у сохранения
мира,  проводя политику  крайней сдержанности;  на самом деле  эта политика
может  повредить  миру,  вместо того  чтобы  поддержать  его, если  Австрия
окажется  достаточно  безрассудной  и  пожелает  вести  войну  в  одиночку;
принимая  во внимание  теперешнее положение  вещей в Пруссии,  Россия имеет
достаточно  оснований страшиться  нашего  влияния и  даже бояться  Австрии.

Я  сказал  еще,  что  наша настойчивость  как  раз  способна увеличить  это
недоверие,  и если  император  хочет оставить  свои войска  в Германии  и в
крепостях на  Одере, то я его  убедительно прошу не слишком останавливаться
на этом  вопросе, так  как беспокойство Австрии может  сообщиться и России,
как бы она ни была заинтересована в союзе, цель которого - принудить Англию
к  миру. Эта  цель полностью  поглощает ее  внимание как  способ достижения
прочного мира для всех; принудить Англию к миру - это и была так называемая
великая идея  Тильзита; эта благородная цель  является основой союза, и вся
политика императора Александра откровенно направлена на то, чтобы как можно
скорее  добиться ее  осуществления, и  именно для  этого приносятся  все те
жертвы, на  которые он  заставил пойти свой  народ; новую войну  с Австрией
нельзя изобразить  как способ ускорить достижение  этой цели, и один только
призрак этой войны способен охладить пыл и повредить союзу; я прошу поэтому
императора  взвесить  эти  соображения, если  он  дорожит  союзом, а  также
подумать о том, что нельзя надеяться заставить Россию желать того, чего она
должна  бояться; она  считает,  что ее  соглашение с  нами  против Австрии,
угрозы по адресу Австрии,  а в особенности русская интервенция, дали бы его
величеству возможность  начать ту войну и  разгромить Австрию, - результат,
которого Россия боится больше всего.

Эти   соображения,  повторяемые   при  различных  беседах,   побудили  меня
заговорить и об испанских делах, в частности о том впечатлении, которое они
произвели. Император ответил мне:

- Несомненно, там было стечение досадных, даже неприятных обстоятельств, но
какое дело  до этого русским? Испанские дела держат  меня вдали от них: вот
чего им  надо; и они в восторге от этого. К  тому же все интриги испанского
царствующего дома  не зависели  от моей воли;  я вмешался в  их дела только
тогда, когда  король и его сын  примчались в Байонну[19] , чтобы изобличать
друг  друга. Я  не  принуждал Карла  IV приезжать  туда; он  отрекся вполне
добровольно. Что касается Фердинанда, то я не мог положиться на него, зная,
как  лицемерны и  он сам  и его советник,  это было  ясно, как только  я их
увидел вблизи. Ошибся ли я? Время ответит на этот вопрос. Действовать иначе
значило бы  упразднить Пиренеи.  Франция и история  справедливо упрекали бы
меня за это. Да  и на что в конце концов обижаются в Европе? Разве Франция,
Англия и Голландия не разделили Испанию при живом короле Дон Карлосе в 1698
г.[20]? Разве этот первый опыт современной дипломатии был встречен такой же
горькой критикой? Разве отвращение к таким делам, которое должно было бы со
всей своей  силой заклеймить этот первый  пример, помешало другим разделам?
Разве Польша не подверглась такой же жестокой участи? Позволили ли полякам,
как байоннской  хунте, дать  стране конституцию и  выбирать государя? Когда
Людовик XIV принудил одного  из наследников Карла V передать наследие этого
государя династии Бурбонов, то чего только не говорили тогда. В самом деле,
это наделало гораздо больше шума! Но после десятилетней войны одно сражение
решило  вопрос[21] .  Теперешнее дело  не будет  продолжаться так  долго. В
политике  все   строится  и  все  основывается   па  интересе  народов,  на
потребности  в  общественном мире,  на  необходимом равновесии  государств.
Конечно,  всякий объясняет  эти великие слова  на свой  лад, и все  же, кто
сможет сказать, что я  не действовал в интересах Франции и даже в интересах
Испании?  Может  быть,  скажут,  что  в  политике только  дураки  не  умеют
приводить хороших  доводов? Но на сей раз  как дураки, так и добросовестные
умники должны  будут признать, что я сделал то,  что должен был сделать при
том положении, в которое интриги мадридского двора поставили эту несчастную
страну.

Я говорил также с  императором об осуществлявшейся им политической системе,
о его позиции в  Германии, о его образе действий по отношению к Пруссии, об
оккупации всех крепостей на  Одере и, наконец, о том направлении, в котором
развивалась  после Тильзита  французская система  в Германии.  Я откровенно
сказал  ему, что  каждый считает  себя находящимся  под угрозой,  что страх
заставляет молчать маленькие государства, а Австрия по существу прибегает к
оружию лишь под влиянием  того страха, который она испытывает так же, как и
все;  диверсия, которую  представляют  собой в  настоящий момент  события в
Испании,  бесспорно  кажется  Австрии  единственным и  последним  моментом,
остающимся  ей  для  защиты своей  независимости;  война,  которой она  нам
угрожает,  при  том  состоянии,  в  котором  Австрия находится,  и  при  ее
одиночестве  после  стольких  поражений   может  быть  только  лишь  войной
отчаяния.

- Какой же проект мне приписывают? - спросил император.

- Быть единственным властелином, - ответил я.

-  Но  Франция  достаточно  велика!  Чего  я  могу  желать?  Разве  с  меня
недостаточно дел в Испании и войны против Англии?

- Этого бесспорно больше чем достаточно для того, чтобы занять кого угодно,
кроме вашего величества. Но присутствие войск вашего величества в Германии,
решение  сохранить свои  позиции на  Одере -  все это заставляет  верить, -
признаюсь вашему  величеству, я, со своей стороны, в  этом убежден, - что у
вашего  величества есть  другие проекты  и честолюбие вашего  величества не
удовлетворено.

Император  стал  шутить насчет  того,  что ему  приписывают честолюбие.  Он
пытался  связать  это  мнение  с  войной  в Испании,  которую  он  старался
оправдать. Он  говорил о  глупостях испанского короля,  о бесчестном образе
действий принца  астурийского, о предшествовавшей войне  с Австрией и о той
войне, которой эта держава  угрожает ему теперь, как о войнах, в которых он
занимал чисто  оборонительную позицию и  которых он хотя бы  просто в своих
собственных интересах стремился избежать. Он сказал, что был увлечен на тот
путь,  по которому  пошли  события в  Испании, вопреки  своему  желанию. Он
жаловался на  то, что он называл глупостью  великого герцога Бергского[22],
которую,  по  его  словам,  можно было  сравнить  только  лишь с  глупостью
испанского короля, принца астурийского  и их советников. Он соглашался, что
война  с Испанией  неприятное дело,  но, говорил  он, "не от  меня зависело
помешать этому".

-  Очень простое  дело, которое  со временем  уладилось бы,  превратилось в
дело, которое осложняет все вопросы и досаждает мне гораздо больше, чем это
думают. Я не мог  включить в свои расчеты всего того, что сделали слабость,
глупость,  трусость  и  недобросовестность  членов испанского  царствующего
дома.

Он  говорил об отправке  войск, которые  покидали Германию для  того, чтобы
идти   в  Испанию,   как  о   факте,  который  должен   внести  успокоение.

-  Все  очень  довольны,  -  ответил  я,  - когда  видят,  как  уменьшается
численность войск;  но их  остается там еще  слишком много для  того, чтобы
делать выводы,  будто ваше величество  изменили систему. К тому  же люди не
умеют  правильно  оценивать  поступки,  которые  диктуются  необходимостью.

Это соображение  рассмешило его. Он несколько  раз возвращался к вопросу об
испанских делах,  о враждебных намерениях Австрии,  о заносчивости, которую
та держава,  по его словам, проявляет как раз в  данный момент, так как она
считает, что восстание в Испании поставило его в затруднительное положение.

- Один  момент я  думал, - сказал  он, - что  австрийский император приедет
сюда.  В  его собственных  интересах  это было  бы  лучшее, что  он мог  бы
сделать. Мы бы объяснились...

Я  заметил  императору,  что австрийский  император,  как  говорят, не  был
приглашен  на эрфуртское  свидание,  о котором  он узнал  только  из газет.

- Какое  это имеет значение, если есть решимость  и если знают, чего хотят?
Но именно  этого в Вене  не знают. Венский кабинет  хочет только возбуждать
беспокойство;  в  результате вооружаются,  угрожают  друг другу,  расходуют
деньги, раздражаются, и приходится  прибегать к пушкам. Спора нет, я вполне
доволен, что  австрийский император  остался дома, так как  мне пришлось бы
вразумлять здесь  двух противников вместо одного.  Но он не приехал, потому
что он готовится к войне; он не знал бы, как ему объяснить свои вооружения.
Для государя  всегда затруднительно лгать прямо  в лицо. Он предоставил эту
задачу  Винценту,   которому,  впрочем,  не  придется   жаловаться  на  мои
нескромные  вопросы, так  как  я знаю,  какой  линии мне  надо держаться  .
Уверены  ли  вы,  -  спросил  меня  император,  - что  приезд  Винцента  не
согласован  с Румянцевым  и что  нет какого-то  соглашения, уверены  ли вы,
наконец, что  в связи  с этим приездом не  возникнут некоторые предложения,
некоторые проекты, касающиеся Пруссии?

Эта  мысль, по-видимому,  сильно беспокоила  императора. Я уверял,  что его
сомнения не имеют оснований, что русские были действительно изумлены, когда
увидели  здесь  Винцента, что  петербургский  и венский  кабинеты в  данный
момент переживали скорее период  обострения отношений, чем период взаимного
доверия; что же касается Пруссии, то Россия, конечно, весьма заинтересована
в ее судьбе; ее собственное положение требует этого.

-  Александр,  -  продолжал  император,  -  заинтересован  прежде  всего  в
заключении мира  с Англией. Если бы  австрийский император приехал сюда, то
его присутствие было бы  полезно, поскольку оно придало бы больший вес тому
демаршу, который мы предпримем  по отношению к лондонскому кабинету; но при
его  проектах  ему должно  быть  неудобно принимать  на себя  обязательства
против  тех, кто  в  близком будущем  будет, конечно,  его субсидировать...

Я  сказал императору,  что впечатление,  произведенное в  Европе похищением
Фердинанда, может  вызвать как в Вене, так и  в Петербурге опасение, как бы
император  не разыграл плохой  фокус с  теми государями, которые  приедут в
Эрфурт.

-  Ба! Вы думаете?  - сказал  император, - Австрийскому  императору помешал
приехать  другой  мотив.  Он  послал Винцента,  чтобы  разведать  намерения
Александра и  выяснить, твердо ли он придерживается  союза или же его можно
отколоть от  него. Надо  присматривать за его демаршами.  Так как австрийцы
еще не готовы и  так как их коалиция еще не налажена, то они хотят выиграть
время.  И я  тоже, -  оживленно продолжал  он, -  хочу выиграть  время. Мы,
следовательно,  хотим  одного  и  того  же; это  будет  продолжаться,  пока
окажется возможным.

Постоянный припев императора заключался  в том, что если Александр является
его  другом, то  Россия  должна откровенно  идти вместе  с ним  и совместно
выступать  против Австрии,  не  думая о  Германии, а  тем паче  об Испании.

Во  время  последних  бесед  со  мною  император  распространялся  о  своих
умеренных  и миролюбивых планах  по отношению  к Германии; он  проявил даже
большое  желание успокоить  Австрию  и найти  подходящий способ  для этого.
Отвечая на мои рассуждения,  которые он шутя назвал критикой своих идей, он
сказал:

- Но  в чем  же заключаются ваши  идеи? Какие средства применили  бы вы для
успокоения  этих добрых  людей, которых  вы считаете  такими перепуганными?

Часто император напускал на  себя добродушный вид, который мог бы заставить
меня поверить,  что он  решил переменить систему  и чувствует необходимость
усвоить более  умеренную линию.  Так как на  сей раз он  добивался, чтобы я
высказал свое мнение, и  так как я никогда не заставлял себя просить, чтобы
откровенно высказать  то, что я считал  справедливым и отвечающим интересам
как  императора, так  и  моей страны,  то я  сказал  ему, что  эти средства
заключаются в  финансовом соглашении с Пруссией,  точно определяющем размер
тех  жертв,  ценою  которых  она  восстановит  свою  независимость  и  свою
территорию, получив при этом гарантию, что от нее не потребуют больше того,
к чему ее принудили в Тильзите.

-  Удалите ваши  войска  из Германии,  государь, -  прибавил я,  - удержите
только одну  крепость в  качестве гарантии уплаты контрибуции,  и мир будет
сохранен.

Я указал  ему, что Европу надо скорее успокоить,  чем запугать; все, что он
сделает, чтобы  рассеять опасения  по поводу его  будущих проектов, упрочит
его дело, умиротворив умы  и устранив всякое беспокойство за будущее; такой
политический оборот даст ему больше, чем армия в 100 тысяч человек и десять
крепостей на  Одере, а следовательно, оставит  в его распоряжении все силы,
чтобы  справиться  с Испанией  и  с честью  ликвидировать испанский  вопрос
прежде,  чем восстание  примет там  организованный характер. Я  обращал его
внимание  на   то,  что  испанские  дела   производят  дурное  впечатление;
длительное  сопротивление  со стороны  испанцев  - опасный  пример при  том
состоянии, в котором находится  Европа; мое предложение покажется ему, быть
может, требующим  большой жертвы,  но результаты, которые  будут достигнуты
таким путем,  заслуживают того, чтобы он  сделал это всецело по собственной
инициативе и  еще до тех пор, как  обстоятельства, быть может, примут такой
оборот, что его вынудит к этому необходимость.

Император  частично  признавал справедливость  моих  замечаний, которые  он
называл,  однако,  "системой слабости".  Он  возразил, что  таким путем  он
потеряет плоды всех жертв, уже принесенных для того, чтобы ослабить Англию,
и что надо закрыть  все порты для торговли этой державы, чтобы заставить ее
признать торговую независимость других держав. Я ответил, что можно удалить
войска  и   эвакуировать  несколько  крепостей,   не  удаляя  таможенников;
концентрация  его военных  сил даст  ему еще  большую мощь; в  слабости его
никогда  не заподозрят,  и так как  никому не  хочется, чтобы он  вторгся в
Германию  с двумя  или тремя стами  тысяч человек,  то никто и  не пожелает
подвергнуться   такой   опасности  ради   минутной   выгоды,  связанной   с
сопротивлением таможенному режиму, а  его интересы требуют сохранения этого
режима на побережье.

Император  слушал   меня  по  большей  части   благосклонно,  но  иногда  с
нетерпением. Он не раз говорил мне, правда, в шутливом тоне, что я ничего в
делах не понимаю.

-  Именно  поэтому,  государь,  я  и  прошу  о  назначении  мне  преемника.

Император не  очень был доволен  этим ответом и сказал  мне с раздражением,
повернувшись ко мне спиной:

-  Господин   посол,  надо   отдавать  себя  прежде   всего  своей  стране.

В тот  же день вечером Дюрок  пришел ко мне по  поручению императора, чтобы
объявить мне  его волю. Он  напомнил мне, что император  хотел поручить мне
министерство  еще при установлении  империи, и  напомнил также то,  что ему
поручено  было тогда  сказать  мне. Он  добавил,  что я  не должен  поэтому
удивляться,  если  император  имеет  виды  на  меня  теперь,  так  как  мое
вступление в министерство успокоит и удовлетворит Россию, позволив мне в то
же время  возвратиться домой;  впрочем, император предоставляет  мне самому
сделать  выбор:  принять  министерство  иностранных  дел  или  вернуться  в
Петербург. Я отказался от  министерства. Я рассказал Дюроку о своих беседах
с  императором,  в  частности  о  сегодняшней  беседе  и  о  том,  как  она
закончилась, причем  спросил Дюрока,  говорил ли ему об  этом император. Он
уверял  меня, что  нет; император  только жаловался,  что я  слишком упорно
держусь моих взглядов, добавив,  что если верить мне, то Европа скоро будет
относиться к нему как к мальчишке.

Накануне отъезда,  когда должны были быть  окончательно завершены все дела,
император вызвал меня снова. Разговор начался, как и в предыдущие разы[24].
Император  пустил в  ход  все обаяние  своего  гения и  всю ту  любезность,
которой  он  так  умел  пользоваться,  чтобы  убедить меня  в  правоте  его
взглядов. Он  сказал, чтовсецело  доверяет мне, что  я лучше кого  бы то ни
было могу  сослужить ему  хорошую службу и  при случае я  буду награжден за
это.  Чтобы уговорить  меня ехать  в Петербург,  он сказал все,  что только
могло убедить честного гражданина.  Мне не приходилось колебаться в выборе;
я  считал,  что могу  принести  там  пользу, а,  с  другой стороны,  личные
свойства   императора  Александра   внушили   мне  привязанность   к  нему.

До сих  пор я говорил только  о моих беседах с  императором, то есть о том,
что так  или иначе касалось меня непосредственно. Но так  как я не чужд был
тому, что  делалось на Эрфуртском конгрессе, то  мне следует рассказать и о
том, что там происходило.  Однако для того, чтобы читателю был понятен этот
рассказ, надо начать его несколько издалека и прежде всего охарактеризовать
политическое положение каждого государства в ту эпоху.

Поводом  к эрфуртскому  свиданию[25]  - свиданию, которое  составило эпоху,
потому что послужило прологом  к встречам монархов, правивших Европой после
1814  г., -  была очевидная  общая цель,  а именно  подлежащие согласованию
меры, которые  должны были принудить Англию к миру  (это был вывод из того,
что называли  великой идеей  Тильзита); эта цель  требовала, чтобы государи
непосредственно  пришли к  соглашению  друг с  другом и  виделись ежегодно.

После  Тильзита  в  Европе произошло  столько  событий  и мировые  интересы
подвергались  в некоторых  отношениях такому  риску, что каждый  приехал на
свидание,   чувствуя   необходимость   скрывать   свои  затруднения,   свои
беспокойства и свои тайные проекты, относящиеся к будущему; но вместе с тем
каждый чувствовал  в неменьшей мере и  стремление к всеобщему миру, который
один  только мог  восстановить  на лучшей  основе Европу  и привести  все в
порядок.

События  в  Испании,  вместо  того чтобы  возродить  эту  страну и  усилить
преобладание императора  Наполеона, как он  рассчитывал, в действительности
создали для него лишь многочисленные затруднения.

Австрия, усматривая в этой войне и в образе действий Наполеона по отношению
к испанской династии посягательство на независимость всех древних династий,
готовилась взяться  за оружие, считая, что  если Испания будет покорена, то
погибнет  и  она  сама.  Ей казалось,  что  наступил  последний момент  для
спасения,  что  она  делает  политическую  диверсию,  выгодную  для  нее  и
диктуемую задачами ее самосохранения.  Эти взгляды, хотя бы они были только
лишь проектом, не могли укрыться от проницательности императора Наполеона и
в   настоящий    момент   ставили   его    в   затруднительное   положение.

Общественное мнение  в Европе и даже  во Франции расценивало испанские дела
как  политическое  посягательство против  слабого,  обманутого и  неловкого
союзника.   Эти  события   были  мало   известны;  о  них   толковали  лишь
неблагожелательные  люди, присоединявшие  к своим упрекам  утверждение, что
эта  новая война еще  больше отсрочит  заключение мира с  Англией, которого
жаждали все, так как  война с Англией служила предлогом для оправдания всех
жертв.  При   таком  положении   вещей  императору  Наполеону   важно  было
воздействовать  на общественное  мнение  фактом своего  полного согласия  с
Россией; это согласие должно  было, с одной стороны, произвести впечатление
на Австрию и внушить  Англии менее враждебные мысли, а с другой - явиться в
глазах  публики  как бы  санкцией  зарубежных событий;  такая санкция  была
весьма  полезна  в  тот  момент, когда  в  нашем  тылу  росло всякого  рода
недовольство. Доказать Европе, что  только одна Англия отказывается от мира
и продолжает проводить  систему истребления