упать великого канцлера Оссолинского).
Когда перед костелом, где должна была быть похоронена королева, тело снимали
с рыдвана, прибыли посланцы князя семиградского Ракоци.
     - Только от турка да от хана не хватает еще послов,  - прошептал кто-то
из моих казаков.
     - Уже,  наверное,  были, - ответил ему другой. - Три месяца прошло, как
умерла королева. Было, видать, здесь люду, было!
     - А она, сердечная, все лежала да ждала, пока похоронят...
     - У королей завсегда так.
     - Отчего бы это?
     - А улеживаются, будто груши.
     - Дурень:  ждут,  не воскреснет ли!  Положат в боковушке и выдерживают,
как копченый окорок, этак дней по сорок, а то и по целых сто.
     - И воскресают?
     - Кто его знает. Видно, воскресали, раз так держат.
     - А что, пане Зиновий, - притиснулся ко мне вплотную Федор Вешняк, - не
кажется ли тебе, что позвали нас, чтобы мы похоронили не только королеву, но
и всю королевщину с Речью Посполитой вместе?
     - Помолчи, Федор, - сказал я ему.
     - Да это я так,  к слову,  пока покойницу в храм вносят.  Да и маловато
нас, если посмотреть.
     Я осуждающе бросил ему,  чтобы молчал,  негоже в таком месте болтать, а
сам подумал,  что и  впрямь могло бы нас здесь быть больше.  Ой,  еще и  как
больше - только позови!
     В костел нас не пустили,  ибо не той веры да и чина не того, а известно
ведь:  у каждого свой бог и своя церковь;  торжества для нас закончились без
службы алтарной и  прощальных песнопений,  но  хлопцы мои не  очень от этого
переживали,  только удивляло всех  их,  что  допущены были до  такой высокой
церемонии,  да  еще  и  вызваны ради этого вон  из  какой дали -  из  самого
Чигирина!
     - Что бы все это значило,  пане сотник?  -  допытывались у меня казаки,
когда уже мы сняли с себя черные киреи и выпили по чарке краковского меда за
здоровье живых и память усопших. Пока ехали в Краков, как-то никому в голову
не  приходило,  какая честь им оказана,  и  только теперь поняли и  не могли
надивиться этому.
     - Либо пойдет казак вверх, либо леший его маму знает!
     - Пойдешь вверх, аж веревки затрещат!
     - А может, это для пана сотника решпект?
     - Если решпект,  то  сотню бы  позвали,  а  то лишь полсотня,  да и  та
неполная.
     - Казацкого духа боятся!
     - Потому и в костел не пустили,  чтобы мы свечей им не погасили,  когда
дохнем!
     - Не пустили, потому что сермяжники, а там одни лишь паны!
     - Не сермяжники, а своевольные!
     - Гультяйство!
     - Разбойники!
     Шутили  сами  над  собой,  произнося  прозвища,  которыми  наградила их
шляхта.  Смех  скифский,  варварский,  азиатский,  дьявольский.  Смеются над
всеми, над собой прежде всего. Потому что вольны душой. Рабы не смеются - те
плачут.
     Уже в  Кракове подробнее узнал о  смерти королевы.  Об  этом гудел весь
город.  Была на сносях.  Должна была родить еще одного сына королю.  В марте
выехали с  королем в  Литву на ловы -  Владислав не мог и недели прожить без
охоты.  Короли всегда проливают кровь:  если  не  на  войне,  то  на  ловах.
Подскарбий надворный Тишкевич пригласил королеву быть  крестной матерью  его
новорожденного,  и  она  согласилась.  А  это  был грех,  потому что,  когда
соединяются святым  сакраментом только  что  рожденный  младенец  и  еще  не
рожденный, то один из них должен заплатить за такое нарушение смертью. Так и
случилось.  Через два дня на охоте псы выгнали из берлог двух медведей, один
из них перепугал королеву так,  что она ударилась о  сани и  повредила плод.
Через  неделю  Цецилия Рената родила мертвого сына,  а  через  день  и  сама
закончила счеты с  жизнью.  В  горячке неожиданно начала петь,  чего от  нее
никогда никто  не  слышал,  а  потом  на  своем  родном немецком языке якобы
сказала:  "О коварный мир,  о Цецилия, о непостоянный мир! Нет в тебе ничего
постоянного, что бы радовало!" После этих слов умерла.
     Теперь я думал над этими словами, и они казались мне пророческими.
     Еще когда направлялся в  Краков,  были у меня какие-то надежды,  сам не
ведая,  какие и на что именно, а тут, затерявшись среди вельможного панства,
полного надменности, должен был растоптать самые робкие свои надежды.
     К королю не допускали даже канцлера коронного,  что уж тогда говорить о
казацком сотнике, хотя и дружившем в далекие годы с Владиславом.
     Король снова засел в  Лобзове,  принимал и  отправлял иноземных послов,
потом призвал сенаторов и  секретарей на тайную раду,  затем до конца месяца
окружил себя своими приближенными врачами:  накопился у него за полсотни лет
от невоздержанной жизни целый ворох болезней.
     Я  был ровесником короля.  Мог бы поздравить его с началом пятидесятого
года  жизни (именно в  июне  был  день рождения Владислава),  был  у  меня и
соответствующий подарок для короля -  скакун золотистой масти,  которого вел
из Чигирина,  никому не говоря зачем, выдавая за своего скакового коня, хотя
так ни разу и не сел на него.  У меня было что сказать королю, и не столько,
наверное,  о  плаче,  сколько о  смехе,  потому что,  когда  народ  начинает
смеяться, в этом - самая большая опасность.
     Канцлер коронный Оссолинский принял меня  в  своем  краковском доме  на
Канонической, но принял тайно, ночью, чтобы никто не знал и не видел, оказал
мне  милость на  радостях -  ведь только что  состоялась помолвка второй его
дочери Анны  Терезы с  сыном воеводы сераджского Зигмундом Денгофом,  а  его
сына  Францишека  -  с  дочерью  покойного  воеводы  поморского Дзялинского.
Воротил  от  меня  свой  хитрый  нос,  без  умолку  сыпал  пустыми  словами,
посверкивал лукаво глазами и вместе с тем словно бы и любезно.
     - Рад приветствовать пана Хмельницкого, пане писарь генеральный.
     - Всего лишь сотник, пане канцлер, сотник казацкий из Чигирина.
     - Но все ведь в  ласке божьей и королевской.  Почему бы и не стать пану
Хмельницкому снова писарем войсковым, а то и выше?
     - Сам себе удивляюсь: почему не становлюсь снова высочайшим писарем.
     Так и  обменивались мы словами,  будто ударами сабли,  а каждый думал о
своем,  каждый гнул в свою сторону. Я пробовал выведать, не допустит ли меня
к  руке король,  а  Оссолинский крутил-вертел,  ничего не  говоря прямо,  но
получалось так, что король нездоров и никого теперь уже не захочет видеть до
самой Варшавы,  а когда там будет,  того не ведает никто;  и выходило, что я
тоже должен двигаться в  столицу и  там терпеливо ждать (чего и  от  кого?),
потому что кто ждет,  тот дождется,  но в  Варшаву не следует вести за собой
целую сотню (я напомнил,  что не сотня,  а менее полсотни, хотя и называется
полусотней),  да-да,  сотню  казачества,  от  которого  всегда  можно  ждать
своеволия и  бесчинства,  поэтому следует взять  с  собою лишь  прислугу для
поддержания надлежащего достоинства, а остальных отпустить домой.
     - Хотим видеть пана Хмельницкого еще и  в Варшаве,  и пренепременно,  -
заключил  коронный  канцлер,   после  чего  устроил  мне  угощение,  хотя  и
небольшое, но довольно милое для неба, если сказать коротко.
     Так я,  взяв лишь Демка и  Иванца,  направился в  Варшаву,  а  казаков,
поставив старшим над ними Вешняка, отпустил назад в Чигирин.
     Странствия заменяют войну.  Вот так можно перемеривать дороги месяц,  и
два,  и  целые годы,  а  то  и  целую жизнь тратить на это приятное занятие,
утешая глаз раздольными равнинами и крутыми горами,  тихими реками и густыми
лесами,  большими городами и  живописными селами.  Отдыхал бы  и  я  вот так
сердцем,  с  земли родной переехав в землю ляшскую,  держа путь из Кракова в
Варшаву мимо красивых каменных местечек со  стройными шпилястыми костелами в
каждом,  с барочными дворцами среди зеленых трав и неприступными замками над
обрывами и на скалах. Красивая земля и богатая, хотя и кажутся нивки слишком
постными и  неродящими,  потому что  всюду  песок да  суглинки,  неизвестно,
откуда и берется богатство,  которым так кичатся все эти изысканные каменные
строения.  Моя же земля лежит где-то мощными валами чернозема,  безбрежная в
своей плодовитости и плодородии,  а ни тебе каменных сооружений, ни дворцов,
ни величаний и  похвальбы -  глиняные хатки,  деревянные мельницы,  земляные
запруды и  ставки,  а  самое  большое убранство -  разве  что  враги кругом,
осаждающие тучами.  Вот и получалось, что украшали мы не свои города и села,
а  только самих  себя,  и  не  драгоценностями и  самоцветами,  а  железом и
мужеством.  Как это сказано у Мономаха:  "Ни питью, ни еденью не лагодите, а
оружья не снимайте с себе вборзе".
     Короля  видеть  не  суждено  мне  было.  Он  задержался  под  Краковом,
развлекался   ловами   в    Неполомецком   старостве   краковского   воеводы
Любомирского, убив там, как говорили при дворе, чуть ли не пятьдесят оленей.
Потом принимал в  краковском замке московских послов,  там же  дошла до него
весть о смерти папы римского Урбана VIII,  заядлого гонителя греческой веры.
Урбан сидел на святом престоле 21 год 4 месяца и 23 дня и опостылел не одним
лишь православным и  диссидентам,  но  и  католикам,  о  чем  недвусмысленно
сказано  было  в  моем  присутствии канцлером  литовским Радзивиллом,  когда
встретил  я  его  ночью  у  королевского секретаря Любовицкого.  Любовицкий,
ближайший  человек  канцлера  коронного Ежи  Оссолинского,  позвал  меня  по
обыкновению поздней  ночью,  видно,  никак  не  хотелось вельможному панству
открывать  свои  сношения  с  казаком.  У  секретаря  застал  я  и  канцлера
литовского,  который сидел уже за столом,  разогревая свою голову вином. Был
ли и он гостем королевского секретаря или они вдвоем ждали меня для каких-то
переговоров,  так мне и не удалось тогда узнать,  потому что Любовицкий лишь
намекал на что-то,  просил меня быть терпеливым, не торопиться домой, побыть
в столице,  может, и возобновить свои давние знакомства (я подумал, что если
так,  то следует начинать с  короля,  ведь с  ним я,  кажется,  знаком очень
давно,  к  тому же его ровесник).  Секретарь и  канцлер,  привыкшие к ночным
сидениям,  приглашали меня,  как  равного (ведь вольность в  королевстве для
всех!),  отведать напитков и  яств,  не забывали и  о насыщении своих утроб.
Король  любил  видеть  вокруг себя  таких  же,  как  сам,  тучных,  пузатых,
пухлощеких,  ненасытных и неутомимых в чревоугодии. Оба канцлера и секретари
и  даже  приближенные лекари  отличались толстыми  тушами,  будто  властелин
надеялся,  что из этой обфитной плоти родится и соответствующий разум, разум
же,  известно,  придает блеск  и  глянец всему  тому  сословию,  к  которому
принадлежит человек.  С разумом еще неизвестно как обстоит дело,  но ораторы
все они были искусные и не пропускали ни единого случая, чтобы покрасоваться
словом то ли в сенате, то ли в сейме, то ли перед послами чужеземными, то ли
перед королем или на пирах великопанских,  а  то и просто в такой вот ночной
тайной беседе перед  простым казаком незнатным.  Как  только зашла  речь  об
умершем папе, Радзивилл, поглаживая толстую золотую цепь, висевшую у него на
груди,  а  также золотой иезуитский крест,  пустился в  пышные и  запутанные
разглагольствования.
     - Смерть святейшего у  многих вызвала радость,  а печаль принесла разве
лишь роду Барберини,  из которого был Урбан,  и их сторонникам,  -  степенно
промолвил хранитель малой державной печати.  -  Общий порок нашего мира  это
то,  что всегда всем нравится новое,  а  старое и долгосуществующее вызывает
пресыщение.  Редкостная эта  птица,  чтобы  светский или  духовный владетель
долго царствовал и оставил после себя печаль и желание продлить свою власть.
Никто не  смог придумать еще такое,  чтобы жить вечно.  Если случается,  что
монарх  живет  слишком долго,  тогда  рождается в  нем  желание существовать
вечно,  хотя и понимает, что это противоречит быстротечности жизни; сам себя
вводит в заблуждение,  делая вид, будто это ему нравится, а в душе чувствует
уже  потребность перемен существующего положения.  Вот такое несчастье этого
века,  что властелины уходят на тот свет лишь тогда, когда загнали туда всех
остальных. Плохие и хорошие - все в этом единодушны, разница лишь в том, что
одни хотели бы жить и после смерти, другие же, похороненные в забвении, чаще
воскресают в злобных пересудах.
     Любовицкий посетовал  на  трудности переговоров с  московскими послами,
ожидавшими выдачи какого-то  подляшского шляхтича Яна  Лубы,  который снова,
как это было уже когда-то с двумя самозванцами, выдавал себя за убитого сына
Ивана Грозного Дмитрия и рассылал письма, в коих подписывался царским сыном.
     Я слушал молча.  Еще и третий Лжедмитрий! Не слишком ли много? Давно ли
два самозванца бесчинствовали в  Москве и  войско шляхетское грабило Кремль?
Владислав во  время  коронации не  удержался,  чтобы не  принять сан  короля
шведского,  вспомнив, что происходит из шведской династии Вазов, а потом еще
и  назвался московским великим князем,  хотя это уже противоречило не только
положению вещей,  но и просто здравому смыслу. Теперь, правда, не именовался
московским  князем  великим,  но  и  никогда  не  отказывался  от  незаконно
присвоенного титула.
     Более  того,  он  пытался силой добыть корону российскую в  1618  году,
двинувшись на Москву с  великим гетманом литовским Ходкевичем и  прихватив с
собой казаков Конашевича-Сагайдачного.  Так что же: снова казаков на Москву?
Устилать трупом казацким всю  Европу,  чтобы  потом  вознаградить еще  одной
какой-нибудь сеймовой ординацией,  подобной той,  что была в 1638 году: "Все
их давние права -  старшинство, прерогативы, прибыли и другие достоинства за
их  верные услуги от  предков наших полученные,  а  теперь из-за  этих  смут
утраченные,  на  вечные времена у  них  отнимаем,  желая иметь тех,  которых
судьба войны оставила в живых, за поспольство, превращенное в хлопов"?
     Но  мои  собеседники на  том  и  прервали свои жалобы,  даже намеком не
выказывая своих намерений в  отношении казаков и  в  отношении меня,  хотя и
посоветовали терпеливо ждать  возвращения в  столицу короля или  по  крайней
мере великого канцлера коронного,  который всегда был  благосклонным к  пану
Хмельницкому.
     Король поплыл из  Кракова в  Варшаву Вислой.  Плыл  медленно,  сходя на
берег то у воеводы сандомирского,  то в маетностях коронного канцлера. Всюду
устраивали ему пышные приемы,  преподношения богатых даров,  а потом тратили
время в  многодневных ловах.  Когда же прибыл наконец в  столицу,  то уладил
дела  с  московскими послами и  выехал в  Полоцк,  приглашенный братом своим
королевичем Каролем  Фердинандом,  чтобы  принять участие в  его  ингрессе в
катедру, кафедральный собор.
     За королем,  как это и  надлежало,  потянулось все панство,  и  снова я
должен был  попусту терять время,  разве только что пить горилку да  петь со
своими хлопцами песни,  вспоминая о доме.  "Ой ти, грушко, моя кучерявая! Ой
коли  ти  зросла,  коли  виросла,  на  зелений  явiр  похилилася?.."  Боялся
вспоминать об  этой грушке,  боялся самой мысли о  ней.  Да и  какой с  меня
теперь  явор  зеленый?  Поверил  в  туманные  панские  намеки  на  возможные
королевские милости, сижу здесь жалким подножком трона - так сбываются слова
Боровицкой субмиссии,  писанной мною  от  имени разгромленных казаков:  "Мы,
нижайшие подножки его королевской милости нашего милостивого пана..." В этом
унизительном и  безнадежном ожидании  столичном невесть  чего  я  становился
похожим на  самого презренного посполитого,  который,  увидев золотой порог,
проспит под ним полжизни в надежде прикоснуться к золоту или дождаться,  что
на  него упадет хотя бы отблеск его.  О  царедворцы в  мужицких сермягах,  о
азиатские хитрости за высокими скулами,  о показное равнодушие и покорность,
за которыми клокочет гнев и угроза! "Равнодушный люд, а земля просторная".
     Снова была у  меня встреча ночная с  королевским секретарем Любовицким,
который на этот раз выступал уже вроде бы от имени великого канцлера, а то и
от  самого короля,  хотя  прямо об  этом  и  не  говорил.  Крутил и  вертел,
наученный этой хитрой науке среди придворного коварства.
     - Мог бы пан Хмельницкий встретиться с одним вельможным человеком?
     - Собственно, для этого здесь сижу.
     - Речь идет немного не о том, о чем думает пан.
     - Тогда стоит ли говорить!
     - Пан не является официальным лицом.
     - И в Кракове не был официалистом!
     - Торжества остались позади.  Да  и  туда  должны  были  бы  пригласить
кого-нибудь из старших казацкого реестрового войска, а не пана сотника.
     - Почему же не пригласили? - спросил я, уже не скрывая гнева.
     - Пана уважают при  дворе за  его  морские победы.  Никто,  правда,  не
сможет  доказать  участия  пана  Хмельницкого в  тех  отчаянных походах,  но
повсюду известно, с каким умом это проводится. Ума скрыть не дано никому. На
этом свете ум -  драгоценнейший и украшеннейший клейнод. Потому, собственно,
мы  и  позвали пана и  так  долго задерживали его,  чтобы почерпнуть у  него
совета.
     - Совет вещь бесплатная. Но только какой же из меня советчик здесь, при
дворе его величества?  Могу разве лишь жаловаться, да и то от себя самого, -
никто не давал мне полномочий высоких.
     - Только что прибыл в  Варшаву посол французского короля граф де Брежи.
Мог бы пан встретиться с ним?
     - Надо бы спросить посла,  смог бы он встретиться со мной. А еще: о чем
мне трактовать с французским послом? Еще с турком или татарином нашел бы что
обсуждать, Франция же слишком далеко от Украины.
     - Именно  потому,   именно  потому,   что   далеко!   Граф   де   Брежи
заинтересовался вашим  казачеством и  имеет к  пану  Хмельницкому заманчивые
предложения. Он остановился в Уяздове, там ждет пана Хмельницкого завтра или
послезавтра.
     Столько намерений, столько надежд, а теперь такая глупая оказия!
     Я нарочно одел своих хлопцев в казацкие белые свитки, сам оделся так же
и  после обеда на следующий день отправился в Уяздов искать усадьбу графа де
Брежи.
     Наши белые свитки едва ли  не  более всего пришлись по душе пану послу.
Он был в восторге и от свиток,  и от сабель в просторных черных ножнах, и от
наших  пистолей,  которые могли  делать в  человеке такую  дыру,  что  кулак
просунешь.  Посол проявлял французскую порывистость во всем:  и в речи,  и в
движениях,  и  даже в  том,  как  тряс передо мной перьями своей широкополой
шляпы,  так что глаз мой ничего не  мог увидеть за  этим мельтешением,  и  я
только слышал высокий,  словно бы  даже визгливый графский голос (или так уж
он  наладил его  для  королевских ушей?),  каким посол напевал мне всяческую
хвалу.  И моей образованности,  и моему уму,  и моей латыни,  хотя была и не
моя,  а еще из иезуитской коллегии от отца Андрея Гонцеля Мокрского,  и моим
походам на море (откуда он узнал о  них?).  Он сказал,  что много наслышан о
запорожских казаках и уже даже написал о них кардиналу Мазарини.
     - Я  написал,   что  это  очень  отважные  воины,   неплохие  всадники,
совершенная пехота, особенно способны они к защите и взятию крепостей.
     - Placet*, - сказал я.
     ______________
     * Согласен (лат.).

     - Я  написал  также,   что  у  запорожцев  ныне  есть  очень  способный
полководец Хмельницкий, которого уважают при дворе.
     - Displace!*,  -  промолвил я.  -  Что-то  мне не приходилось слышать о
таком полководце Хмельницком? Кто это сказал?
     ______________
     * Не согласен (лат.).

     - Это сказал я. А послы говорят только то, что хорошо знают.
     Граф  изо   всех  сил  стал  уговаривать  меня,   чтобы  я   поверил  в
существование этого полководца,  намекая весьма прозрачно,  что даже Франция
могла бы достойно оценить такие способности.
     - Франция далеко, - заметил я на эти слова.
     - Пан Хмельницкий боится расстояний?
     - Говорим  не  о   расстояниях,   а  о  достоинствах.   Человек  должен
заслуживать их