от коленец, затиснул в зубах и, когда топот покатился от пасеки к
воде,  забрел в  зеленые дебри как можно дальше и  тихо подтопился в воду по
казацкому обычаю.  Мог теперь пересидеть хоть и целую орду,  хотя,  может, и
сейчас орда какая-нибудь налетела на  пасеку,  зорко и  терпеливо выслеживая
меня.
     Я  оттопился в воде,  будто беззащитный посполитый.  Когда все затихло,
выбрался на берег и,  как был, в водоперице, в нитчатке, мокрый и никчемный,
сморщенный,  холодный, как мертвец, побрел вдоль берега, держась подальше от
Яременковой пасеки,  где могла подстерегать засада.  Но как тихо и украдчиво
ни  ступал по  мягкой траве,  кто-то меня услышал,  выследил,  встал на моем
пути, тихо кашлянул. Я схватился за саблю.
     - Это я, сын мой, - послышался голос пасечника.
     - Какая это нечистая сила была: чамбул заблудившийся, что ли?
     - Если  б  же!  Наши людишки!  Кровь наша и  речь наша.  Схватили твоих
казаков, тебя искали...
     - Как же это? - не понял я.
     - А  так,  сын мой.  Одной матери дети,  да не одной веры и мыслей,  да
будет ведомо тебе.
     - Разве ж не знаю?
     - Тогда почему не бережешься?
     - В самом сердце земли казацкой - и беречься!
     - Беречься надо и от самого себя,  -  сказал пасечник.  -  Да уж теперь
что?  Коня твоего я припрятал.  Вон пасется.  Теперь бери и скачи.  А пасеки
объезжай стороной.
     Я  стал  простым казаком,  которому принадлежит вся  степь -  куда лишь
свист его донесется, для которого воля немереная, но и смерть тоже немереная
и поджидает за каждым холмом,  в каждой дубраве и в каждом буераке. Мой конь
летел  в  свободном  просторе  и  не  касался  земли.  Все  вокруг  цвело  и
золотилось,  но не для меня,  не для меня. Не куковали кукушки, плавно летая
между  деревьями,  не  заливалась зеленой  страстью иволга  в  зарослях,  не
звенели ласковые пчелы,  -  все  корчилось и  сводилось судорогой,  оборотни
кричали в  рощах,  совы летали днем,  зложелательством была охвачена вся моя
земля. Как это и почему?
     Смех и грех: великий гетман в темной степи бездорожной, заброшенность и
бессилие,  граничащие с небытием. Неужели мне суждено заканчивать тем самым,
с чего когда-то начинал?
     Вот так блуждая,  приблизился я к какому-то огню,  в плавнях,  забыв об
опасности, направил коня туда, к свету, к теплу и человеческим голосам.
     Были это дети.  Пасли коней и  жгли сухие конские катышки.  Огонек едва
тлел,  окутываясь сладковатым дымком,  босоногие мальчишки сидели вокруг,  о
чем-то говорили,  когда же я подъехал,  умолкли,  напуганно повернули ко мне
головы.
     - Добрый вечер,  хлопцы,  - поздоровался я с ними. - Сами и пасете? Без
казаков?
     - Разве мы не казаки? - ответил старший из хлопцев.
     - Могут же татары набежать,  или цыган забредет, - попытался я напугать
пастушков.
     - Ты ж не татарин и не цыган? - ответил еще кто-то из хлопцев.
     - Да нет.
     - Так вот. А казаки все сегодня в селе. Гетмана избирают.
     Мне показалось, что я не расслышал.
     - Гетмана? Какого же?
     - Великого.
     - Разве у вас нет гетмана? А Хмель?
     - Уже нет.  Хмель убит,  и кто услышал об этом, тот и избирает гетмана.
Наши, может, раньше всех это сделают.
     Я молча ударил коня. Гнал к огням за холмами, влетел в сельскую улочку,
дальше,  к  середине  села,  к  майдану,  где  полыхали две  смоляные бочки,
толпился люд,  кричали,  кипели,  клокотали. Я соскочил с коня, держа его за
поводья, стал, слушал.
     - Люди! Людоньки, как же теперь?
     - Вот,  братья-товарищество,  нет уже с  нами нашего батька Хмеля и  не
будет. А что казаки без гетмана? Дети без батька - пчелы без матки.
     - Без гетмана теперь нет сил.
     - Надо нового.
     - Кто же его изберет?
     - Да мы и изберем! Первые прослышали, первые и изберем.
     - А кого?
     - Кого-кого! Разве мало у нас добрых казаков?
     - Илью Слишенко можно бы...
     - И Василия Лукииного.
     - А то и Грица Безкишкого.
     Я не стерпел. Шагнул в световой круг, прокашлялся, крикнул резко:
     - Что же это вы тут гетмана избираете при гетмане живом? Я - гетман!
     - Ты-ы? Да кто ты такой?
     - Откуда тут у нас?
     - Я - гетман Богдан Хмельницкий!
     - Гетман, да еще и Хмельницкий!
     - Тю на тебя!
     - В роголистнике весь, как водяной!
     - Услышал да и прибежал!
     Не  было  здесь соперников,  потому что  добрые люди не  знают зависти.
Однако  и  искушения  силой  и  славой  тоже  не  было  тут,  царило  вечное
равнодушие,  а то и презрение к сим двум искушениям, стоящим между истиной и
душой человеческой.
     - Гетман, говоришь?
     - Да тебе же до гетмана - как нам до бога!
     - Ты хоть знаешь, что это: гетман?
     - Умеешь что?
     - Может, скажешь людям?
     Я задумался. В самом деле: что же я умею?
     - Саблей рублюсь вельми, - сказал им.
     - Саблей?  Да  у  нас  вон  Илья Слишенко волу голову отрубает за  один
взмах. Ты бы смог?
     - Не знаю.
     - Чего же тогда суешься не в свое дело? Еще что-нибудь умеешь?
     - Грамоте обучен.
     - В  грамоте у нас священник разбирается и всех сирот уже обучил.  А ты
научил кого-нибудь?
     Я молчал. Кого научил? Народ весь? Но кому об этом скажешь и как?
     - Осанкой разве не  вышел в  гетманы?  -  распрямляя плечи,  спросил их
гордо.
     - Осанкой? Тю на тебя!
     - Старый и горбатый!
     - Как вол в ярме.
     - У нас вон Лукиин Василь -  вот это осанка!  Хоть в короли!  Василь, а
ну-ка покажись этому приблуде!
     - Был я справедливым ко всем, - не хотел отступать я.
     - Справедливым? А что это такое?
     - Это когда само ест, а другому не дает.
     - Или же когда его хата горит, он и твою подожжет!
     - Го-го-го!
     - Да еще бога молит: дай боже, чтобы и у моего соседа корова сдохла!
     - Ну и смешной человек: справедливый, говорит!
     - Ох-хо-хо!
     Я переждал хохот и насмешки, снова промолвил им:
     - Милосердным тоже был во всем.
     - Не туда попал, человече добрый!
     - Ох, не туда!
     - Милосердие умерло в нашей земле, еще и не родившись.
     - Где уж его искать!
     - И не тебе, старому да немощному.
     - Посмотри на себя: ты на ладан дышишь!
     - Я дал волю народу -  разве этого не достаточно?  -  крикнул я,  теряя
терпение.
     - Волю? Перекрестись, человече!
     - Сам бог святой не может этого дать, а ты замахиваешься!
     - Да и зачем людям эта воля?
     - Нам лишь бы поесть, попить да как следует пожить!
     - Голодному же  воля все  равно что  собаке бездомной:  беги куда глаза
глядят, а повсюду все равно крышка!
     - Я  поднял народ на Сечи,  и мы смогли то,  чего не смог и сам господь
бог! - снова крикнул я.
     - На Сечи? Где дед-пасечник Арсений?
     - Позовите деда Арсения!
     - Дед, вы видели сего человека на Сечи?
     - Да, может, и видел, а может, и нет. Разве теперь вспомнишь? Много там
люду было, пребыло и перебыло. Да и еще, видать, перебудет.
     Я отступил побежденный. Чем превзойти этих людей? Ни умом, ни силой, ни
мужской красотой,  ни достоинствами высокими не сможешь -  они всего имеют в
изобилии.
     А они уже и забыли обо мне,  снова взялись за свое,  думали-размышляли,
кого бы выдвинуть из своей среды на гетмана, ведь и почет немалый для них, и
слава, да и прибыль кое-какая.
     И  тут  уже  с  другой  стороны  подлетели к  майдану темные  всадники,
соскакивали с коней, звенела сбруя и оружие, зазвучали голоса встревоженные,
и среди них - голос Демка моего.
     Я  снова шагнул в  световой круг,  и  хотя не похож был на самого себя,
Демко вмиг узнал меня,  всплеснул руками,  растолкал людей,  упал на  колени
передо мной:
     - Гетман! Батько!
     Темные крикуны,  которые еще миг назад поднимали меня на смех, смотрели
молча,  будто у  них отняло язык,  потом,  точно вмиг прозрев,  задвигались,
опережая друг друга, лукаво кланялись, еще лукавее восклицали:
     - Сам гетман великий!
     - Ой горюшко!
     - Да как же это?
     - Батько! Почему же на сказал?
     - Да мы же и видели, что человек какой-то не такой!
     - Разве ж я не заметил?
     - Это я заметил!
     - А вот и нет - это я!
     - А я и говорил!
     - Да это я говорил!
     О мой лукавый народ!
     Я  прискакал с  казаками Демка на  пасеку Грицка Великого,  ужасаясь от
одной мысли об оставленной там Матронке,  вне себя от страшных догадок, злой
на себя за неосмотрительность и свое глупое равнодушие, свою беспечность.
     Матронка была жива и  невредима!  Голова у  нее болела до  сих пор,  но
никто  не  потревожил спокойствия пасеки,  пчелы  гудели успокаивающе,  кони
паслись,  похрустывая  травой,  казаки  грелись  на  солнышке,  Грицко  знай
выставлял новые  рои.  Неужели где-нибудь есть  угрозы,  кровь и  смерть,  и
простор вокруг черно разрывают зловещие выстрелы, и конский топот чужой бьет
прямо тебе в сердце?
     - Чужих не было? - спросил я старшего над своими казаками охранными.
     - Бог миловал, - ответил тот, зевая. - А разве что?
     А  сам  смотрел на  меня,  хотел спросить,  почему я  весь  в  засохшем
роголистнике и нитчатке,  и боялся это сделать. У Матроны так болела голова,
что она и не заметила моего необычного вида.
     - В погоню! - крикнул я казакам. - Искать! Догнать! Всех до единого!
     Я  поднял  Бужинскую  сотню  Лукьяна  Сухини,  потом  взбудоражил  весь
Чигиринский полк, и уже на следующий день поймали тех двенадцатерых, которые
нападали  на  пасеку  Яременко и  захватили моих  двух  казаков,  поймали  и
препроводили к  судье генеральному Зарудному.  Припеченные казацким железом,
они  недолго молчали и  сказали,  что  подрядил их  сам князь ясновельможный
Вишневецкий,  собрав в  полку предателя Забудского и наскребя где только мог
еще,  так что набралось их триста человек, и разослал по всем пасекам вокруг
Чигирина, чтобы поймать меня и доставить к князю, живого или мертвого.
     Гей,  пане Вишневецкий, не выросло еще то дерево, из которого сколотили
бы гроб для Хмельницкого!
     Гонцы мои  полетели по  всем полкам и  сотням с  универсалами тайными и
немедленными,  всех  чужих  велено было  хватать,  где  будут обнаружены,  и
препровождать в Чигирин без пролонгации и задержки.  За несколько дней всех,
кто  был  подослан  Вишневецким,   переловили  так,  что  я  должен  был  бы
радоваться, как если бы поймали уже и заяддейших моих врагов - Вишневецкого,
Конецпольского и  презренного Чаплинского,  которого король так и  не  выдал
мне,  несмотря на  все  мои  требования еще  под  Зборовом.  Но  малым  было
утешение:  стояли предо мной три  сотни предателей,  а  самые страшные враги
оставались  недостижимыми и,  наверное,  издевались  над  моим  бессилием  и
глумились.
     Чтобы  не  паскудить  духом  предателей гетманской столицы,  три  сотни
подосланных Вишневецким убийц были затолканы в овечьи кошары за Погибельными
могилами,  и  я  поехал туда с  генеральными старшинами взглянуть на отродье
сатаны,  на презренных предателей, на выпоротков и отребье моего несчастного
народа.
     Я  стоял  перед  ними  и  молчал,  скарайный гетман,  живое  воплощение
беспощадного возмездия,  и они тоже молчали тяжко и унизительно,  ибо что же
они могли молвить?  Человек может говорить на  том же  языке,  что и  ты,  и
одновременно быть негодяем,  оборотнем,  дрянью и подлецом. Если бы язык мог
спасать нас от помутнения душ!
     - Что этим предателям? - спросил я своего генерального судью. - Пустить
под сабли казацкие?
     - Не только их, гетман, - промолвил Самийло.
     - С  кем же в компании?  Разве что с князем Вишневецким?  Так не имеешь
его в руках.
     - Мыслю нечто совсем другое.  Весь  род  этот  предательский уничтожить
следует.  Уже послал я по Украине,  чтобы свозили сюда их матерей,  родивших
такую нечисть, и детей, которых родили эти отступники.
     Смертельным холодом потустороннего мира дохнуло на меня от этих мрачных
слов моего судьи генерального,  и  хотя уже  догадывался я  о  его  страшном
намерении,  но все же не хотел верить,  попробовал отогнать тяжелую догадку,
выпросить милосердие не столько для тех несчастных, сколько, быть может, для
самого себя:
     - Хочешь, чтобы посмотрели на казнь предателей?
     - Сказал же тебе,  гетман:  весь их род искоренить!  И матерей, и детей
перед их глазами уничтожить,  прежде чем их самих пустить под сабли. Чтобы и
на том свете у них не было никаких надежд.
     - Не слишком ли жестоко?
     - А  когда  хотели  схватить тебя,  гетман,  думали ли  о  жестокости и
справедливости?
     - Виновных и казнить. А детей невинных за что же?
     - Чтобы не распложивалось племя негодное на нашей земле.  Когда молодые
подлецы становятся старыми, они становятся подлецами еще большими.
     - Что же скажут про гетмана? Будут проклинать, как Ирода, который побил
младенцев?
     - Народ должен быть чистым, гетман!
     - Все хотят очищать народ только кровью, а кровь эта падает на гетмана.
Спрашивал ли ты меня, замышляя нечеловеческую кару?
     - Судья никого не спрашивает.  За ним стоит закон.  А предковский закон
гласит: предателей вырубать с корнем! Вот и все, гетман. А спрашивал бы тебя
лучше  твой  писарь Выговский,  который берет по  сто  или  даже  по  двести
червонных от  каждого универсала,  выпрашиваемого у  него панами,  что лезут
назад в свои имения.  И все эти универсалы значатся твоим именем,  а ты ведь
думаешь,  что не  пустил шляхту на Украину.  И  проклинают не Выговского,  а
тебя, гетман.
     Я  не  знал,  что ответить мне на  эти слова.  Мысли шевелились во  мне
тяжко,  как умирающие в агонии люди,  -  они стонали,  плакали,  проклинали,
истекали кровью.  В  моей  земле всегда лилось слишком много крови.  Слишком
много?  Разве кровь непременно должна литься -  лишь  бы  только не  слишком
много?  И  потекут кровавые...  Почему они  текли через всю нашу историю?  Я
хотел прервать это  течение и  пролил крови еще больше,  после чего (то есть
после  моей  смерти,  выражаясь примитивным языком  истории) потечет ее  еще
больше.  Так где же конец этим рекам, озерам, морям? Высыхают воды земные, а
кровь не высыхает - клокочет, стонет, вопиет.
     А тем временем творилось именем гетмана Хмельницкого - правда и кривда,
преступления и  кара  за  эти  преступления,  милосердие и  суд,  да  только
милосердия было так мало вокруг,  будто оно уже давно умерло и никто никогда
не воскресит его.
     По  велению генерального судьи родных тех  предателей,  которых посылал
Вишневецкий,  находили по всей Украине -  на Подолии, Левобережье, в лесах и
степях,  их свозили в  Чигирин по ночам в казацких лубянках,  чтобы никто не
видел -  женщин и детей,  связанных,  кинутых на дно возов, прикрытых лубом,
будто они уже неживые.  Казнь судья обмыслил ночью возле Погибельных могил в
тех  самых  кошарах,  в  присутствии генеральной и  полковой  старшины,  без
выстрелов, одними саблями. Молодые казаки (молодые ведь всегда безжалостны!)
из  есаульского охранного полка  по  приказу генерального судьи  бросились в
одну из  кошар,  где  были дети,  начали хватать белоголовых и  черноголовых
мальчиков и  девочек,  в длинненьких сорочечках,  потащили в ту кошару,  где
собраны были предатели,  а  подсудки и писаря генерального суда обращались к
предателям:  "Чье дитя?  Выходи,  смотри, как и побега от тебя не останется,
подонок!"
     И  норовили надеть  на  детские головы казацкие шапки,  чтобы  обмануть
господа бога и  саму смерть,  -  дескать,  не кровь невинная проливается,  а
убивают взрослых, которые уже нагрешили вдоволь.
     Мертвый  месяц  обливал  страшным сиянием то,  что  началось на  земле,
несчастные дети,  почуяв дыхание гибели,  вырывались из рук молодых казаков,
кричали, плакали, упрекали:
     - Не хочу умирать!
     - Татонько, за что?
     - Татусь, что ж ты наделал?
     Беленькие,  будто малые аистята, мягкие тельца, мягкие души, бессильные
и  беспомощные.  Спрятаться?  Некуда!  Провалиться сквозь  землю  -  она  не
принимала!  Взлететь, как птенцам, - не было крыльев! Расползтись букашками,
но ведь были же людскими детьми.  Люди, помилуйте! Боже, спаси! А милосердие
давно уже умерло на свете.  Бедные дети! Виноваты ли они? А разве виноват я,
родившийся в такие жестокие времена и получивший невыносимое бремя наивысшей
власти?  Трава растет,  чтобы ее косили, а люди - чтобы жить. Дети переживут
всех  полководцев,   королей,   императоров,   убийц  сановных  и  повольных
непородных.
     Я плакал вместе с детьми, не скрывал слез, которые текли по моим щекам,
плакал над их судьбой и  над судьбой своею,  а  предатели стояли беспомощной
немой купой, только один какой-то крикнул понурым голосом:
     - Эй, Хмельницкий! Не ты бы нас, так мы бы тебя!
     После этого я должен был опомниться и закричать на казаков,  на судей и
подсудков, на всех, кто был вокруг меня:
     - Стойте!  Отпустите детей невинных! Детская кровь к богу вызывает - ею
нельзя пятнать себя.  И женщин отпустите.  Женщины -  это народ,  а у народа
всегда чистая душа.
     И я сделал это.  А потом ушел в степь. Хотели убить меня эти посыльщики
Вишневецкого?  Разве они первые?  Нет согласия меж людей. Как в кобзе: легче
настроить две струны,  чем три, чтобы согласовать между собой. Разве я зимой
не  казнил  Худолея,  который выскочил на  Запорожье самозваным гетманом?  У
короля  Семко  Забудский тянется в  гетманы,  тут  вот  Худолей,  въедливый,
ненавистный,  запавшие щеки,  острые усы,  как мышиные хвосты,  ненависть ко
всему на свете,  как и  у Семка,  у того толстого кабана,  который замышляет
предательство,  собирает к себе всяких подлецов,  бездарей, ничтожеств, идет
против лучших сыновей своего народа,  суется во  все  великие битвы и  всюду
торчит, как гнилой кол, хотя все равно ведь исчезнет бесследно, как слюна на
воде.  Жаль  говорить!  Не  отдашь свою беду никому,  а  жить с  нею  просто
невыносимо.
     Я отвернулся от своих старшин,  от всего, что там было, мир не умещался
в  моих  зеницах,  был  слишком тяжелым для  глаз,  они  не  выдерживали его
тяжести,  то,  что до  сих пор было легким,  не замечалось,  входило в  меня
просто   и   естественно,   Теперь  стало   невыносимо  болезненным,   таким
болезненным,  что я даже застонал глухо, будто уже умирал. Покинуть этот мир
в  ненависти?  Жаль говорить!  Пусть терзается тело,  но  душу свою не отдам
никому. Душа моя очистится даже в страданиях.

                В той час була честь i слава!
                Вiйськовая справа -
                Сама себе на смiх не давала,
                Неприятеля пiд ноги топтала.

     Страшен смех кобзарский!


        "36"

     Жил в Киеве князь, а возле Киева змей. Этот змей из сказки всегда живет
возле Киева.  В  течение всей истории.  У  людей Прометеи,  а у нас змей.  А
может,  змей  -  это  черная  земля,  гигантская,  неоглядная,  всеплодная и
всемогущая, дающая жизнь человеку, но и уничтожающая его, проглатывающая род
за  родом,  поглощающая бесследно.  А  в  этой земле усыплен герой народный.
Народ -  всегда усыплен,  потому что его жизнь спокойная,  как сон. Когда же
проснется, встрепенется, забушует так, что уже никакие змеи ему не страшны.
     В  тяжких  моих  раздумьях  открывается мне  все  скрытое,  затаенное и
непостижимое.  Вижу,  как  растут под  землей травы,  как  чернеет кровь под
светом луны и как из нее рождаются дьяволы.
     Мне хочется смерти, разочарованному в бесчеловечности своего времени. А
какие