но это не раздражало меня,  наоборот,  -  я чувствовал себя
наверху  блаженства  от   этих   прозрений  своих   и   умения  проникать  в
сокровеннейшее,  читать в  умах  и  душах,  видеть каждого насквозь,  самому
оставаясь - темно-загадочным и величественно неприступным.
     Они вспоминали мои слова, которые я уже давно забыл (а может, никогда и
не произносил?),  распевали строчки из песен и  дум,  сложенных мною в  часы
душевного смятения (неизвестно только,  как  могли  их  услышать,  -  может,
подслушали?);  восторгались решительностью моей  в  битвах,  хотя в  этих же
битвах корили меня  прежде всего за  нерешительность;  превыше всего ставили
мою эдукованность,  которая,  вообще говоря, для многих из них, не умевших и
расписаться,  не стоила и понюшки табаку; удивлялись моему умению объединять
людей (и  не  только своих единокровных,  но  и  иноверцев),  хотя за спиной
называли меня  продайдушой за  мой  союз с  ханом и  приязненные отношения с
Портой;  на  все  лады расхваливали мою бескорыстность,  чтобы,  выйдя из-за
стола,  тыкать через свое  плечо большим пальцем и  сквозь зубы шипеть:  "На
золоте  ест,  из  золота  пьет!";  соглашались не  только  с  моими  мыслями
выраженными,  но и еще с несуществующими,  ведь все равно каждый считал, что
будет делать по-своему;  поддакивали даже  моим глупостям,  крепко усвоив ту
нехитрую науку,  что поддакивающий тем и живет,  что языком играет, а сами с
плохо скрываемым злорадством ждали прихода тех времен, когда отомстят мне за
свои добровольные унижения; кричали наперебой о своей любви ко мне, глаза же
при  этом  у  них  были  такими холодными,  как  камни  под  осенним дождем;
состязались в пышнословии в мою честь,  я же видел скрытую пену злобную,  но
не прерывал ни шума,  ни восторга,  платил им тем же,  отдавал полученное от
них, отбрасывал слова, приглашения, восхваления и величание, раздавал на все
стороны,  был щедр и расточителен,  не жалел ни голоса,  ни восклицаний,  ни
приглашений,  ни слов, слова лишь прикасались к значению, как ветер к полям,
они  пролетали над  смыслом,  слегка затрагивая его,  скользили,  будто лучи
свечей по раскрасневшимся лицам,  и сквозь потливость,  гомон, разноголосье,
усталость и  изнеможение слышался вроде  бы  какой-то  слабый шорох,  шелест
лучей, и слов, и всего скрытого, и того, что должно быть еще сказано.
     Человек одинаково неспособен видеть ни ту низость,  которой он окружен,
ни  ту  бесконечность,  которая  неминуемо и  неотвратимо его  поглощает.  В
неправдоподобном  единении   и   путанице   предстает  все   таинственное  и
нескончаемое,  величественное и земное,  божественное и сатанинское -  и все
это в  моей личности,  в происхождении моем,  в моих поступках,  в мысли и в
самом имени.
     - Здоров будь, Богдане наш!
     - Богом данный!
     - От бога все имеешь!
     - Силу, и разум, и отвагу, и...
     - А душа? У кого еще такая душа, как у нашего гетмана?
     - А сердце?
     - За твое сердце великое, пане гетмане!
     - А благородство?
     - Пусть славится твое благородство, Богдане!
     - Какая еще земля рождала такого сына!
     - Батьку ты наш!
     - Ясновельможный!
     - Если не ты, то и никто!
     - Пропадем без тебя!
     - Живи сто лет!
     - Вечно живи!
     - Вечности батьку нашему дорогому!
     - Руку твою дозволь поцеловать, гетмане!
     - К ногам твоим припасть!
     - Все мы твои дети!
     - Виват!
     - Слава!
     Тяжкий угар  застолья угнетал тело,  прижимал его  к  земле,  уничтожал
плоть,  но  дух  возносился в  неоглядную даль,  неудержимо до  самого бога!
Поэтому лучше  всего  я  чувствовал себя  после обеда и  под  знаком Ориона,
похожего на протянутую руку. Рука судьбы. Куда вела меня, на что указывала?
     Матрона была теперь со мною,  сопутствовала мне на пирах и  торжествах,
охотно склонялась к  величаниям и  прославлениям,  но  улавливала каждый раз
миг, чтобы тихо пожаловаться:
     - Мне страшно.
     - Не бойся, дитя мое. Ведь что такое жизнь? Жизнь - неистовство. И надо
не пугаться его, а брать в руки. Посмотри, какие руки у этих людей. Посмотри
на мои руки.  Они грубые,  натруженные,  неуклюжие, но неутомимые и какие же
умелые!  Дай прикоснуться к твоему личику!  Видишь,  какой мягкой и ласковой
может стать эта  рука?  Видишь?  Вот  где  чудо величайшее!  И  в  нем  тоже
неистовство жизни и  жизненности!  Рука эта защитит тебя и спрячет.  Хочешь,
спрячемся с тобой и никого к себе не допустим?
     - Где же теперь можно спрятаться?
     - А где ты пряталась от меня?
     - В Субботове.
     - Хотя бы и там.
     - Это  могло  случиться только потому,  что  ты  великодушен.  Мелочный
человек на  твоем месте никогда бы не отступился.  А  ты оберегал мою честь.
Однако много ли на этом свете таких,  как ты?  Мелкие души повсюду, ох какие
же мелкие!
     - А мои побратимы? Мои рыцари?
     - Не заглядывала в их души. Они и сами не заглядывают в них.
     - Нет у  них ни  времени,  ни возможности.  И  кто же их осудит за это?
Углубляться разумом в недоступное -  величайшая радость для человека, но это
дано только схимникам, пророкам и святым. А где они в нашей земле?
     - Ты соединил в себе всех.
     - Если бы!  Даже неумолимое высокомерие вынуждено платить дань природе.
Дух угнетается темными инстинктами,  плоть бесконечно далека от чистоты,  от
этого боль и  стыд,  от которых не спасешься ничем,  кроме любви и бегства в
одиночество. Убежим с тобой в Субботов, Матронка?
     - Далеко отсюда. Снега. Мороз.
     - Не знаю,  что это -  далеко. Никогда не знал и не пугался расстояний.
Всю жизнь в странствиях, переездах и блужданиях, даже удивлен, что уберег до
сих пор свою душу,  не стала она блуждающей,  - наоборот, упрямо окаменела и
поднялась, будто горный хребет гранитный.
     Мне ли было бояться переездов?
     Еще вчера на том берегу Днепра,  а уже сегодня -  на этом, уже стелются
степи чигиринские,  а  там  и  Тясьмин,  и  пруды таинственные,  все в  инее
серебристом, загадочные пути в долю и недолю.
     Субботов...
     Узнал  и  не  узнал отцовское гнездо,  гнездо Хмельницких.  И  дом  наш
просторный  многооконный,   и  ворота  дубовые  под  козырьком,   и  церковь
деревянная,  и три криницы,  и груши над ними, и склоны знакомые, и холмы, и
степь,  и речка,  все то,  что было,  и одновременно не то,  потому что хаты
подсоседков словно кто-то отодвинул в  сторону,  а мой хутор оброс валом,  и
стена  из  дубовых бревен поверх вала,  и  три  башни  дубовые оборонные,  а
четвертая каменная, и точно такая же каменная угловатая возле дома, а внизу,
вдоль вала, широкий ров - замок Хмельницкого.
     Я  хотел сравнить Субботов со своими воспоминаниями о  нем и не узнавал
воспоминаний.  Все было как когда-то,  и все стало иным,  осуществилось даже
несказанное,  простой хутор стал настоящим замком,  крепостью,  неприступным
убежищем!
     - Кто же это? - спросил я Матрону. - Неужели тот Захарко бестолковый?
     - Делал, как ты велел ему, гетман. Потом присматривал еще за ним Тимош.
Башни каменные велел поставить. Хотел, чтобы все были такими, но не успел до
твоего возвращения.
     Мое возвращение. Куда и когда?
     Желание остаться наедине с Матроной, спрятаться от всего света поразило
меня при взгляде на новый мой Субботов,  пронзило,  как молния, подобно тому
небесному огню,  который раскалывает камень  и  превращает людей  в  соляные
столбы.
     Я оставил за порогом субботовского дома все:  славу,  величие, землю; я
вошел  в   этот  дом,   как  в  райскую  обитель,   я  лишился  даже  своего
непоколебимого духа, сбросил его с себя, будто астральную оболочку для миров
великих и  бесконечных,  ибо  замкнутый мир нашего одиночества не  определял
ничего, кроме вещей простейших и безымянных, кроме воспоминаний и нежности.
     Матрона сама топила печи дубовыми дровами,  как давно когда-то,  и  так
же,  как тогда,  просила меня играть на кобзе и  слагать свои думы,  и,  как
тогда, пролетала невидимо между нами темная волна страсти, и мы уже не знали
ничего,  только нежность и  бессмертные надежды.  Мы  будем  вместе вот  так
всегда и вечно. Мы будем вместе даже после смерти. Вознесенные на небеса или
брошенные в  пекло,  мы будем вместе,  иначе зачем же эта жизнь и этот мир и
зачем сотворены люди?
     Лишь  несколько коротких зимних дней и  бесконечных ночей одиночества в
Субботове,  а могло казаться - целые годы счастья! Давно уже я перестал быть
гетманом,  послушно подчинялся всем Матронкиным капризам,  молчал, когда она
молчала,  пел,  когда хотела,  чтобы пел,  носил дрова для  печей и  воду из
криницы,  я жаждал опрощения и очищения от всего несущественного, суетного и
временного,  я  жаждал покорности,  ибо не  мы ведем женщин,  а  они нас,  и
неизвестно,  к добру или к злу,  -  улыбкой, голосами, благоуханием и теплом
тела.   Назойливая  страсть.   Низвергающая  сила  женской  красоты.  Иногда
тревожный непокой все же  овладевал мною:  как ни  высоки и  ни крепки стены
истой любви,  все же держава возвышается даже над ней,  но я пытался уходить
от  дум о  державе,  имея возле себя эту молодую женщину,  свою долю и  свою
надежду.  Державу не объять ни мыслью,  ни воображением, она требует от тебя
жертв,  и  нет этому конца,  она вся в себе,  а женщина была вся возле меня,
стоит лишь  протянуть руку,  как  она  опутывала меня  объятиями,  заглушала
голосом, окружала дыханием своим, будто облаком, чаровала взглядом, улыбкой,
своим  легким  телом,  которому я  воздавал мысленно наивысшую хвалу.  Руки,
губы, глаза, волосы, брови, плечи, все тело легкое и невесомое, да будет оно
благословенно в  своей щедрости,  красе и  счастье!  Любовь -  это  такое же
неистовство, как и слава. Это мука еще более тяжкая, а неистовство еще более
смешное. Нет, любовь - это благословение жизни.
     В те субботовские ночи меня охватило такое самозабвение,  что я лишился
сна.  Ходил,  топтался,  как домовой,  до  самого рассвета,  снимал нагар со
свечей,  подкладывал дрова в печь,  поправлял покрывало на Матронке, которая
спала всегда улыбающаяся,  наверное,  видела радужные сны и в них карликов с
длинными седыми бородами и молодых рыцарей на резвых конях.
     При свете восковых свечей спящая она была похожа на золотистый дух.
     Утром я  тихо будил ее,  прикасаясь руками к  ее  лицу,  она каждый раз
бессознательно  вздрагивала,   а  когда  раскрывала  глаза  и  видела  меня,
улыбалась так ласково, что я готов был бросить к ее ногам весь мир.
     Перекрещивая руки,  обнимала себя  за  голые  плечи,  прячась  от  моих
тяжких,   жадных  глаз.   Нагота,  прикрытая  только  опущенными  ресницами.
Беззащитность.  Хрупкость.  Детскость.  Ничего  от  женщины.  Застенчивость.
Чистота и целомудрие. В ней самой всходило для меня солнце.
     Шелковая девочка. Золотая девочка.
     Я думал: неужели снова придется покидать ее, разлучаться с нею и идти в
битвы?  Тревожась,  спрашивал Матрону: "Будешь теперь со мною?" Она отвечала
одними глазами, взглядом, улыбкой. "Всегда?" Она отвечала изгибом губ. "И мы
будем вечны с тобою?" Темный крик бился в серых глазах:  "Не знаю!  Не знаю!
Не знаю!"  Крик,  как мои ночи бессонные и  бесконечные,  когда я  утомленно
блуждал по дому, стоял на крыльце, подняв лицо к небу, и звезды ужасали меня
своей недосягаемостью.
     Первые радости отлетали от меня и забирали с собою всю невесомость духа
и  тела,  вместо этого заполняло меня что-то  смутное и  гнетущее.  Что это?
Усталость?  Истощенность? Старость? Все становимся смертными, когда умолкает
любовь,  и  даже тогда,  когда она  утомляется.  С  ужасом убеждался я,  что
невмоготу мне больше нести бремя одиночества нашего и безмолвия Матроны. Она
молчала упорно, загадочно, с улыбкой, но сквозь это молчание я уже улавливал
ее  скрытые жалобы,  ее  замкнутость,  наше  несоответствие.  Как  в  притче
турецкой:  если  на  одну  чашу весов положить двадцать окка,  а  на  другую
шестьдесят, то шестьдесят окка перевешивают. Я перевешивал Матрону тяжкостью
своей,  годами,  величием,  может,  страданием и великим непокоем души,  и с
течением времени все  острее  ощущал свою  старость,  свое  одиночество,  от
которого -  теперь я видел это отчетливо -  не мог спасти меня и сам господь
бог.  В  такие минуты терзался мыслью,  что  так  безрассудно покинул Киев и
замуровался,  зашпунтовался здесь в  Субботове,  в  этом  гнезде родовом,  в
которое, влетев, можно успокоиться и навеки, я же не хотел покоя!
     В эти ночи призывал я к себе Самийла,  но он упорно не появлялся, может
благоразумно выжидая,  пока не испытаю и  высочайших вознесений духа,  и его
падений.
     Дух  вознес тело  и  снова  поверг его.  Бесконечное восхождение вверх,
когда каждый раз все приходится начинать сначала.  Выбрасывал из памяти все,
что  знал  и  умел,   чтобы  иметь  полнейшую  возможность  утешиться  своей
беспомощностью перед лицом мира,  перед землей,  небом и звездами и услышать
слова гения, еще и не сказанные:
     "Будь  народам многим царь,  что  тебе  то  помогает,  еще  внутрь душа
рыдает?"*  Разум  приносит величайшие муки.  Только  безумные всегда веселы.
Разум -  наш высочайший дар,  страсти терзают нас и угнетают,  но мы охотнее
отбрасываем разум, чем страсти, и часто ненавидим уже и не сам разум, а тех,
у кого он проявляется наиболее остро.
     ______________
     * Г.С.Сковорода.

     Так я  дождался наконец Самийла,  когда уже не верил,  что он появится,
когда очистил душу от страстей,  а  память от воспоминаний,  когда усталость
налегла на меня такая,  как при скончании мира,  и я сидел,  подперев спиной
дверь,  на той же скамье, что и много лет назад, наигрывая на кобзе юной еще
тогда Матронке.
     Самийло не  знал ни  препон,  ни  преград,  он легко проникал и  сквозь
запертые двери,  и сквозь крепчайшие стены,  потому и родился он передо мною
освещаемый красными  отблесками угасающих дров  дубовых,  тихо  догорающих в
печке.
     - Челом, гетмане, - беззвучно промолвил он.
     - Благодарение  тебе,  Самийло,  за  то,  что  пожаловал.  Нарушил  мое
одиночество, и вельми кстати.
     - Жаждал же ты одиночества, вот я и не хотел мешать.
     - Жаждал, а теперь не знаю, что с ним делать.
     - У тебя власть над людьми, а ты спрятался от них. Не можешь без людей.
Власть способна и погубить человека, если переполнит его и не найдет выхода,
как дождь из тучи.  Ведаю это по себе,  ибо имею власть над словами,  и  они
тоже душат меня,  если некому их передать.  Выходит,  высочайшее наслаждение
для человека не в том,  чтобы брать,  а в том,  чтобы отдавать,  освобождать
себя от того, что порой с такими трудностями, а то и с муками собрано.
     - Так утешь меня словами, Самийло.
     - От власти нет утешенья, кроме самой власти, Богдан.
     - А разве любовь не выше?
     - Тогда я  спрошу тебя:  а  что  такое любовь?  Разве не  власть одного
человека над другим?  Когда мы были с тобой малыми,  нас учили, что спасение
от  всего можно найти в  вере,  но  даже вера должна быть надлежащим образом
обряжена и  украшена,  чтобы привлекать сердца.  Отцы  иезуиты ведали весьма
хорошо,  что скукой сердец не завоюешь, наверное, потому и выдумали барочное
слово,  барочные храмы,  барочный стиль  искусства и  всей  жизни,  упругий,
патетичный вплоть  до  истерии,  грозный  стиль  сей,  который соответствует
настроению нашего времени, верящему больше сабле, чем рассудительности.
     - Правду молвишь,  Самийло.  Все  рождены своим временем,  и  неважно -
простой ты казак, гетман или король. Какова моя вера? В чем она? Сабля - мой
крест,  победа -  мой бог,  а дума -  моя молитва. Может ли быть свобода без
войны?  Примирить свободу и мир -  можно ли? Кто подскажет? Нидерланд Гроций
провозгласил мысль про  вечный мир.  Но  входить в  мир порабощенным -  кому
охота? Я уже сожалею, что так безрассудно покинул Киев.
     - Ты спешил к своей любви, гетман.
     - Может,  и к любви,  хотя изведать мог ее и в Киеве. Не это гнало меня
оттуда в  Чигирин,  а потом в Переяслав,  а потом снова в Чигирин,  Самийло.
Наверное, искал я в этих заснеженных степях свою Украину, искал ее будущее и
не мог найти.  Где же эта Украина? Где ее искать? Есть ли она на самом деле?
Я  послал в  прошлом году из Черкасс Лист в  вечность,  но до сих пор нет на
него ответа. Обеспокоенность и растревоженность моя не имеет предела. Теперь
я  тяжко казнюсь,  что не задержался в вечном городе нашем,  не собрал всех,
кого  хотел бы  услышать,  не  окружил себя умами величайшими своего народа,
может начиная еще от митрополита Иллариона и Клима Смолятича, не послушал их
речи,  их мысли.  Или,  может, призвать их сюда, в нашу светлицу, Самийло, в
мои бессонные ночи и в мою усталость?
     - А что скажет молодая гетманша?
     - Она спит.  Она спокойна.  Пока ее тело живое,  женщина не думает ни о
душе,  ни  о  разуме.  Но  вернусь к  началу своего повествования.  Как  там
сказано?  Когда засыпают утомленные от любовных ласк влюбленные.  Я влюблен,
потому и  не сплю.  Дух мой превосходит не только все пережитое,  но и  меня
самого.  И  все  же  пусть  подтвердят это  великие сыны  земли моей.  Пусть
соберутся живые,  мертвые и еще не рожденные,  пусть прозвучат голоса вблизи
или  издалека,  из  прошлого  и  будущего,  пусть  заговорят все  великие  и
безымянные.  Может,  пришел бы к нам сам Нестор-летописец, и славный Боян, и
Митуса с ним,  а потом Туровский и Ореховский, Дрогобыч и Рогатинец, Филалет
и Кальнофойский,  Копыстенский и Княгиницкий,  Беринда и Косов, пусть бы дух
Вишенского спустился с  Афона и  заклокотал гневом на  земле нашей,  как это
сказано у него:  "Внутрь души мрак и тьма,  на языце же вся их премудрость".
Пусть услышали бы потомки высокоученое слово Петра Могилы,  а ему ответил бы
Иннокентий Гизель.
     - Не  думаешь ли  ты,  Богдан,  что для стольких умов тесновато будет в
твоем Субботове? - спросил Самийло осторожно.
     - А где же их собрать? Нужны мне там, где я, а не в другом месте.
     - Нужны тебе,  а нужен ли ты им?  Может, для них и не ты и не все мы, а
Киев более всего важен? Мысль твоя простирается аж до митрополита Иллариона,
так вспомни же,  как обращался он  к  князю Владимиру:  "Встани,  о  честная
главо,  от гроба своего,  встани,  отряси сон!  Виждь же и  град величеством
сияющ,  виждь церкви цветуще, виждь христианство растуще, виждь град иконами
святыих освещаем блистающеся и  тимиамом обухаем и  хвалами и  божественными
пении святыми оглашаем,  - и си вся видев, возрадуйся и возвеселися!" Многие
века  мысль  в  нашей  земле неминуемо имела формы святости,  а  более всего
святынь имел в себе Киев.  Так если бы и в самом деле должна была быть такая
необычная  встреча  умов,  о  которой  молвишь,  то  непременно в  Киеве,  в
каком-нибудь славном монастыре,  среди святых отцов,  высоких воспоминаний и
еще более высоких напоминаний.
     - Тогда надо найти монастырь без клопов и комаров, - засмеялся я.
     - Знаешь же,  как написано в святых книгах, Богдан. Огонь и град, голод
и смерть - все это создано для отмщения. И зубы зверей, и скорпионы, и змеи,
и меч... Разве родились бы эти умы в спокойствии и благодати?
     - О,  вельми хорошо ведаю, что их родило. Даже здесь слышно, как до сих
пор еще спорят,  отстаивая свои мысли,  как топают ногами,  гремят голосами,
как  кипят и  клокочут страстями.  Гнев уже и  нечеловеческий,  а  словно бы
небесный,  как стихии,  напряжение мысли огромное.  Может,  мне не дороги их
истины,  а только их страсти.  Я хотел бы представить каковы они,  каковы их
лица,  каковы голоса,  во  что  одеты,  как будут добираться до  Киева,  как
встретят друг друга, примут ли меня в свое общество и что скажут мне.
     - Не  скажут тебе ничего,  гетман,  потому что слишком озабочены своими
яростными спорами. Ты сам должен найти в их словах полезное и нужное, ибо ты
- гетман.
     - Хотел  бы  найти  слова  о  добре