лыбку,  что у  меня заиграла
душа.
     - Как там мои все? - спросил я его.
     - Да уже! - беззаботно промолвил он.
     - Здоровы?
     - Благодарение богу.
     - А гетманша?
     - И гетманша в добром здравии.
     - Что же она?
     - Ждет.  Гетманша ждет тебя, великий гетман, а пани Раина, похоже, ждет
вроде бы  свадьбы,  гетманич Тимош даже  насмехается над  ней.  Говорит,  не
страшно жениться,  а страшно к попу приступиться. Когда я монаха того привез
от  патриарха,  пани Раина даже подпрыгивала от радости и  вмиг выпустила из
своего  тайника пани  гетманову,  а  Тимош,  напоив  монаха нашей  скаженной
горилкой, поджег ему бороду одной из тех свечей, которые сами зажигаются. Ну
шума было!  Уже пани гетманова, чтобы загладить дело, подарила монаху за его
бороду пятьдесят талеров. Ведь ему без бороды - что мужчине без штанов!
     Я слушал и не слушал глупые россказни Демка.  Гнал коня. Был теперь как
тот чабан из песни, который, будучи привороженным чарами дивчины, прилетел к
ней на белом коне.  Летел на белом коне в  Чигирин,  навстречу своей печали.
Теперь дорога была каждая минута,  ибо чем дольше я  не буду приезжать,  тем
больше она будет озабочена,  встревожена, измучена долгим ожиданием, а хотел
видеть ее веселой, озаренной, в безгранично щедрой радости.
     В знак приветствия били из пушек, разрывали воздух тугой стрельбой, а у
меня  разрывалось сердце  от  нетерпения,  звонили  колокола  чигиринские на
радость гетману, а во мне звенел голос Матронки, который я должен был вскоре
услышать.
     Она одна встречала меня!  Не было никого,  пани Раина исчезла, как злой
дух,  никто не  решался соваться во  двор гетманского дома,  пустыня была бы
страшной,  если бы не стояла на резном крыльце в  ожидании меня она сама!  В
кунтуше, крытом жарким бархатом, талия и рукава в обтяжку, воротник широкий,
лежащий,  откидные отвороты на  высокой груди,  высокие обшлага на  рукавах,
кунтуш  на  груди  открытый,  только в  талии  схваченный золотой застежкой,
подпушка,  как и надлежало жене гетманской, положена из мехов не малоценных,
а соболиная пластинчатая,  и шапка на Матроне тоже соболиная, и стояла не на
голых  досках и  не  на  казацкой дерюжке,  а  на  дорогом персидском ковре,
светила навстречу мне  своими серыми глазами уже  не  пугливо,  как это было
раньше, а как-то словно бы хищно - она или не она?
     Но  когда  я  выскочил из  седла  и,  пошатываясь,  побежал к  крыльцу,
выставила    вперед    тонкие    руки,    испуганно    сверкнула    глазами,
застонала-заплакала:  "Нет!  Нет!  Нет!"  Она!  Гетманша!  Сграбастал  ее  в
объятия,  готов был задушить и  уничтожить и  сам готов был уничтожиться вот
здесь, ведь зачем же мне жить более? Потом оттолкнул ее от себя, не отпуская
из рук,  заглянул в глаза,  в самую глубину, хотел спросить, ждала ли, но не
мог  вымолвить ни  слова,  только потом выдавил из  себя  вовсе не  то,  что
хотелось:
     - Где была?
     - Где же мне быть? В Чигирине!
     - Тогда,  когда я искал тебя!  - закричал я. - Летом! Когда спряталась!
Когда вы со своей матерью...
     - Разве ты искал меня? - сказала она спокойно. - Ты приехал и уехал.
     - Что же я должен был делать? Перевернуть всю Украину ради тебя?
     - Зачем всю Украину? Разве я так далеко была?
     - Где же ты была? - не закричал, а застонал я, как будто от этого стало
бы мне легче.
     - В Субботове.
     - В Су...  -  я посмотрел на нее ошеломленно.  - Как могла ты там быть?
Кто тебя туда? Там же все уничтожено.
     - Сам сказал Захарке Сабиленко отстроить.  Он и  сделал.  И  отвез туда
меня.
     - Захарка? Шинкарь некрещеный?
     - Считал,  что ты прежде всего захочешь посмотреть на свой Субботов.  И
уговорил меня туда поехать. Я ждала тебя там.
     Ждала в  Субботове!  Как  я  мог  забыть про  свой Субботов?  Как я  не
подумал, не почувствовал, что она ждет меня?
     Я склонил перед нею голову.
     - Прости меня, Матронка.
     - Ты обидел мать.
     - Виновен и перед ней.
     - Она хочет теперь сыграть нашу свадьбу.
     - Свадьбу?  Когда все  утопает в  крови?  Была уже наша свадьба здесь -
разве забыла?  Желтые Воды наша свадьба,  и Корсунь,  и Пилявцы,  и Львов, и
Замостье!  Мало -  так  еще  будет!  Поедем в  Переяслав.  Там соберется вся
старшина Войска Запорожского,  поставлю тебя  перед  нею,  назову гетманшей.
Мало тебе?
     Она молчала.
     - Пригласишь меня в хату или как? - спросил я.
     Она отступила от  дверей,  но я  не пошел впереди нее,  взял Матрону за
руку,  повел  с  собою,  в  светлице сорвал с  нее  кунтуш соболиный,  снова
оттолкнул от себя, смотрел и не мог насмотреться. Была в саяне из серебряной
в золоте травчатой объяри,  обшитой немецким кружевом с городами,  к саяну -
босторг жаркий в золотых травах с кружевом в серебре и золоте.  Ждала своего
гетмана, ждала!
     У меня задрожали ноздри.
     - Стала бы ты передо мною где-нибудь там в снегах,  когда я ехал,  -  я
растопил бы все снега! - сказал ей шепотом.
     И тут холодной тенью возникла между нами пани Раина.
     Я поклонился своей шляхетной теще,  проклиная ее в душе и с отвращением
думая о том,  как придется извиняться перед нею за свое грубиянство тогда, в
июне. К счастью, она не дала мне промолвить ни слова, змеино поиграла своими
тонкими устами, потом известила:
     - Там гонцы к пану гетману.
     - Что за гонцы неурочные? - недоброжелательно взглянул я на пани Раину.
     Ни  любви,  ни  дружбы.  Враги до  самой смерти,  и  тут  уж  ничего не
поделаешь.
     - Гонцы от панов королевских комиссаров,  -  мстительно улыбнулась пани
Раина и  упорно стояла,  не уходила из светлицы,  не оставляла нас наедине с
Матронкой,  ждала,  чтобы я возвратился к своим гетманским обязанностям, тем
более что речь шла о милых ее сердцу панах комиссарах.
     Я  пошел  к  гонцам,  и  помост прогибался под  моей  тяжелой походкой,
содрогались стены,  жалобно  звенела  серебряная  посуда  в  креденсах,  все
содрогалось испуганно, только пани Раина стояла неподвижно и вела меня своим
змеиным взглядом, как по шнурку.
     Гонцы были  не  от  самих комиссаров,  а  от  моего писаря генерального
Выговского,  который возвращался из  Семиградщины,  вез  с  собою  посла  от
Ракоци,  но  писал не  про свое посольство,  а  в  самом деле про комиссаров
королевских,  ибо,  мол,  по  приезде в  Киев  узнал,  что  комиссарам чинят
всяческие  препоны  в  их  миротворческой  миссии,  держат  на  волости  без
провианта и фуража,  кто отлучается от комиссарского полка, платится жизнью,
потому необходимо вмешательство гетмана,  а  также следует твердо определить
место  комиссии.  На  отдалении пан  Иван  забыл о  своей осмотрительности и
проявлял незаурядную назойливость.  Забыл, кому служил. Кисель был милее его
сердцу, чем гетман казацкий!
     - Где вы оставили писаря генерального?  - спросил я старшего из гонцов,
человека, видно, больше шляхетского, чем нашего казацкого обхождения.
     - Пан  Выговский гостит у  митрополита Косова в  Киеве,  ясновельможный
мосципане гетмане,  -  промолвил тот, стряхивая пальцем наледь с усов. - Они
вместе  выезжали  к  королевским комиссарам в  Новоселки,  в  маетность пана
сенатора Киселя, теперь ждут веленья мосципана гетмана ясновельможного.
     Как  там  очутился мой генеральный писарь и  зачем встревал не  в  свое
дело?  Должен был торопиться ко мне,  а он, вишь, целуется с Киселем да пьет
монастырские меды в Киеве!  Я знал,  что Кисель рвался исполнить свою миссию
комиссарскую до крещения,  после чего я назначил войсковую раду,  на которой
казаки могли либо одобрить поход на море,  либо подтвердить союз с ордою.  Я
распустил войско  только  до  заговин,  а  после  заговин должны были  снова
собираться в  обоз на Масловом Ставе.  В каком количестве будет это войско -
Киселю было не все равно.  Но что он мог поделать?  В  Киеве я не стал ждать
комиссаров,  выехал оттуда, еще когда они где-то неторопливо продвигались по
Волыни,  и  назначил местом встречи Богуслав.  Комиссары ехали по  тем самым
шляхам, что и я из-под Замостья, но только видели не то, что пришлось видеть
мне:  панские глаза устроены как-то не так. У меня перед глазами расстилался
край,   словно  созданный  или  обреченный  на  руины,   край,  претерпевший
опустошения всех родов,  уничтожение и  всесожжение,  залит был человеческой
кровью, засыпан пеплом, а панам комиссарам виделось всюду только гультяйство
и мятежничество, и если и замечали они какие-нибудь уничтожения, то относили
это за счет заслуженной кары.  Там,  где я встречался с крайним обнищанием и
недолей,  там паны комиссары замечали только дары из-под Пилявцев; я делился
черствой краюшкой с  сиротами,  умиравшими с голоду,  а пан Кисель в Звягеле
обедал у  какой-то  шорницы,  которая подавала ему еду на  дорогом серебре и
смеялась над Хмелем, что так скромно живет, хотя бог послал всего много.
     - Так где нынче панове комиссары?  -  еще спросил я гонца.  - Почему же
сидят на волости и до сих пор не въехали в Киев?
     - Пробовали,  но в  Ходосове казаки с посполитыми преградили им дорогу,
пленили панов комиссаров,  и им пришлось давать выкуп. Помог пан генеральный
писарь. Если бы не он...
     Я  с  неохотой  махнул  рукой.  Довольно уже  наслышался о  своем  пане
Выговском. Всегда был таким преданным и смиренным... А может, - хиренным?
     - Ладно,  -  молвил я гонцам этим неуместным.  - Скачите назад в Киев и
передайте пану  писарю  генеральному,  чтобы  немедля  прибыл  в  Переяслав.
Комиссары же,  если хотят стать передо мной, пускай направляются через Днепр
вслед за паном Выговским.
     День заканчивался, а хлопотам гетманским не было конца. Прилетели гонцы
из Белой Церкви от Джелалия, возвратившегося от султана. Спрашивал, куда ему
направляться.  Демко мозолил глаза, ожидая моего веления созывать старшин на
угощение,  или на свадьбу,  или еще там на что;  пани Раина ходила за ним по
пятам,  норовила остаться со  мной с  глазу на  глаз,  но потеряла надежду и
выставила вперед Матрону,  чтобы хоть она  отогнала от  меня моих назойливых
казаков.
     - Завтра едем с тобой в Переяслав, - сказал я Матроне.
     - Отдохнул бы ты,  гетман,  дома.  И с детьми не говорил... - напомнила
она.
     - Поговорю еще. А отдыхать на том свете буду. Время - не для отдыха.
     - Может, хоть посмотрел бы на Субботов. Захарко заново отстроил его...
     - Посмотрю. Слишком много всяких напоминаний.
     - Какие же еще напоминания?
     - А  ты  не знаешь?  Дурили мне голову летом,  хотите дурить и  теперь?
Тогда сговорились между собой,  и  лани  Раина обвинила меня  чуть ли  не  в
распутстве,  а  теперь ты винишь,  что поехал тогда из Чигирина в  напрасном
гневе и не нашел тебя там, где ты меня ждала. Что же это за встреча!
     Она  подлезла мне под руку,  прижалась,  ластилась по-кошачьи,  была не
похожа на себя. Неужели снова наущения пани Раины?
     - Гетманич Тимош безецный, - прошептала неожиданно.
     - К кому же? К монаху патриаршему, который перепился нашей горилкой?
     - К пани Раине.
     Я ожидал,  что она скажет:  "Ко мне", - и уже негодовал на Тимка за его
нестатечность* и  готов был  всерьез возмутиться,  и  велеть прислать его ко
мне, чтобы проучить как следует. Но ведь Тимош - и пани Раина?
     ______________
     * Нестатечность - непристойность.

     - Ты сказала: к пани Раине? - переспросил я Матрону.
     - Да.
     Я расхохотался.  Пани Раина хотела быть благословенной после того,  как
не удалось стать грешной. Участь всех нечестивцев.
     - Я   буду  ограждать  ее  честь.   Останется  здесь  присматривать  за
гетманским домом. И за Субботовом, - не сдержал своей мстительности.
     Но  Матронка больше не  защищала пани Раину.  Молча прижималась ко мне,
обвивала меня  чарами,  вовсе ей  не  присущими,  даже  во  мне  пробудилась
ревность  и  подозрения,   которые  не  знал,  чем  и  заглушить.  Попытался
отстранить ее  от  себя и  не мог.  Это податливое молодое тело было сильнее
меня, моего гнева и моего раздражения.
     Сладкая дрожь плоти.  Грудь вылущивается из одежды,  как ядро из ореха.
Смятая ночь - и все смято.
     На рассвете мы отправились на Переяслав,  и  пани Раина была с нами.  Я
согласился на это без уговоров, без слов и мольбы. Жаль говорить!
     Заря была холодная.  Мы  погрузились в  сизый мороз,  и  его молчаливая
неистовость забавляла меня.


        "30"

     Впервые ехал я с Матроной.  Это был не военный поход,  в который казаку
жену брать негоже,  а  простой переезд с одной стороны Днепра на другую,  от
одного  города  до  другого.  Переяслав  объединял нас  с  Матронкой далеким
воспоминанием,   она   возвращалась  в   свое  детство,   я   -   в   давнюю
растревоженность и в гетманское беспокойство.
     Пока мы были бессильными и угнетенными,  никто нас не знал,  теперь же,
когда поднялись в  силе,  потянулись к нам отовсюду цепкие руки,  ненасытные
взгляды, разгорались нечистые страсти. Так что же лучше - сила или бессилие?
     В  Переяслав со  всех сторон съезжались послы,  где-то  там  мой  есаул
Иванец  Брюховецкий  вместе  с   Чарнотой  устроили  их  так,   чтобы  самых
значительных  принять  на  улице  Шевской,  где  в  доме  Сомка  должен  был
остановиться я,  а остальных поместили кого дальше,  кого ближе,  -  в своем
доме уже мы теперь распоряжались!
     Приветствовали меня  соседние  земли,  почтение приносили отовсюду,  из
самых  отдаленных стран могущественные властелины,  сопутствовала мне  слава
всех  достоинств и  всемерного счастья.  Но  нет  покоя и  на  самой высокой
ступени блаженства,  а если бы и был, то слишком краток, как тишина, которая
всегда предвещает бурю.
     Может,  только и  отпущено было в  ту зиму беззаботного счастья в  этом
переходе через  Днепр,  когда рядом Матрешка,  и  речь  спокойная и  чувства
неомраченные.  Ехала рядом со мною всю дорогу верхом,  в  сани к  пани Раине
садиться   не   хотела,    была   наконец   настоящей   гетманшей   и   моим
ангелом-хранителем,  а еще -  моей ученицей и хранительницей дум.  Не боялся
обвинения в изнеженности,  ибо разве же не бывает так, что и некоторые копья
во  время битвы стоят вбитыми в  землю и  не  пронзают вражеских тел.  Песни
звенели на походе,  смех и  возгласы,  а  затем долго скакали мы в молчании,
только тяжкий топот конский да  стаи напуганных зимних птиц над нами;  потом
заводил я с Матронкой речь о достоинствах,  которые помогают укрощать порывы
сердца,  ибо,  как  говорил еще преосвященный Винцент Кадлубек,  доблестного
мужа украшает не только сила телесная, но и безупречность духа.
     Матронка  со   смехом  допытывалась,   не   намекаю  ли  я,   говоря  о
безупречности   духа,   на   ее   детские   приключения   нецеломудренные  с
переяславскими лавочниками,  я  же  испуганно отмахивался руками,  словно бы
отгоняя злых духов прошлого,  и  снова переводил речь на хрониста из древних
веков,  угощал свою гетманшу его дикой латынью,  в  которой смертельный грех
простого и понятного языка обойден был старательно и последовательно.  Разве
же  это  не  обо  мне и  моей жене сказано было:  "Очень удивительна в  муже
храбром не только незамутненная терпеливость, но также и особая сметливость,
когда он  удары причиненной кривды не  только спокойно переносит,  но даже с
благодарностью прощает, живо делает невинными, внимательностью вознаграждает
и дарами осыпает. Но откуда же взялись эти дочери всяческих добродетелей (их
целый сонм!),  которые,  какой бы долг ни исполняли,  что бы ни делали,  все
относят к  смышлености?  К примеру,  терпеливость,  которая является дочерью
мужества,  три чести носит в  одном и  том же мешке:  честь слабости,  честь
труда,  честь обвинений или кривд.  Увидев расторопность,  спрашиваешь:  что
несешь,  дочь?  На это она,  сгибаясь под тяжестью:  поторопись, мать, сними
тяжесть с  обессиленной,  сестра твоя отвага велела к тебе тяжесть принести.
На  это  расторопность сказала:  знаю  моей сестры сладости,  знаю привычные
дары,  велит,  чтобы мы ей служили,  о  терпеливость,  будем терпеть вместе.
Потому подержи немного, сделаю, чего просит.
     Суровые  глыбы  кладет  в  печь  желаний,   дует,   готовит,   пробует,
раскладывает на части и дивным искусством создает украшения".
     - Неужели мне все это непременно надо понимать?  - испугалась Матронка.
- Для жены такое непосильно.
     - Оставим это мужам натруженным,  - охотно согласился я с ее нежеланием
ломать голову над словами пана Винцента.
     Однако слишком легкая победа не удовлетворила Матронку.
     - Тогда что же остается женам? - спросила она.
     - Жены либо ведут благочестивую жизнь, либо изменяют своим мужьям.
     - Что же выпадает на мою долю?
     - Благочестивость, дитя мое, ибо ты гетманша, тебя видит весь мир.
     - А если захочу изменить?
     - С кем же?  Для этого нужен другой гетман. А его не будет и после моей
смерти.  Теперь ты  женщина самая близкая к  истории из  всех сущих на нашей
земле.
     - Это, наверное, тяжело?
     - Увидишь,  дитя мое.  Еще все увидишь.  Когда-то Одиссей,  премудрый и
божественный,  не  захотел дарованного ему богиней Калипсо рая,  где обещана
была любовь,  молодость и  бессмертие,  -  это был рай принудительный и  без
возможности выйти оттуда.  В истории же приходится жить принудительно,  даже
тогда,  когда достиг наивысших вершин и  когда сам к  ним стремился.  Тяжкая
бызысходность и крест вечный. Думала ли ты о чем-либо подобном?
     - Никогда.
     - Ну  и   не  надо.   Разве  что  помоги  мне  удержаться  от  гнева  и
пристрастности,  это  очень  тяжело.  Имею  здоровье крепкое и  после  столь
великих опасностей и испытаний,  а дух не всегда удерживается в спокойствии.
И никто не поможет, только самая близкая душа. Твоя душа, Матронка. Ужели не
станешь моей утехой и  опорой во всем,  где не помогут и  все мои советчики,
радетели, помощники и благодетели?
     Она показала одними глазами:  стану. Глаза были еще серее среди снегов,
была в них сизая летучесть, и душа моя полетела за ними и сквозь них, в миры
далекие, еще неведомые, не просветленные даже моим тяжким разумом.
     Перед Переяславом было почти в точности так,  как у премудрого Кадлубка
с  Казимиром Справедливым,  когда тот въезжал в Краков.  Выехало навстречу с
непередаваемой радостью многочисленное войско, отовсюду сыпались толпы люда,
в восторге кричали и приветствовали: прибыл их освободитель! Тянулись ко мне
люди всякого возраста,  отдавали честь все  сословия и  все  достоинства,  и
врата города, хотя и охранявшиеся неприступной стражей, сразу же были широко
раскрыты. Все с глубоким поклоном припадали к ногам, пожелания и приветствия
всех соединялись воедино.
     И  в  самом Переяславе были сплошные виваты,  ехал я уже не неизвестным
сотником по  улице Шевской и  не утешал несчастную шляхетскую вдову с  малым
дитем перед запущенным домом, не припорошена пылью одежда, и мое лицо, и мои
усы, - утоптанный сотнями ног людских и конских копыт, снег сверкал серебром
и  золотом под низким красным солнцем,  дворы были устланы коврами и  яркими
ряднами,  дома  убраны и  наряжены,  даже дом  пани Раины каким-то  чудом за
неделю был отстроен,  покрыт новой крышей,  украшен новым крыльцом и  новыми
ставнями,  так  что Матронка схватилась за  лицо и  закрыла глаза,  а  потом
посмотрела еще раз на свой давнишний дом и прошептала, что хочет туда с пани
Раиной.
     - Будешь со мной,  -  сказал я твердо.  - Пани Раина имеет свой дом, ты
будешь иметь свой. Ты - гетманша.
     В доме Сомков,  где я должен был остановиться, встретил меня Иванец мой
Брюховецкий и  младший брат  голубки моей  Ганны -  Яким Сомко,  уже  сотник
казацкий, мужчина такой неземной красоты, что его невозможно было с кем-либо
и  с чем-либо сравнить.  Я подумал,  неужели и Ганна была такой красивой?  И
испугался этой мысли,  потому что Матрона,  смотревшая то  на  Якима,