то на
меня,  могла угадать ее. Верил в Матронкину доброту, но и не хотел без нужды
подвергать эту доброту испытаниям.  Поэтому не без радости услышал заверения
Якима,  что он сразу уедет в свою сотню,  а прибыл сюда лишь для того, чтобы
поприветствовать великого  гетмана  с  гетманшей  и  выразить  свою  радость
оттого, что избрали его дом для пребывания.
     Если бы я умел угадать страшную судьбу Якима,  -  может, не отпустил бы
его тогда,  держал возле себя?  Но все равно ведь не спас бы,  ведь удержать
человека можно, пока ты живешь, а после смерти как это сделать?
     А  они как стояли вот сейчас передо мною на  крыльце сомковского дома -
прекрасный Яким и  вертлявый мой Иванец,  оба верные мне,  полные уважения и
любви к своему гетману, так и станут и через два десятилетия, когда меня уже
не  будет,  перед  черной радой казацкой,  два  мужа  в  расцвете сил,  один
простодушный и  чистый,  как и сейчас,  а другой коварный и хитрый,  козырял
тем,  что из  гнезда Богданова,  ходил,  как и  я,  в  простой одежде,  ел с
запорожцами саламату и тетерю обычную,  спал,  подложив седло под голову,  -
Брюховецкий -  Бреховецкий.  Гнездо в самом деле мое,  а дети - кукушкины, и
среди них Иванец - самый подлый. Возьмет он верх над Сомком и отдаст его под
топор палача, но и равнодушный палач-татарин не захочет рубить голову Якиму,
удивляясь людям,  которые  могут  лишать  жизни  такое  совершенное творение
божье.
     Я отпустил Якима,  может, даже прогнал его: уже боялся молодых красивых
мужчин рядом с Матроной, хотя и ведал доподлинно, что всех не прогонишь и не
отстранишь, но и не хотел быть завистливым прежде времени.
     В  Переяславе меня уже  ждали все  мои  старшины и  полковники и  послы
отовсюду -  от господарей молдавского и мунтянского, от князя семиградского,
от ордынцев и от самого султана турецкого, была уже весть, что едет посол из
Москвы,  а  где-то  из-за  Днепра  направлялись ко  мне  панове  королевские
комиссары с Адамом Киселем во главе.
     Выговский,  прискакав в Переяслав по моему велению самым первым, тотчас
пристроил семиградского посла, которого привез с собой, напротив моего двора
на Шевской улице,  а еще один двор держал для королевских комиссаров, но я в
день  своего  прибытия велел  отдать  этот  двор  для  московского посла,  а
комиссаров по  приезде рассовать по  всему городу,  чтобы не  могли свободно
общаться между собой.
     Все  делалось словно бы  само собою,  уже в  ту  ночь я  поставил перед
своими побратимами Матронку, и нарек ее гетманшей, и пани Раину тоже посадил
возле себя  за  столом,  и  пила  она  со  вчерашними мужиками,  лишь слегка
прикасаясь своими шляхетскими губами к крепкому нашему напитку,  а потом она
еще  должна  была  слушать  песню,  которую я  начал,  играя  на  старенькой
отцовской кобзе тридцатиструнной:

                Розлилися крутi бережечки, гей, гей, по роздоллi,
                Пожурилися славнi козаченьки, гей, гей, у неволi.
                Гей, ви хлопцi, ви добрi молодцi, гей, гей, не журiться,
                Посилайте конi ворниiУ, гей, гей, садовiться.
                Та поУдем у чистеС поле, гей, гей, на Пиляву,
                Та наберем червоноУ китайки, гей, гей, та на славу.
                Гей, щоб наша червона китайка, гей, гей, не злиняла.
                Та щоб наша козацькая слава, гей, гей, не пропала.
                Гей, щоб наша червона китайка, гей, гей, червонiла,
                А щоб наша козацькая слава, гей, гей, не змарнiла,
                Гей, у лузi червона калина, гей, гей, похилилася.
                Чогось наша славна УкраУна, гей, гей, засмутилася.
                А ми ж тую червону калину, гей, гей, та пiднiмемо,
                А ми ж свою славну УкраУну, гей, гей, та розвеселимо.

     Я спросил Выговского:
     - Как это ты зацепился за комиссаров?
     - Думал, что ты в Киеве, гетман, туда и поехал.
     - Когда же увидел,  что меня там нет,  почему не поспешил за мною?  Или
захотелось Киселевых медов пробовать?
     - Грех было бы упустить возможность. Выведал намерения комиссарские.
     - Что же ты выведал?
     - Кисель проговорился перед митрополитом.  Мол,  мы  тут  будем держать
тирана за  слово,  которое он дал под Замостьем:  амнистия,  12 тысяч войска
реестрового и отмена унии.  А за все это - казацкое войско все отодвинуть на
Запорожье, а в Украину пустить панов в их маетности.
     - Есть в кувшине молоко, да голова не влезет! Что из Литвы?
     - Радзивилл пошел против казаков.
     - Как же замирение королевское?
     - Мол, Радзивилл нарушает волю королевскую.
     - Алешто! Они нарушают, значит, и нам не грех. Что привез от Ракоци?
     - Посол со мною прибыл. Просится к тебе.
     - Приму после. Первым буду принимать московского посла.
     - Еще не прибыл, да и неизвестно когда будет.
     - Тогда султанского. Следовало бы дать ему асисторию возле моего двора,
а ты взял да разместил там посла семиградского.
     - Не хотел пускать сюда басурманов.
     - Когда нет в христианстве правды,  можно попробовать ее и у иноверцев.
Когда тонешь, то и за бритву схватишься. Что же Ракоци молодой обещает?
     - Может  собрать свое  войско в  Мукачеве и  ударить оттуда на  Краков.
Поможет ему Януш Радзивилл,  потому что они в союзе,  как диссиденты,  кроме
того,  может,  станут свояками,  ибо  Радзивилл женат на  дочери молдавского
Лупула,  а  Ракоци хочет жениться на младшей дочери Лупула.  Говорят,  такой
красы невиданной,  что уже и молодой Потоцкий,  и сын Вишневецкого, и Ракоци
зарятся на  нее,  даже султанский двор обеспокоился и  забрал эту Роксанду в
султанский гарем, чтобы сберечь целомудрие.
     - Много  успел ты,  пан  писарь!  И  о  целомудрии дочери Лупула узнал?
Может,  расскажешь старшинам,  как  сохраняют  это  сокровище  в  султанском
гареме?
     - Ну, пока султан малолетний, укрытие там самое надежное.
     - Хватит об этом целомудрии. Чего же хочет Ракоци за услугу?
     - Хочет, чтобы ты помог ему добыть корону польскую.
     - И тогда будет казацким покровителем или как?
     - Наверное.
     - Хорошо. Теперь послушаем Джелалия. Филон! Придвинься-ка поближе!
     Джелалий,  потемневший от вина,  сел ближе,  отодвинув Чарноту и  судью
генерального Самийла, неприязненно взглянул на Выговского. Поднял бокал.
     - За твое здоровье, гетман, и за здоровье гетманши молодой!
     - Не  был ты,  Филон,  таким вежливым,  когда мы с  тобой в  Стамбуле в
неволе сидели, а при султанском дворе уже и нахватался?
     - Да где там,  пан гетман?  - засмеялся Джелалий. - До султана и не был
допущен,  ведь мал он еще,  да и мы,  выходит, тоже малы, никто и не знает о
нас толком. С трудом добрался до великого визиря. А тот так и брызжет слюной
в лицо!  Изменили,  мол,  панам своим и вере своей,  да еще и нас предадите,
зачем притащился к священному порогу его величества султана!  Ну,  и еще там
много чего было сказано,  да я уж и не прислушивался:  они так бормочут,  ты
ведь знаешь,  Богдан. Так я и говорю этому визирю. Мы, говорю, у панов своих
терпели муку большую,  чем у  вас невольники на  галерах,  так почему должны
придерживаться верности своим мучителям?  А  прибыл я  от  народа великого и
храброго, и просим только давать нам татар, а мы будем платить вам дань, как
валахи,  молдаване и  Семиградье,  сколько уж там скажете,  а против каждого
вашего врага мы будем всякий раз выставлять хоть и десять тысяч войска, а уж
какое это войско, вы хорошо ведаете и сами.
     Вот  так поговорили,  и  визирек этот сделал все как следует,  уступил.
Отправили уже меня не одного,  а с послом своим Осман-чаушем, привез он тебе
фирман султанский и подарки от султана и от султанской матери.
     - Бекташ-агу видел?
     - Не видел, а письмо от него к тебе есть у Осман-чауша.
     - Завтра станешь у меня с послом султанским, - сказал я Джелалию.
     Выговский  осторожно  подсказал,  что  надлежало  бы  раньше  дождаться
королевских комиссаров.
     - Вряд ли нужно кого-нибудь принимать раньше комиссаров...  -  выставил
он над столом ладони, как апостол на тайной вечере.
     - К дьяволу! - крикнул Чарнота. - Что нам эти комиссары!
     - Мы королевские подданные, - смиренно напомнил пан Иван.
     - А может, это король наш подданный? - ударил кулаком по столу Чарнота.
- Разве не наш гетман поставил королем Яна Казимира? Я и Замостье не захотел
брать ради этого!
     Теперь уже  смеялись все,  вспоминая,  как  Чарнота "не  захотел" брать
Замостье.
     - Молись богу,  что  хоть сидеть уже за  столом можешь,  -  крикнул ему
Вешняк.
     - Вир  инкомпарабилис,  -  покичился своим  знанием  латинского Тетеря,
обращаясь к своему тоже эдукованному соседу Матвею Гладкому.
     Чарнота на слова Вешняка не откликнулся,  а латынь Тетери задела его за
живое.
     - Ты себе верь или не верь,  - презрительно кинул он Тетере, - мне лишь
бы гетман мой верил, вот как!
     - Всегда ли они такие? - шепотом спросила меня Матронка.
     - А  какими же  хотела их  видеть?  Жалуются,  возмущаются,  гневаются,
плачут,  мучаются,  проклинают, угрожают и обвиняют друг друга и весь мир, а
гетман за всех должен просить,  требовать, оправдываться, объяснять. А потом
все просят:  помоги.  Помоги одолеть врагов и  собственную слабость,  помоги
жить, помоги умереть, помоги перейти в вечность.
     - Мне страшно, - прошептала еще тише она.
     - Чего тебе страшно,  дитя мое? Испугалась этих воинов? Да ведь они как
дети -  добрые душой, чистые сердцем, а благородством никто в мире с ними не
сравнится.
     - Страшно возле тебя, - сказала она.
     - Как это? Что молвишь? Или я не сумею защитить тебя от всех бед?
     Может,  это  Переяслав  так  подействовал на  Матронку?  Вспомнила свое
сиротство и все вспомнила,  не спасала от воспоминаний и пани Раина, которая
сидела поблизости от нас и играла глазами на моих полковников,  не спасал ее
даже я в своей славе и всемогуществе. Чем тут поможешь?
     Я  встал  из-за  стола,  протянул кубок,  чтобы  джура наполнил его,  -
пригласил товарищество:
     - Панове братья!  Пили уже и  за мое здоровье,  и  за здоровье гетманши
Матрегны,  и  за  все добро и  богатство для всех нас.  Но еще раз прошу вас
выпить за гетманшу нашу Матрегну, чтобы ей хорошо было среди нас, а мы с нею
будем как один, ибо она теперь дочь и мать наша! Слава!
     Я  поцеловал Матронку,  прежде чем  выпить,  подняв ее  на  одной руке,
легонькую девчонку, счастье мое и радость наибольшую. Поцеловал ее в чело, и
оно было холодное,  как лед. Чело - монастырь, стан - молодой тополь, волосы
- дождь,  ладони -  снег,  уста -  смех,  глаза -  плач,  так дивно была она
создана - на радость мою или на горе?
     Старшины же мои шли к  Матронке,  как на богомолье.  По нашему древнему
обычаю несли дары.  Нечай клонил свою негнущуюся шею и клал к ногам гетманши
целые вороха драгоценностей.  За ним шел Богун, светя своими умными глазами.
Потом левобережные полковники подошли с поздравлением и подарками.  Джелалий
бросил на  гору своих подарков даже подшитый соболями кафтан,  полученный им
от султана, еще и запел, пританцовывая:

                Коли б не тая горiлица, не тая мокруха,
                Не так хутко я збавився б вiд свого кожуха...

     Я  обнял и  поцеловал Филона,  задержал его  возле себя,  хотел сказать
Матронке,  что это за человек и  какой человек,  но только развел беспомощно
руками.  А тут уже подходил Чарнота,  сверкая своими черными глазами, вел за
собою  десяток молодых пахолков,  которые на  вытянутых руках несли подарки,
припевал, как Джелалий:

                Мене дiвки пiдпоУли,
                Жупан менi пiдкроУли..

     - Успокоилось ли твое сердце? - тихо спросил я Матронку.
     - Не знаю. Ничего не знаю, - промолвила она.
     Боялась чего-то неизвестного мне,  и  тут я  был бессилен со всей своей
гетманской  властью,   потому  как  и  наивысшая  власть,   доходя  до  души
человеческой, становится беспомощной.
     - Со мной ничего не бойся,  -  сказал я  Матронке с  несвойственной мне
самоуверенностью.
     - А без тебя?
     - Не будешь без меня никогда.
     Не нужно было говорить этих слов,  но уже сказал и  махнул товариществу
своему  дорогому,   чтобы  запевали  песню.  Может,  хотя  бы  снова  те  же
"Бережечки" или же  "У гаю,  гаю,  чабан вiвцi зганяС".  Еще в  "Роксолании"
Кленовского рассказывается об этой нашей старинной песне, как летит на белом
коне чабан к дивчине,  которая его причаровала. Прилетел и я на белом коне к
своей любови.
     Надолго  ли?  И  возможна ли  любовь  на  тех  вершинах,  на  которых я
оказался? Хотел, чтобы была там любовь, а то как же иначе?
     Был я  добрым в  тот вечер,  хотел быть согласным со  всеми.  Выговский
предостерегает,   чтобы  не  принимал  никаких  послов,   пока  не  прибудут
комиссары?  Согласен. Пани Раина жаловалась на неучтивость моего сына Тимка?
Я подозвал его к себе, обнял, спросил тихо: "Хочешь, пошлю тебя в Молдавию?"
- "А чего я там не видел?" - "Говорят, у Лупула дочь красы невиданной". - "А
что мне ее краса?" - "Захочешь - станет твоей женой".
     Он  оторопело посмотрел на  меня.  Как ни пьян был,  а  показалось ему,
будто я говорю неразумное.
     - Хорошо, - сказал я ему. - Еще поговорим об этом.
     Так прошла эта ночь в моих попытках творить благодеяния, а потом я стал
ожидать королевских комиссаров, то есть согласился с советами Выговского.
     Кисель  со  своими  приятелями  из  Фастова  поехал  на  Триполье,  там
перебрался через Днепр и заночевал в Воронькове.
     Я надумал принять комиссаров с почестями.  Выехал навстречу им за город
с Матроной в санях, с полковниками и старшинами, под знаками, белым бунчуком
гетманским и  красной запорожской хоругвью.  Усадил к себе в сани Киселя,  и
так въехали в город.  Из двадцати пушек ударили в знак приветствия, пан Адам
растрогался,  называл меня милым приятелем (в  который уже  раз!),  призывал
прижать к  сердцу все духовные сокровища народа,  позаботиться о  его вере и
будущем.  Чья бы корова мычала,  а  его бы молчала!  Но я до поры до времени
сдерживался, чтобы не расхолодить пана сенатора, пригласил его с комиссарами
к себе на обед,  дал время для устройства со всеми панскими удобствами (но и
не  давал слишком много времени,  чтобы не поняли,  как рассовал их по всему
Переяславу да  еще и  окружил казаками,  будто для обеспечения комиссарского
спокойствия).
     На обеде, как только я пригласил Киселя сказать слово, он начал орацию,
передавая мне и  всему войску ласку королевскую и хвалясь,  что привезли они
от Яна Казимира клейноды для гетмана,  но тут Джелалий без церемоний прервал
его суровой речью:
     - Король как король,  потому-то  мы  и  поставили его над вами.  Но вы,
королята,  князья и сенаторы,  броите много -  и уже столько наброили! И ты,
Кисель, кость от костей наших, отщепился и пристал к ляхам.
     Я попытался урезонить Филона,  но он,  махая перначем под самым носом у
пана  Киселя,  кричал  так,  что  полковникам  пришлось  успокаивать  его  и
отталкивать от  побледневшего пана сенатора,  которому изменил его рыцарский
дух, коим он так любил хвалиться повсюду.
     - Привезли сии игрушки, - кричал Джелалий уже из-за спин старшинских, -
хотите одурачить казаков, чтобы снова взнуздать? Нужно оружием, а не словами
кончать дело! Имейте вы свою Польшу, а Украина пусть казакам будет!
     - Видишь,  пан  Кисель,  -  сказал я,  -  услышал ты  лишь одного моего
полковника,  а из них каждый как порох,  - не знаешь, когда и взорвется. Так
как  тут  начинать комиссию,  не  смягчив хотя бы  малость мятежных душ сих?
Нужно вам будет подождать,  пока я  приму послов иноземных и  дам им отпуск,
потом, может, и возьмемся за свое дело.
     - Но ведь комиссия не может ждать!  - воскликнул пан Смяровский, давний
мой знакомый из-под Замостья.
     Я посмотрел на него спокойно,  но тяжело.  Помнил его ненавистные слова
про Кривоноса.  Может,  и сюда напросился, чтобы сводить счеты с Кривоносом?
Так нет уже Максима,  нечего и искать. А тот князь Четвертинский? Тоже будет
вспоминать  свои  кривды  и  своего  брата,  убитого  в  Нестерваре горячими
головами,  и невестку свою,  ту белую княгиню,  которая так пришлась по душе
Максиму?  Так нет же Кривоноса уже теперь ни для кого,  а эта белая княгиня,
говорят, уже нашла себе какого-то шляхтича и утешилась в горе своем двойном.
     На кого из комиссаров ни смотрел я,  в каждом вычитывал ненависть к нам
и презрение, так почему же должен был уважать их сам?
     - Не могут ждать послы иноземные,  - промолвил спокойно. - Ведь прибыли
издалека и от чужих властелинов.  А мы - свои, в своей державе, у себя дома,
так куда же нам спешить?  Пью за ваше здоровье,  панове комиссары, и на этом
конец ныне, а что завтра будет - увидим.
     А   завтра  ждал  я  прибытия  посла  московского,   подьячего  Василия
Михайлова,  но  он  был  и  не  посол,  а  только гонец,  который должен был
присмотреться к  нам,  убедиться в нашей силе,  мне же передать,  что вскоре
прибудет ко  мне  настоящий посол от  самого царя с  письмами и  надлежащими
наставлениями.
     Зато подарки от царя Михайлов привез такие,  что и с послами никогда не
присылаются: сорок соболей в 200 рублей и два сорока по 150 рублей, всего на
пятьсот рублей.
     Я принял Михайлова,  как брата,  одарил его щедро,  приготовил еще одно
письмо к  царю,  в  котором снова писал о желании всего народа нашего быть в
подданстве царском и  просил помощи против шляхты.  Отпуск Михайлову дал  не
сразу,  чтобы повнимательнее присмотрелся он  ко  всему,  что  происходило в
Переяславе, и было ему о чем рассказывать в Москве.
     Сам тем временем принимал султанского посла Осман-чауша.
     Пышное это было зрелище для казацкого глаза.  Осман-чауш стоял во дворе
напротив моего гетманского,  потому мог  бы  просто перейти улицу,  а  перед
крыльцом я  уже и  встретил бы его.  А он вырядился,  как будто бы в дальний
поход.  Сам на коне, и вся его свита тоже на конях под чепраками и попонами,
такими  дорогими,  что  за  каждую можно  купить целый  город.  Окружил себя
султанский посол закованными в черное железо разбойниками, будто отправлялся
на битву, привез из Стамбула даже своих барабанщиков и зурначей, и вот так с
грохотом,  дикими возгласами и криками, в роскошном мрачном величии двинулся
этот поход через улицу,  и  все это продолжалось так утомительно долго,  что
весь  Переяслав успел посмотреть на  турецкое диво,  и  купцы чужеземные,  и
служки панов комиссаров, и те люди посольские, которые там обретались.
     Впереди своего  похода Осман-чауш  пустил помощников,  в  раззолоченных
кафтанах,  подбитых толстым мехом, в тюрбанах таких огромных, будто намотаны
они были не  на головы,  а  на бочки,  что ли.  Каждый из них нес на золотой
парчовой подушке подарки для меня от  султана:  саблю в  драгоценных ножнах,
хоругвь,  шитую золотом и жемчугами, и булаву в редкостной яшме, серебряную,
золоченую.
     Я  встретил посла  перед крыльцом с  короткой речью,  принял султанские
дары,  пригласил Осман-чауша в дом -  уж очень вельможного турка донимал наш
мороз, и потому вид у пана посла был далеко не торжественным.
     Разогревшись в  тепле  да  еще  чаркой гетманской (хотя  и  запрещенной
кораном!)  горилки,  Осман-чауш  сказал,  что  вместе с  дарами высокими для
гетмана  Войска  Запорожского от  падишаха  Высокая  Порта  послала  веление
крымскому хану и  силистренскому паше помогать казакам своей воинской силой,
а  если нужно будет,  то  деньгами или  оружием.  Передал мне  еще письмо от
самого   падишаха,   в   котором  султан  (то   есть   его   великий  визирь
Бойну-Игри-Мехмед-паша) писал:  "Ваши слова,  полные покорности и приязни, и
все написанное вами о  вашем войске и  ваших неприятелях,  было обнято нашей
мудростью, которая обнимает весь мир".
     После  этого  Осман-чауш  передал  мне