орочествах,  задевавших
уже не только меня, но и его самого, отныне моего союзника.
     - Видишь эту мощную фигуру в фельджане, - степенно промолвил хан. - Она
свидетельствует,  что ты достигнешь величия. А что фигура наклонившаяся, это
значит, что на твое величие будут всячески скакать ничтожные люди. От стоп и
до самой шеи скакать будут, и никак от них не убережешься.
     Я  хотел было ответить ему какой-нибудь поговоркой:  на  бедного Макара
все  шишки летят или еще -  последнего и  собаки рвут,  но  смолчал.  Не  до
поговорок было!
     Хан уже поднял свою чашку,  которую перед тем тоже опрокинул на блюдце,
и продолжал с еще большей важностью:
     - Можешь видеть тут, какое мое величие. Оно очищено властью, полученной
в  наследство,  и  власть эта -  неограниченная и независимая.  Ты же будешь
зависим от всего,  и будет тебе тяжело.  Теперь посмотрим на блюдца.  У меня
великие пути,  и все они вольны, как ветры. У тебя тоже великие пути, но они
так  же  ограничены,  как и  величие.  Будешь ходить сушей,  водой великой и
водами малыми,  но  каждый раз  придется тебе преодолевать преграды,  и  еще
неизвестно, преодолеешь ли ты их.
     Я посмеялся себе в усы на эту спесивость. Одолеем! Все одолеем!
     Очень уж  досаждала нам  невероятная напыщенность,  царившая в  течение
этого бесконечного поглощения яств  и  напитков.  Кривонос время от  времени
вырывался с  какой-то  дерзкой речью,  даже терпеливый Бурляй ерзал на своих
подушках,  похмыкивая и  тяжело переводя дыхание.  Я подавлял их нетерпение,
обещая мысленно,  что больше не  будем есть таких обедов -  ни  ханских,  ни
султанских,  ни  королевских.  Вернемся  к  казацким сухарям  да  уж  там  и
останемся. Ой вернемся!
     А  между  тем,  сильные и  шумные от  ханского вина,  радостно ехали из
дворца,  вельми удовлетворенные переговорами, да еще и щедро одаренные ханом
на прощанье.  Самому только мне было преподнесено подарков на три или четыре
тысячи  золотых:  черкесский панцирь  с  мисюркой  и  каравашами,  с  медным
колчаном, стрелами и позолоченной саблей, двое коней придунайских в седлах и
легкой,  но  очень изысканной черкесской сбруе,  выборную янчарку,  наконец,
розовый кафтан  из  златоглава и  кунтуш  темно-зеленого французского сукна,
подшитый  отборнейшими сибирками,  да  и  все  посольство было  не  обижено:
подарили всем верхнюю мужскую одежду,  мусульбасы и  сафьяны.  На  дорогу от
хана прислали три сулеи вина,  пять быков, пятнадцать баранов и много всякой
провизии,  а  также велено было доставлять на  двор армянина,  где оставил я
своего сына Тимоша, все необходимое как сыну гетманскому для поддержания его
чести.


        "14"

     После захода солнца ударили все четыре сечевые пушки, а переночевав, на
рассвете снова стреляли из этих пушек,  подав таким образом призыв к великой
раде.
     Когда же  весеннее солнце рассыпало по  всему поднебесью свои  огненные
яркие лучи,  ударили в  литавры на  раду,  то сразу же увидели,  что сечевая
площадь тесновата для казачества и для всех тех, кто прибыл из степей, лугов
и  заливов,  потому  придется выйти  из  сечи  на  большую базарную площадь.
Казачество встало на  площади тесным полукругом -  плечом к  плечу,  рука  к
руке,  голос в голос,  лицом к лицу. Сооружен был стол из опрокинутых бочек,
накрытых большим ковром,  на  этот  стол  казацкая старшина клала клейноды и
почетные знаки,  шапки,  сабли, печать, чернильницу, была принесена булава и
бунчук.  Есаул поставил посреди площади казацкую хоругвь с  вышитым серебром
архангелом Михаилом и чайкой на море.
     Отец Федор отслужил короткий молебен. Потом кошевой Дорошенко обратился
к  собравшимся,   прокричал  мое  имя  и  попросил,  чтобы  я  сказал  слово
казачеству.  Речь моя была короче молебна отца Федора,  потому что впервые в
деяниях моего народа и его славных рыцарей встал перед ними человек, который
имел  королевский  привилей  воевать  против  султана  и  крымского  хана  и
одновременно получил от хана залог дружбы и помощи в войне против короля.
     - Так куда нам идти?  -  спросил я.  - Снова ли на море тонуть в пучине
или же свернуть на Украину и  очистить ее от пана и  стать самим хозяевами в
своей хате?  Кто мы?  Мужики,  чернь,  хлопы?  Но и македоняне были поначалу
простыми земледельцами,  а  с  Александром завоевали полмира;  так и римляне
произошли из  пастухов,  а  прогремели на всю историю;  и  турки из простого
разбойничества стали властелинами обширнейшей державы. Так разве же у нас не
хватит сил быть великими в своем доме!
     - На Украину! - закричало казачество.
     - Домой!
     - Только свистни, батько, из панского войска сварим кашу!
     - Изрубим в капусту!
     - Разлущим, как фасоль!
     Кошевой  прокричал  о  выборах  гетмана  для  похода,   но  выборы  уже
произошли. Полетели вверх шапки, загремел весь простор:
     - Хмельницкого!
     - Хмельницкого волим!
     - Пусть будет Хмельницкий!
     - Сам бог его послал нам!
     - Богом данный!
     - Богдан!
     Кривонос подтолкнул меня  своим  костлявым твердым плечом к  помосту из
бочек,  я встал на него, чтобы все меня видели. Смотрел на себя сбоку, но не
смог увидеть как следует, поэтому я должен был верить тому, кто опишет меня,
передавая потомкам мой вид и нрав:  "Это был мужчина во цвете лет,  среднего
роста,   широкоплечий,   почти  богатырского  телосложения  и  поразительной
наружности. Голова его была громадна, лицо загорелое, глаза черные и немного
раскосые,  как у татарина, а тонкие усы над узкими губами расширялись к низу
и  спадали  двумя  широкими  кистями.  Его  мощное  лицо  выражало отвагу  и
гордость.  В нем было что-то и привлекательное,  и отталкивающее, властность
гетмана, соединенная с татарской хитростью, добродушие и дикость".
     Что ж, все мы по-своему дикие, но у каждого своя душа.
     Тогда я  не  слышал того голоса,  который припишет мне дикость.  Слышал
ржание коней,  хрипение умирающих,  видел отрубленные головы, видел раненых,
корчащихся в болоте и умоляющих:  "Добей!  Добей!" Душа людская произрастает
из боли. Гетманская тоже.
     Ко мне поднесли хоругвь и бунчук и поставили по обеим сторонам помоста.
Затем  кошевой вручил мне  булаву,  снова  ударили пушки,  загремели бубны и
тысячи глоток заревели: "Слава!"
     Так  начиналась наша  великая борьба  против панского ига,  за  свободу
Украины.
     - Гетманствуй над нами,  а мы -  твои головы до самой смерти! - кричали
старшины,  подходя ко мне и  кланяясь,  а я подавал каждому руку.  Потом шли
казаки и  все те,  кто прибежал на Сечь отовсюду,  и каждому я пожимал руку,
скрепляя наше братство и верность.
     Я, Богдан Хмельницкий, гетман Войска Запорожского славного...
     Я,   Богдан   Хмельницкий,   гетман   Войска   его   королевской  мосци
Запорожского...
     Я, Богдан...


        "15"

     Назначил полковников:  Ивана Богуна над  запорожцами,  Данила Нечая над
голытьбой, Федора Вешняка - над реестровыми, что присоединились к нам, Ивана
Ганжу  -  над  конницей.  Генеральным писарем  назвал  Самийла,  генеральным
обозным Чарноту,  Демко  и  Иванец стали моими есаулами,  Бурляй начальником
арматы, хотя и было у нас всего лишь четыре пушки, а одна из них треснувшая.
Кривонос мог бы стать наказным гетманом в случае необходимости, тем временем
должен был быть сотником при мне.  Воспринял это со  своим привычным мрачным
юмором.
     - Сабля покажет, - промолвил кратко.
     Я  знал,  что начинаю с самого трудного:  еще не отправившись на войну,
начинал войну против себя,  плодил обиженных, недовольных, недооцененных. Но
что я  должен был делать?  Вокруг меня были не  одни лишь ангелы.  Не  мог я
сказать,  чтобы  между  добрыми  и  воздержанными людьми  не  было  лихих  и
своевольных,  в особенности в народе казацком,  издавна порывистом. Я выбрал
тех,  кому  верил.  Наибольшее же  доверие  вызывают простейшие натуры.  Они
надежные  и  понятные.  Непостижимое вызывает  испуг  и  ненависть.  Люди  -
зернышко к зернышку.  Внешне словно бы все одинаковы, а в каждом свой особый
мир.  Разве нужно говорить зерну,  чтобы оно  произрастало?  Согрей солнцем,
окропи дождем - и произрастет даже у торной дороги и на твердой целине.
     Имеешь ли глаза,  чтобы видеть,  и уши,  чтобы слышать,  и уста,  чтобы
молвить?  Смотрим глазами господа бога, слушаем его всеслышащим ухом, молвим
его огненным словом.  Потом приходят поэты и пророки -  и уже мы их рабы,  и
никогда не сбросим с себя ярма покорности, и будем бормотать их слова, забыв
собственные,  или так и не научившись им за всю жизнь. Хорошо это или плохо?
У  меня не было ни пророков,  ни поэтов,  я должен был лишь засеять поле,  а
когда вырастет и  что  -  это  дано  знать лишь  потомкам.  Оливковое дерево
приносит плод через десятки лет.  Долго ждать,  а нужно.  Я начинал дело для
живых,  но дождутся ли они плодов?  Будут ждать, уже и умерев, и живые будут
кричать, обращаясь к ним, а мертвые будут ждать этого крика.
     Теперь  я  должен был  обратиться ко  всему  своему народу,  прежде чем
отправиться из Сечи. Я долго думал, как назвать это мое обращение. Послание?
Грамота?  Воззвание?  Декрет? Обращение? Уже существовало слово "универсал",
оно охватывало все:  призыв,  страсти,  пророчества,  плачи, обеты. Я выбрал
универсалы.
     Самийло сказал:
     - Король тоже издает универсалы.
     Я ответил:
     - Король либо карает,  либо обещает милости.  Я ничего не обещаю, кроме
смерти.
     - Тогда  кто  же  может  объяснить,   какой  смысл  имеют  слова  твоих
универсалов? - удивился Самийло. - И имеют ли они вообще какой-нибудь смысл?
Что это за слова? Зачем они, что они означают?
     - А что означают раскаты грома? - улыбнулся я на эту его речь.
     Я  знал,  что  для  Самийлю милее всего поиски туманных истин о  смысле
жизни,   добре  и  зле,  о  метафизической  непримиримости  божественного  и
демонического в человеке. Гей, пане Самийло, не там ты спрятался от жестокой
жизни.  Бежал от  тех,  что  живут жестокие,  как людоеды,  искал тех,  кого
оберегают ангелы,  а человек должен оберегать самого себя,  потому что никто
ему не поможет на этом свете.
     Подыгрывая на  своей старенькой бандуре,  я  пропел Самийлу песню перед
своим самым первым универсалом:

                Лучче ми будемо по полю лiтати,
                Та собi живностi доставати,
                Анiж у тяжкiй неволi у панiв проживати:
                Ей то ж то у панiв слава, що Усти й пити,
                Та тiльки не волен свiт по свiту походити...

     А уже потом велел списывать свой универсал призывный:
     "Зиновий-Богдан Хмельницкий, гетман славного Запорожского Войска и всей
сущей по обе стороны Днепра Украины.
     Почтительно сообщаем вам,  всем  украинским жителям  городов и  сел  по
обеим берегам реки Днепра, духовным и мирянам, шляхетным и посполитым, людям
всякого,  большего и меньшего чина, а особенно шляхетно урожденным казакам и
святым братьям нашим,  что вынуждены мы не без причин начать войну и поднять
оружие на панов и  старост украинских наших,  от которых многовременно обиды
переносим,  злодетельства и  досады и  не  только на  добрах наших  (которые
зависть возбуждают), но и на телах вольных наших насилие претерпеваем.
     Паны  и  князья возле  Вислы  и  за  Вислой не  только уже  стягивают и
соединяют многочисленные свои войска,  но и подстрекают на нас и пана нашего
милостивого,  ласкового отца светлейшего короля Владислава,  и хотят они это
сделать,  чтобы  с  силой  своей  прийти в  Украину нашу  преславную,  легко
завоевать нас огнем и  мечом,  разорить наши жилища,  превратить их в прах и
пепел.  Так они хотят уничтожить славу нашу,  всегда громкую и  известную не
только в европейской части мира,  но и в азиатских, лежащих за Черным морем,
странах.  Мы же утвердились в  намерении нашем мужественном и  безбоязненном
сердцем и оружием при божьей помощи встать не против милостивого пана своего
короля,  а  против гордых державцев,  которые ни во что ставят выданные нам,
казакам, и вообще всем украинцам высокопочтенные привилеи, которые сохраняют
и скрепляют наши старинные права и вольности.
     Мы  шлем к  вам этот универсал наш,  призывая и  заохочивая вас,  наших
братьев,  всех украинцев,  к нам на войсковую прю. Лучше уж и полезнее пасть
нам от вражеского оружия на поле боя за веру свою православную и  за целость
отчизны,  чем быть в жилищах своих,  как невесть кто, побитым. А когда умрем
на войне за благочестивую веру нашу, то наша слава и рыцарская отвага громко
прозвучит во  всех  европейских и  других концах земли,  а  радения наши бог
вознаградит нашим бессмертием и  увенчает нас  страдальческими венцами.  Так
встаньте же  за  благочестие святое,  за целость отчизны и  обороните давние
права и вольности вместе с нами против этих насильников и разрушителей,  как
вставали за свою правду славные борцы (как уже засвидетельствовано),  предки
наши, русы.
     Итак,  мы идем по примеру наших предков, тех древних русов, и кто может
воспретить нам  быть  воинами и  уменьшить нашу  рыцарскую отвагу!  Это  все
предлагаем  и  подаем  на  здравое  размышление ваше,  братьев  наших,  всех
украинцев,  и с вниманием и нетерпением ждем, что вы поспешите к нам в обоз.
На  этом желаем вам  от  доброго сердца,  чтобы дал  господь бог  здоровья и
наделил счастливым во всем житьем-бытьем.
     Дано в  обозе нашем на Сечи на третьей неделе после пасхи года 1648-го,
апреля 21-го".


        "16"

     Только теперь мог я  наконец послать Матронке свое слово,  сам снаряжал
гонцов,   говорил,   как   пробраться,   прокрасться,   проникнуть,   найти,
поклониться,  вручить.  Потому что я  -  гетман всемогущий всей сущей по обе
стороны Днепра земли украинской!
     "Единственная души  и  сердца  любовь,  все  на  этом  свете  утешения,
наипрекраснейшая Матрононька!
     Живое золото в крови пробуждает твое имя,  и уже скоро брошу это золото
к твоим ногам. Я разбудил демонов-сокрушителей и пускаю их на всех державцев
и  старост -  пусть исчезнут в  дымах и ревищах наших пожаров,  пусть станут
пеплом развеянным, пусть колючие терны разорвут их шелка и златоглавы, пусть
самоцветы и  перлы  утонут в  степных топилах,  а  перстни их  пусть наденут
мертвые.
     Жди меня в  Чигирине.  Я уже иду и приду.  Никто не смеет тронуть тебя,
потому что  я  -  гетман и  рука моя  станет твоим прибежищем,  ибо гнев мой
достанет всех обидчиков и на небе, гнев и страшная месть.
     Жди.
     Матрононька!"
     Кто сражается за чужую долю,  хочет доли и для себя. Или я жил лишь для
земли своей и никогда -  для себя?  Кто бы так смог? Еще не родился человек,
который ел бы чужим ртом и за которого кто-нибудь спал бы, любил, дышал.
     Вела меня обида и  страсть?  Согласен.  Но разве только меня одного?  А
если сложить воедино все наши обиды и  наши страсти?  Вместятся ли они между
землей и  небом и  не сметут ли все,  что встанет у них на пути,  будто буря
всесветная? Мне дана была в руки эта буря, словно богу-громовержцу. Страшной
была моя власть над этими людьми, которые никогда не признавали никакой силы
над собой,  которые жили бесприютно,  в холоде, впроголодь, немытые, но в то
же  время  обладали невероятной,  откуда только и  взятой силой,  ловкостью,
непритязательностью и адской сверхъестественной выносливостью. Потому и тот,
кто  становился  их  повелителем,  превосходил  все  человеческие измерения,
поднимаясь до безбрежности тиранства.  Я тиран?  Но самый худший тиран лучше
правления безликостей,  где  не  остается  даже  человека,  который  мог  бы
спросить,  что же происходит.  Сила неминуемо вызывает супротивную силу, так
же,  как бессилие порождает тоже только бессилие.  Ежедневно,  ежеминутно мы
убиваем людей.  Словом,  поступком,  взглядом, дыханием, мыслью, намерением,
отсутствием   намерений,    злой    волей   и    безволием,    упорством   и
снисходительностью,   твердостью  и   никчемностью,   разумом  и  глупостью.
Существуют тысячи  способов убивать  людей,  в  особенности в  неприметности
существования,  не говоря уже о тех временах,  когда переворачивается мир. Я
же  должен  был  теперь  перевернуть,  опрокинуть мир  и  сделать это  ценой
человеческих жизней.  До сих пор мог распоряжаться лишь своей жизнью, теперь
получал власть над  тысячами жизней.  Как  же  мог  посылать их  на  смерть?
"Дети!" -  сказал я им.  "Батько!" -  ответили они и пошли умирать, но не за
меня,  а  за самих себя.  Справедливость принадлежала только им -  и  смерть
точно так же.
     Самийло записал тогда  обо  мне:  "Посматривал он  в  то  время во  все
стороны многочисленными глазами разума своего,  как хитрый ловец,  и  держал
свои караулы на расстоянии мили и даже дальше от обоза".
     Моими глазами были глаза всего народа моего,  вот  почему я  видел все,
ничто не  могло скрыться от  моего взора.  Передо мной  стояли открытыми все
шляхи Украины,  тогда как  города и  села  украинские,  гордясь необузданной
волей своей,  которую я разбудил в них,  не только панам своим, но и панской
собаке дороги не  указывали.  Коронные гетманы топтались между  Черкассами и
Корсунем,  боялись углубиться в  молчаливые степи,  а  сами подогревали себя
пьяной похвальбой,  что  для взбунтовавшегося плебса не  стоит высылать даже
войска,  достаточно нескольких лишь сотен охочих, чтобы связать бунтовщиков,
взять их  в  лыки и  привести к  пану Потоцкому на  расправу.  Так и  послал
коронный гетман "ловить" Хмеля  семь  хоругвий драгунских и  четыре казацкие
кварцяные хоругви  с  их  ротмистрами под  началом  своего  сына  Стефана  и
комиссара казацкого Шемберка. Пошли они по первой траве полем на Кодак, а по
Днепру были пущены три полка реестровых с полковниками Кричевским, Вадовским
и Гурским и есаулами войсковыми Барабашом и Караимовичем Ильяшом. Оба войска
должны были ежедневно сноситься,  но забыли об этом сразу же. Гетманский сын
с Шемберком шли черепашьим шагом,  медленно и без поспешности,  будто желали
продолжить свое существование на  этом свете.  Из Крылова они пошли не вдоль
побережья  Днепра,  прорезанного ярами  и  покрытого лесами,  а  свернули  в
открытое поле -  у них был большой обоз и пушки.  Шли, часто останавливаясь,
теряя  время  на  пастьбу  и  наслаждаясь приятной для  человеческого сердца
весенней  прохладой.  Барабаша  же  с  Кричевским  днепровская быстрина  без
промедления несла вниз.
     Тем  временем коронный гетман  Потоцкий и  польный гетман  Калиновский,
грызясь между собой, как собаки, с тремя тысячами войска и огромными обозами
двигались следом,  а потом останавливались,  и снова грызлись,  и устраивали
банкеты и развлечения.
     Я вышел из Сечи, чтобы прихватить каждое войско в отдельности и разбить
его, а потом взяться и за обоих гетманов.
     Уже  за   месяц  до   этого  Тугай-бей  с   Карач-мурзой  и   ногайцами
переправились возле Кизи-Кермена и теперь выпасали коней на Базавлуке.  Орда
была настроена враждебно,  что и говорить. Когда поехал я к Тугай-бею, он не
стал  даже  собирать  распорошенных по  буеракам  своих  изможденных воинов,
оборванных,  голодных,  без сабель и луков, с одними только конскими мослами
вместо настоящего оружия.
     - Сколько имеешь войска? - спросил я его.
     - Не менее двух тысяч, - похвалился Тугай-бей.
     - Но, наверное, и не больше?
     - Может, и не больше, - хитро прищурился мурза.
     По правде говоря, моего войска тоже было не более двух тысяч, хотя и не
менее, зато духом своим оно могло состязаться с кем угодно.
     Казаки в  числе хотя и  незначительном,  играя на коломыйках,  ударяя в
бубны,  шли  со  знаками  над  полковниками -  под  бунчуком  и  под  белыми
хоругвями,  с пиками,  в дерзких магерках и выдровых кабардинках.  Надо мной
тоже везли бунчук гетманский,  хотя булавы за поясом я не имел, благоразумно
размышляя, что не победы к булаве, а булава к победам добавляется.