, в
частности о наборах казаков.

Министры подчеркивали крайне тяжелое положение страны. Император, казалось,
не  отдавал себе в  этом отчета.  Де Прадт благородно  поддержал министров,
когда они  стали просить  денег. Император согласился  на выдачу нескольких
миллионов из  контрибуции, взысканной  с Курляндии, и  из запасов разменной
монеты.  В  заключение он  объявил  министрам,  что из  Вильно вскоре  сюда
переедет дипломатический корпус. Потом он заговорил о своей поездке. В этот
момент я  вновь вошел в комнату.  Министры уговаривали императора отдохнуть
несколько  часов, чтобы  иметь  время организовать  для него  подставы. Они
спросили его, направится ли он в Силезию через Глогау.

- Да, через Пруссию, - ответил император.

Этот  переезд  через  Пруссию,  каким  бы  коротким он  ни  был,  беспокоил
императора  и был  ему  неприятен. Он  добавил, сославшись  на меня,  что я
должен  был отдать  все необходимые  распоряжения еще  по приезде и  что он
поедет  сейчас же.  Он  очень милостиво  отпустил министров,  которые снова
уверили  его в  своей  совершенной преданности;  то же  сделал и  де Прадт,
который, казалось, забыл предобеденные упреки.

После этого  мы уселись в свои  сани, и император стал  снова изливать свою
желчь, говоря  о де  Прадте и предаваясь самым  горьким размышлениям насчет
страха, обуявшего  того, когда русские приблизились  к герцогству, и насчет
дурного примера, который он показал тогда. Император говорил, что его тон и
манеры очень мало соответствуют полученному им воспитанию, тому обществу, в
котором  ему приходилось вращаться,  и тому  сану, которым он  был облечен.
Император  все время  твердил,  что из-за  де Прадта  все было  испорчено в
Польше,  из-за него  не  удался поход,  и что  напрасно он  поддался глупым
интригам  и не  послал в Варшаву  Талейрана, который  оказал бы ему  там не
меньше услуг, чем в свое время в Финкенштейне.

Мы, несомненно, уже преодолели  самую трудную часть нашего пути, но нам еще
оставался переезд через небольшой кусок прусской территории после Глогау, и
этот кусок  беспокоил императора больше, чем  весь остальной путь. Мы ехали
очень быстро, но так как у нас сломалась одна оглобля, то мы вынуждены были
остановиться для ее починки  в Кутно, и это задержало нас больше чем на два
часа.  Супрефект  узнал  императора  и  постарался  принять  его  наилучшим
образом.  Его жена  и  его свояченица,  обе  - хорошенькие  польки, были  в
восторге, принимая у себя императора, и не знали, что бы еще такое сделать,
чтобы показать  ему, как  они счастливы видеть  его в добром  здоровье. Нет
более выразительных лиц, чем у поляков!..

Император,  был  тронут  этим   приемом,  но  так  как  он  все  же  больше
интересовался своими делами, чем разговором с дамами и с супрефектом, то он
воспользовался временем, чтобы  продиктовать мне несколько распоряжений для
герцога Бассано  и для Варшавы. Он  предписал герцогу ускорить производство
наборов и вооружение герцогства  Варшавского, предупредил его о тех суммах,
которые он  согласился предоставить полякам, и  приказал ему послать нового
курьера в Вену и  к князю Шварценбергу. Он дал также несколько распоряжений
Лористону,  который  должен был  отправиться  в Варшаву.  Он предложил  ему
остаться  там,   взять  на  себя  командование   всеми  войсками,  укрепить
варшавское  предместье  Прагу,  Модлип  и Серадзь.  Генералу  Тайи  [288] ,
которого  он видел  в Варшаве,  он письменно  повторил приказы,  данные ему
устно, и  предписал ему  задержать там все войска,  которые будут проходить
через  Варшаву,  организовать  и вооружить  национальную  гвардию  и т.  д.

Император нервничал по поводу того, что я пишу медленно (так как мои пальцы
окоченели  на  морозе  и  еще  не  отошли),  и  хотел писать  сам,  пока  я
переписывал  начисто то,  что он  мне уже  продиктовал; но его  пальцы тоже
окоченели,  а  так как  его  обычный  почерк был  и  без  того весьма  мало
удобочитаем, то в результате, написав два письма, он сам не в состоянии был
прочесть,  что он  написал, и  должен был  вместо них продиктовать  мне два
новых. Обед  положил конец  этим занятиям корреспонденцией.  Пока император
обедал, я занялся отправкой  депеш, а два написанных его рукой исторических
черновика  сохранил у  себя.  Починка саней  закончилась, император  наспех
поел,  а я  захватил кусок  хлеба, чтобы  поесть в санях.  Император, очень
тронутый  оказанным  ему приемом,  велел  мне  по приезде  в Париж  сказать
Дюроку,   чтобы   он   послал   жене   супрефекта   какой-нибудь   подарок.

Во время переезда от  Варшавы до Кутно император говорил об Англии - о том,
как трудно принудить ее  к миру, если только какой-нибудь кризис ее кредита
или какие-нибудь внутренние затруднения не заставят английское министерство
пойти  на  мир. В  этот  момент  он, по-видимому,  сожалел,  что его  планы
восстановления Польши  поссорили его  с Россией. Он  соглашался, что Россия
имела большое значение в континентальной системе.

-  Румянцев, -  прибавил он, -  хорошо понимал,  как для меня  выгоден этот
союз. Он,  конечно, не  гений, но зато  человек со здравым  смыслом, хорошо
понимающий  европейскую  проблему  в  том виде,  как  она  была намечена  в
Тильзите и трактовалась нами в Эрфурте, Он так хорошо понимал, какие выгоды
мы  извлекаем из  союза  с Россией  при взаимоотношениях,  существовавших у
Франции с Англией, что не хотел верить в возможность наших военных действий
против России,  пока мы не перешли через Неман.  Он все сомневался, чтобы я
действительно  хотел  напасть  на  Россию.  Он  думал, что  я  хочу  только
заставить  их  закрыть  глаза   на  прошлое  и  вся  цель  моих  враждебных
демонстраций -  принудить их  не принимать нейтральных судов  и считать для
себя большим счастьем, что я ограничиваюсь угрозами. Я не мог потерпеть это
допущение мнимых  нейтральных, так как англичанам  оно служило лазейкой для
обхода континентальной блокады. Я,  однако, махнул бы на это рукой, и можно
было бы прийти к  соглашению, если бы я в состоянии был надеяться уговорить
императора  Александра  предпринять большую  экспедицию  в  Индию. При  том
обороте,  который приняла  наша  борьба с  Англией, когда  ее правительство
играло  ва-банк,  это  было  единственным  средством  заставить  лондонских
торгашей дрожать. Нация принудила бы тогда министров вступить в переговоры.
Но уже  в Эрфурте я заметил некоторое  недоверие со стороны Александра. Сам
же я  вмешался в испанские дела, и они в той  или иной мере служили помехой
для других  моих планов. Так как Александр  и Румянцев не увлеклись вопреки
моим  ожиданиям идеей  раздела Турции,  то все  планы, которые я  наметил в
Тильзите,  должны  были,  по меньшей  мере,  видоизмениться.  Я должен  был
обратить взоры в другую сторону.

Так или  иначе, надо отбросить рутину,  которой мы придерживаемся, наметить
способы  принудить  Англию  к  миру,  ослабить  Россию,  отстранить  ее  от
европейских  дел путем  создания большого  буферного государства.  Отнять у
Англии всякую  надежду на  организацию новой коалиции,  подорвав могущество
единственного  большого   государства,  которое   еще  могло  бы   быть  ее
пособником, - таков великий и благородный план.

Император  сказал мне  еще, что  он долго считал  Константинополь предметом
русских вожделений.  Потом он  прибавил, что надеялся на  экспедицию или по
крайней  мере на  большую демонстрацию  против Индии, а  одновременно хотел
сделать демонстрацию  на море, быть может,  независимо от действий на суше;
демонстрацию  на суше он  мог бы  подкрепить значительными силами,  если бы
удалось убедить  русских допустить в свои  ряды французский корпус; однако,
принимая  во внимание  взгляды  императора Александра  и Румянцева,  этого,
пожалуй, было бы трудно добиться [289].

Насколько я понял, император  представлял эту экспедицию следующим образом.
От морского  ведомства он истребовал  сведения обо всем, что  могло для нее
понадобиться. Самым  большим препятствием он  считал невозможность заходить
по дороге в порты и запастись достаточным количеством пресной воды для 25 -
30  тысяч  человек  на  весь  продолжительный  рейс.  Что  касается  других
препятствий, то все они могли быть легко преодолены. Экспедиция направилась
бы к  Сурату. Высадка была бы  произведена в каком-нибудь пункте побережья,
населенного  махратами[290] ,  прирожденными врагами  англичан, готовыми  в
любой  момент взяться  за оружие  против них.  В экспедиции должны  были бы
участвовать 30 тысяч человек.  Единственную остановку экспедиция сделала бы
у острова Маврикия, чтобы  запастись продовольствием, взять воду и оставить
там  своих  больных.  Их  заменили бы  2  -  3  тысячи  негров, за  которых
колонистам заплатили бы наличными деньгами.

Кроме  этих  тем,  постоянными  темами  наших  ежедневных  разговоров  были
Франция, императрица и Римский король. Император без устали твердил, как он
будет  рад снова  их  увидеть; он  говорил о  них  с чувством  самой нежной
привязанности. Императрицу  он превозносил по всякому  поводу. Он говорил о
ее привычках в повседневной жизни с таким чувством и таким добродушием, что
становилось хорошо  на душе, а о  Франции и французах он  говорил с большим
энтузиазмом,  который так  отрадно было  наблюдать после  всех перенесенных
испытаний.

- Я притворяюсь более  злым, чем это есть на самом деле, - как-то сказал он
мне   шутя,  -   потому  что   я  заметил,   что  французы   всегда  готовы
фамильярничать.  Им  недостает серьезности,  и  именно поэтому  серьезность
импонирует  им больше  всего.  Меня считают  строгим и  даже  жестоким. Тем
лучше: это  избавляет меня от  необходимости быть таким на  самом деле. Мою
твердость принимают за безжалостность; я не обижаюсь на это, так как такому
мнению  мы  отчасти  обязаны  господствующим  у  нас порядкам,  и  нам  нет
необходимости  прибегать к репрессиям,  хотя мы  еще не забыли  революцию и
жили в одно время с поколениями, выросшими среди смут, без всяких моральных
и религиозных идей. Да, да, Коленкур, я - человек. Что бы ни говорили иные,
у меня тоже есть кое-что внутри, есть сердце, но это - сердце монарха. Меня
не могут разжалобить слезы  какой-нибудь герцогини, но меня трогают горести
народов. Я  хочу, чтобы  они были счастливы, и  французы будут счастливыми.
Если я проживу еще десять лет, благосостояние будет у нас всеобщим. Неужели
вы думаете,  что я  не люблю доставлять  людям радость? Мне  приятно видеть
довольные лица, но я вынужден подавлять в себе эту естественную склонность,
так как иначе ею стали бы злоупотреблять. Я не раз испытал это с Жозефиной,
которая постоянно обращалась ко  мне с разными просьбами и даже ловила меня
врасплох своими  слезами, при  виде которых я  Соглашался на многое,  в чем
должен был бы отказать.

Император часто  спрашивал меня, буду ли  я в такой же  мере счастлив вновь
увидать  дорогих мне  людей.  Проявление таких  естественных, таких  добрых
подлинных чувств императора было  мне невыразимо приятно. Я хотел бы, чтобы
вся Европа  могла слышать  его слова и  чтобы их эхо  разнеслось повсюду. Я
уверен, что в своих  записях не упустил ни одного слова из этого разговора,
который мне хотелось тогда продолжать до бесконечности.

Императору не  терпелось поскорее получить эстафеты,  чтобы прочесть письма
из Франции, по которым он так скучал; это были бы первые письма, полученные
после  Сморгони. Он  всячески торопил  поэтому нашу  поездку. В  Познани мы
пересекли дорогу, по которой армия шла через Кенигсберг.

В ожидании  писем император  по очереди перебирал всех  своих министров. Он
очень расхваливал великого канцлера Камбасереса, говоря, что это - человек,
всегда  дающий   дельные  советы,   и  выдающийся  юрист.   Его  светлый  и
справедливый ум  внес большую ясность в  различные статьи наших кодексов, в
частности  в наиболее  трудные статьи.  Намекая на казнь  короля, император
сказал:

- Только из страха  он не высказался за полное оправдание. Он далеко не был
революционером.  Это   -  человек,  заслуживающий   доверия  и  неспособный
злоупотребить им; он всегда  оправдывал оказываемое ему мною доверие. Это -
один  из людей,  наиболее заслуживающих  уважения, которым  они пользуются.

Что касается  герцога Ровиго, то  император говорил о нем,  как о преданном
ему  человеке, с  характером  и самостоятельными  взглядами. У  него доброе
сердце, говорил  император; в сущности, он  человек мягкий и всегда готовый
оказать  услугу.   Его  часто  надували  бы,   если  бы  император  его  не
останавливал; но  он слишком корыстолюбив, что  не понравилось императору и
побудило его отнять у него откупную монополию на игорные дома; он постоянно
просил  у  императора  денег,  хотя имел  их  более  чем  достаточно и  его
состояние оценивалось  в 5  - б миллионов; общественное  мнение относится к
нему несправедливо,  но по другой причине.  Его забрасывали камнями потому,
что он присутствовал при казни герцога Энгиенского.

- Но,  - сказал  император, - он  ведь получил приказ  присутствовать там и
должен был  это сделать  в качестве командира  отборной жандармерии. Всякий
другой на его месте  повиновался бы точно так же. Он гораздо лучший человек
и  не такой  инквизитор, как  Фуше. Сейчас  над Савари  издеваются. Правда,
довольно  глупо выглядит,  когда сумасшедший,  выбравшийся из  больницы для
умалишенных, захватывает врасплох дивизионного генерала, министра полиции и
препровождает  его в  тюрьму  в самом  центре столицы.  Это  происшествие с
полным  основанием  смешит  весь Париж,  а  смешное  убивает людей  наповал
гораздо вернее, чем их глупости.

Потом император заговорил о герцоге Отрантском[291]:

-  Этот  -  просто-напросто интриган.  Он  замечательно  остроумен и  легко
владеет пером.  Это - вор,  который загребает обеими руками.  У него должно
быть  многомиллионное  состояние.  Он  был  видным  революционером,  "мужем
крови". Он думает, что искупит свои ошибки и заставит забыть их, если будет
ухаживать за  родственниками своих  жертв и разыгрывать  для видимости роль
покровителя  Сен-Жерменского предместья.  Этим человеком,  пожалуй, выгодно
пользоваться, потому  что он до сих пор  еще продолжает быть живым знаменем
для многих  революционеров и, кроме того,  обладает большими способностями,
но я никогда не смогу доверять ему.

О герцоге Гаэтском, когда до него дошла очередь в этом обозрении министров,
император сказал, что он - хороший финансист, аккуратный и честный человек,
принесший большую пользу в своей области. О следующем, г-не де Барбэ-Марбуа
, император заявил, что  это - интриган с наружностью квакера и обманчивыми
манерами честного человека.

-  Он  долго  дурачил  меня, -  сказал  император,  -  потому что  проявлял
твердость принципов и строгость суждения, когда речь шла о других людях и о
разных событиях;  я решил, что и  к самому себе он  не более снисходителен.
Это  - человек,  недовольный всем, который  льстит власти  и в то  же время
ненавидит  ее и  клевещет на  нее. По  существу это  человек беспринципный,
завистливый   критикан    и   бездарность.   В   результате   неправильного
представления об  его способностях  я в течение некоторого  времени питал к
нему большое доверие; я  слишком поздно заметил, что ошибался, и эта ошибка
едва не  обошлась мне слишком дорого. В счетной палате  он на месте; там он
не  сможет   прозевать  что-нибудь,   а  так  как   он  подчеркивает  перед
общественным мнением свою честность,  то ему поневоле придется проявлять ее
на своей новой должности.

Когда я заметил, что  его считают порядочным и, главное, честным человеком,
император ответил:

- О! Что касается честности, то он честен. Но что касается порядочности, то
он только играет роль по существу это - интриган.

О Фонтане [293] император говорил:

-  Он слишком  угодлив.  Но он  очень талантлив.  Он  служит мне  с большим
рвением  и  в  настоящее  время  хорошо  руководит  народным  образованием.
Революция сделала нас в слишком большой степени греками или римлянами; надо
внушить нашим  детям монархические идеи, это  вполне соответствует взглядам
Фонтана: по крайней мере он выставляет такие взгляды напоказ. Если бы я ему
позволил, он  зашел бы даже слишком далеко. Он человек  умный, но ум у него
маленький. Если  бы я  его не придержал, то  он ввел бы у  нас воспитание в
стиле  Людовика XV.  Он  думал, что  это мне  понравится. Я  остановил его.
Знаете,  я ему  как-то сказал:  "Г-н Фонтан,  оставьте нам по  крайней мере
республику литературы". Эти слова  вновь направили его на путь истины. Я не
боюсь  энергичных людей. Я  умею пользоваться  ими и руководить  ими; кроме
того, я  ничем не нарушаю равенства,  а молодежь, как и  вся нация, дорожит
только равенством. Пусть у вас будет талант, я вас выдвину; будут заслуги -
я буду  вам покровительствовать. Все знают это,  и общая уверенность в этом
идет мне на пользу.  А Фонтан хотел сделать мне маркизов. Но маркизы теперь
хороши только в комедии, да и там наши теперешние нравы развенчали их после
того, как  Моле покинул  сцену, а Флери  [294] был уволен.  Мне нужны члены
государственного  совета, префекты,  офицеры, инженеры,  профессора. Нужно,
следовательно,  способствовать  широкому развитию  народного просвещения  и
немного закалить  эти юные греко-римские головы.  Суть в том, чтобы придать
монархический дух  этим греко-римским  образам. Только такой  и должна быть
история.  Я еще  займусь  народным просвещением,  и это  будет  моей первой
заботой после заключения мира,  так как в этом - гарантия будущего. Я хочу,
чтобы народное  образование и даже часть  того образования, которое получит
мой сын,  было доступно для всех. У меня есть  большой проект на этот счет.

К  моему великому сожалению,  этот разговор  был прерван нашим  прибытием в
Познань.  Мы  приехали  туда   до  рассвета  и  остановились  в  Саксонской
гостинице. Первыми словами императора были:

- Дайте мне эстафеты.

Согласно отданному  мною заранее  распоряжению директор почты  задержал две
эстафеты, проходившие через Познань.  Император был в таком нетерпении, что
если бы  у пего  под рукой был нож,  он вспорол бы почтовые  сумки. Так как
пальцы  мои онемели  от  мороза, то  я не  мог достаточно  быстро составить
условную  комбинацию из  цифр  секретного замка,  и император  нервничал от
нетерпения. Наконец,  я мог передать ему  письмо императрицы и письмо мадам
Монтескью [295] с бюллетенем о Римском короле. Это были первые сообщения из
Франции, полученные  после Вильно, так как  нам не везло и  мы не встретили
эстафеты между Вильно и Мариамполем. В пути император все время рассуждал о
том впечатлении, которое, вероятно,  произвело во Франции отсутствие всяких
сообщений из  армии. Легко  поэтому представить себе, с  каким интересом он
принялся за депеши великого  канцлера и других министров. Ему казалось, что
я вскрываю конверты недостаточно  быстро, - так велико было его нетерпение.
Он больше  пробегал страницы,  чем читал их, чтобы  поскорее составить себе
представление  обо всем.  Закончив  этот просмотр,  он снова  взялся  за те
депеши,  которые показались  ему наиболее  важными. Он  оказал мне  честь и
прочитал  мне  письма  императрицы  и  мадам  Монтескью,  а  потом  сказал:

-  Хорошая у  меня  жена, не  правда ли?  Подробности,  которые императрица
сообщала  ему о  сыне  и которые  подтверждались воспитательницей  Римского
короля, привели  его в  восторг. В тот  момент этот человек,  которому дела
причиняли такие  заботы, был только добрым,  образцовым мужем, самым нежным
отцом семейства. Не могу  выразить, как приятно мне было смотреть на него в
этим моменты. Во всех его чертах светились радость и счастье, и это трогало
меня  до  глубины  души.  Он дал  мне  прочесть  письма великого  канцлера,
военного министра и министра полиции.

Пока   император    продолжал   просматриват