прочему он  предпочитал  говядину или  баранину, бобы,  чечевицу или
картофель,  по большей  части в  виде салата.  Он редко прикасался  к своей
бутылке вина  до обеда. Из  вин он предпочитал шамбертен.  После завтрака и
обеда он выпивал чашку  кофе, приготовленного на воде. Вся его изысканность
в еде  сводилась к этой чашке  кофе. Он очень полюбил  его после кампании в
Египте и предпочитал мокко. Во время русского похода, даже при отступлении,
он имел каждый  день свое вино и кофе, а в качестве  еды - блюда, к которым
он привык.

Я не могу закончить рассказ об этой кампании, не коснувшись Неаполитанского
короля, который играл такую  большую роль в наших успехах и наших неудачах.
Воинственный пыл  короля часто  заставлял его даже  помимо собственной воли
подогревать  главную  страсть  императора, то  есть  страсть  к войне.  Он,
однако, видел трудности русской кампании и в разговорах с некоторыми лицами
заранее скорбел об их последствиях. Генерал Бельяр, его начальник штаба, не
строил  себе иллюзий;  человек благородной  души, он  не скрывал  от короля
своих  мнений и  тех  несчастий, которые  предвидела его  прозорливость. Но
наилучшие намерения короля рассеивались, как только он видел неприятеля или
слышал пушечные выстрелы. Он  не мог тогда совладать больше со своим пылом.
Он  мечтал  обо  всех  тех  успехах,  которых способно  было  добиться  его
мужество, и  иллюзия его отваги дополняли  в ставке иллюзии наполеоновского
гения. Он не боялся рассердить императора каким-нибудь правдивым словом или
непрошенной  услугой, но  как  только император  отвергал его  предложения,
король  замолкал. Угождать  императору  - вот  что было  для  него главным.

Не было  более услужливого  человека, чем он,  даже по отношению  к тем, на
кого  он считал  себе в  праве жаловаться.  Он любил императора,  видел его
недостатки,  понимал,  к  каким  они приведут  последствиям,  но  у него  в
характере была склонность к  лести, всосанная им несомненно на своей родине
с молоком матери; эта склонность почти в такой же мере парализовала все его
добрые намерения, как и то влияние, которое император издавна имел на него.
Его  злополучная  страсть к  пышным  костюмам  приводила к  тому, что  этот
храбрейший из  королей, этот король храбрецов  имел вид короля с бульварных
подмостков. Император  находил его смешным, говорил  ему это и повторял это
во всеуслышание, но не сердился на эту причуду, которая нравилась солдатам,
тем паче что она  привлекала внимание неприятеля к королю и, следовательно,
подвергала его большим опасностям, чем их.

Возвращаюсь к  рассказу о  том, что происходило  в Париже, и  о сообщениях,
полученных  из  армии  после нашего  приезда.  Обер-гофмаршал  и граф  Лобо
приехали через  двое суток после императора; тогда  же приехал и барон Фэн.
Один за другим приехали  и другие офицеры, а также адъютанты императора, на
которых  были возложены  разные поручения.  Каждый день  эстафеты приносили
сообщения об  армии, и  император узнал о  катастрофе в Вильно:  10 декабря
наши войска скорее бросили, чем эвакуировали этот город. Нельзя представить
себе,  какой беспорядок  царил  в Вильно  после вступления  в  город армии.
Император  был  подавлен  этим  известием. Он  тотчас  же  послал за  мной.

- Ну-с,  Коленкур, - сказал он,  как только завидел меня,  - король покинул
Вильно.  Он не  принял никаких  мер. Армия  и гвардия бежали  от нескольких
казаков. Из-за морозов все потеряли голову; беспорядок был такой, что, хотя
их не  преследовали, они бросили на высотах за  Вильно всю артиллерию и все
обозы. Еще не было примера подобного "спасайся, кто может", не было примера
такой глупости. То, что спасла бы сотня отважных людей, погибло под носом у
десятка тысяч храбрецов по вине Мюрата. Капитан волтижеров лучше командовал
бы армией, чем он.

Я передал  императору письмо де Салюса [309], и он  перечитал его несколько
раз, не  будучи в состоянии, по  его словам, верить тому,  что ему сообщали
король  и начальник  штаба, на  которых он  изливал все  свое недовольство.
Когда  император   читал  мне  полученные  им   сообщения  или  излагал  их
содержание, он был так  изумлен и потрясен, что мне стало ясно одно: он был
искренен, когда уверял меня  (в дороге и даже после нашего приезда), что мы
удержим  Вильно.  Чем  больше  он  действительно  верил в  это,  тем  более
чувствительной для  него была  эта потеря. В  первый момент известие  о ней
подействовало на него более  удручающе, чем в свое время сообщение о потере
Минска и Борисова, хотя ему приходилось тогда отступать, причем он оказался
между  тремя  неприятельскими  армиями [310].  Но  так  как  он должен  был
притворяться  уверенным  в  себе  перед  внимательно  наблюдавшими  за  ним
придворными и  мужественно встретить грозу, то он  быстро оправился и с еще
большим пылом  занялся изысканием  способов исправить все  случившееся. Так
как  из армии  один за  другим приезжали  различные лица, что  не позволяло
скрывать долее грустные вести, то император разрешил разослать на следующий
же   день   все   частные    письма,   прибывшие   вместе   с   эстафетами.

Расскажу  те  подробности  об  этом  событии,  которые  сообщил  мне  тогда
император.

По  прибытии  в  Вильно   начальники  поспешили  устроиться  на  квартирах,
отдохнуть и  обогреться. Младшие  офицеры и солдаты,  предоставленные самим
себе и очень страдавшие от морозов, дошедших до необычайной силы (в течение
трех  дней было  больше  20° мороза),  также  укрылись в  домах и  покинули
большинство постов. Король, который  должен был бы находиться в авангарде в
нескольких лье от Вильно,  был в городе, и все укрылись там по его примеру.
В результате  казаки могли  дойти до застав в  городских предместьях. Мороз
мешал  нашим солдатам,  укрывшимся в  домах или собравшимся  возле костров,
воспользоваться своим оружием, и  они отступали перед казаками. Неприятель,
ободренный этими  первыми успехами,  осмелел, стал нападать на  наши тылы и
прощупывать  посты  в  предместьях.  Почти не  встретив  сопротивления,  он
непрестанно тревожил  их и  тем самым увеличивал беспорядок  в наших рядах.
Русская  пехота, видя  успехи  казаков, также  подошла к  городу. Несколько
орудий, поставленных на полозья,  причинили не столько зла нескольким нашим
постам, сколько  напугали их. В конце концов  беспорядок дошел до того, что
было решено эвакуировать Вильно.

Непредусмотрительность,   царившая   повсюду   после  отъезда   императора,
окончательно погубила  все. Артиллерия,  обозы, - словом,  все скучилось на
возвышенности  в двух  лье от  Вильно. Неподкованные,  да к  тому же  еще и
изнуренные лошади не в  состоянии были перебраться через эту возвышенность.
Первые же  повозки загородили проход. Достаточно было  бы 50 смелых людей и
нескольких  хорошо  составленных упряжек  для  помощи  повозкам с  наиболее
плохими  лошадьми, чтобы  спасти  все, так  как неприятель  еще не  вошел в
город, а  к тому  же располагал лишь  небольшими силами. Но  все начальники
действовали по своему произволу;  штаб командования не предусмотрел ничего.
Беспорядок  рос с  каждой минутой,  каждый думал  только о себе  и старался
обходным  путем выбраться  отсюда,  надеясь перевалить  через гору;  вскоре
возвышенность была  загромождена первыми  же частями, которые,  не будучи в
состоянии перебраться через нее, забили все проходы, так что все остальные,
следовавшие за ними, должны были остановиться. Тем временем король, который
думал, что  в его распоряжении есть  еще 48 часов для  эвакуации, видя, что
появилась  кое-какая русская  пехота,  а наша  мало расположена  удерживать
позиции,  забил тревогу  и  поспешно покинул  город[311] . С  этого момента
эвакуация превратилась в "спасайся, кто может".

Трудно представить  себе царствовавший там беспорядок,  а между тем не было
никакого действительного основания так спешить и тревожиться, ибо небольшой
пехотный  отряд,  забытый  в   городе,  спустя  полтора  часа  после  этого
стремительного   отхода  смело   прошел   через  город,   пробираясь  между
немногочисленными  неприятельскими силами,  вступившими в Вильно,  и догнал
армию,   причем   русские   не   препятствовали  движению   этого   отряда.
Императорский обоз,  благополучно прибывший в Вильно  вслед за артиллерией,
разделил  потом общую  участь. Так  как де  Салюсу при  всей его  энергии и
заботливости не  удалось очистить проход, то  пришлось все бросить. Удалось
спасти только  лошадей и мулов с  их кладью, да и  то стоило большого труда
протащить их  среди этой  толчеи. Казенные деньги нагрузили  на лошадей; не
была потеряна ни одна  монета . Так как король и генералы поспешили вперед,
то  никто не подумал  собрать сотню  молодцов, которой было  бы достаточно,
чтобы  спасти   все,  ибо  она  остановила   бы  немногочисленных  казаков,
преследовавших нас,  и у нас было бы  время очистить гору от образовавшейся
там  пробки.  Мороз  был  очень  жестокий.  В  этот  день  он  заморозил  и
сообразительность  и мужество  наших  солдат, которые  в других  случаях не
останавливались  перед  такими  трудностями.  Гоpe  тем,  у  кого  не  было
перчаток:   они    подвергались   риску    лишиться   нескольких   пальцев!

Император был  глубоко потрясен всей  обстановкой ухода из Вильно.  Он не в
состоянии был  поверить в это событие, которое  с его точки зрения выходило
за пределы  всякой вероятности  и опрокидывало все его  расчеты. Не меньше,
если  не  больше,  он  был  потрясен  два  дня  спустя,  когда  узнал,  что
происходило  в Ковно  и как держала  себя там  гвардия. Он несколько  раз с
искренней скорбью говорил мне  об этом. Его скорбь усугублялась тем, что до
этих пор  он любил вспоминать образцовое  поведение гвардейского корпуса во
время  отступления  и  сохранившиеся   в  гвардии  дисциплину  и  выправку.

Наступил момент  самых тяжких  испытаний, момент, когда  все иллюзии должны
были рухнуть разом. Князь  Невшательский, удрученный этим событием, заболел
от  огорчения  и усталости.  Неспособность  короля,  по словам  императора,
поразила  всех.  Каждая депеша  приносила  сообщение  о каком-нибудь  новом
несчастье. Во  всех письмах  короля обвиняли в  непредусмотрительности. Все
говорили,  что  при теперешних  затруднениях  нужен  человек с  характером,
которого не  могут одолеть никакие бедствия,  а король, который был королем
храбрецов  на   поле  сражения,  оказался   самым  слабохарактерным,  самым
нерешительным из всех людей.

Князь  Невшательский приходил  в  отчаяние и  упрекал  себя в  том, что  он
способствовал этому назначению, но  его сожаления не могли ничему помочь. У
самых энергичных людей сила  воли и даже простой здравый смысл, которые при
других обстоятельствах  исцелили бы целую кучу  недугов, были, по-видимому,
как  говорил   император,  отморожены  или  по   крайней  мере  закоченели.
Усталость, упадок  духа, действие морозов, страх  замерзнуть дошли до такой
степени,  что  императору  было  прислано  много жалоб  на  офицеров,  даже
гвардейских и артиллерийских, которые до Вильно проявляли особенную энергию
и  особенное  рвение  и  привели в  Вильно  свои  роты  и  батареи в  почти
неприкосновенном  виде, заслужив  похвалу начальства.  Согласно донесениям,
эти  офицеры, когда  надо было  покидать Вильно,  громко заявляли,  что они
дальше не  пойдут, что у них нет больше сил  и что они предпочитают попасть
здесь в  плен, чем погибнуть от холода и  голода на дороге. Эти подробности
произвели на императора большее впечатление, чем размеры наших потерь. Я не
могу описать,  с каким нетерпением он ждал  сообщений от герцога Бассано, а
еще  больше  его  приезда,  чтобы  узнать, действительно  ли  он  уничтожил
фальшивые  русские  ассигнации [313] , которые  имелись  у  него в  Вильно.

- Они  были способны забыть их там, - сказал  мне император, - или поручить
кому-нибудь  их уничтожение.  Но то  лицо, которому дадут  такое поручение,
постарается воспользоваться этим, и будет более чем неприятно, если русские
обнаружат эти ассигнации.

По словам императора, он  знал из частного донесения, что после его проезда
через Вильно эти деньги  были пущены в оборот; это сообщение и было главной
причиной  его  беспокойства. Должен  сказать,  что это  признание в  первый
момент  оглушило  меня  до  такой степени,  что  я  не  совсем понял  слова
императора, и он должен был повторить их мне.

Узнав  об эвакуации Вильно,  император тотчас  же понял все  последствия, к
которым она  могла привести.  Герцогство Варшавское оказалось  под угрозой;
где  будет конец беспорядку?  Трудно было  предсказать это, так  как депеши
короля и штаба не  сообщали ничего успокоительного о принятых мерах. Тем не
менее император, быстро принимавший  решения, как только он видел, что делу
помочь нельзя, сказал мне:

-  Это -  поток; надо  предоставить ему  свободу. Он остановится  сам собой
через несколько дней.

Император высказал  также мысль, что в  этом отступлении есть положительная
сторона,  так как там  много болезней,  и, отступая, солдаты  отдаляются от
источника заразы. Возможно даже, что чума произведет впечатление на русских
и не позволит им двигать свою армию вперед. К тому же положение нашей армии
на 31  декабря, несмотря на наши  бедствия, могло внушить некоторую надежду
на  то, что  беспорядок и  дезорганизация приближаются  к концу, так  как у
армии  были опорные пункты,  а морозы,  которые причиняли нам  столько зла,
действовали,   конечно,  также   и   на  неприятеля   и  отнюдь   не  могли
благоприятствовать его наступательным маневрам.

Ставка  и  гвардия  находились в  Кенигсберге.  Их  прикрывал 10-й  корпус,
стоявший в  Тильзите. 1-й корпус (князя  Экмюльского) был в Торне,  2-й - в
Мариенбурге, 3-й (герцога Эльхингенского) - в Эльбинге, 4-й (вице-короля) -
в Мариенвердере, 5-й - в Варшаве, 6-й - в Плоцке, 7-й - в Венгрове, 9-й - в
Данциге.

Австрийцы занимали Остроленку и Броки.

Как я уже сказал, наступил час самых жестоких испытаний. Виленские потери и
отступление  в  Пруссию  были  только  прологом.  Наши  последние  бедствия
послужили  сигналом,  которого  ждала   измена,  чтобы  проникнуть  в  ряды
храбрецов.  30 декабря  прусский  генерал Йорк [314] заключил  соглашение с
русскими  и  предательски  покинул  герцога Тарентского.  Эта  беспримерная
измена открывала  наш левый фланг  и подвергала риску 10-й  корпус, а этому
корпусу  угрожали в  тот  момент намного  превосходящие его  силы,  так как
Витгенштейн только  что соединился  с дивизиями, действовавшими  уже против
герцога  Тарентского, который  19-го  вышел из  Митавы и  должен  был 29-го
перейти через  Неман. При такой обстановке  Неаполитанский король дал армии
приказ перейти  через Вислу и перенес  ставку в Познань. Именно  тогда он и
бросил  командование  армией. Император  передал командование  вице-королю.
Сообщение, напечатанное по этому поводу в "Мониторе", не оставляло сомнений
насчет  того, что думал  император о  дезертирстве своего шурина  при таких
критических обстоятельствах.  Король, переодетый, проехал  через Германию и
отправился в Неаполь.

Присутствие  императора в  Париже  успокаивало, однако,  даже самые  острые
опасения.  Его  энергичные  мероприятия   служили  как  бы  диверсией.  Уже
замечалась повсюду изумительная активность.

Все  организовывалось,  все  создавалось  как бы  по  волшебству.  Миллионы
собственной  казны императора  и особого  фонда были извлечены  из погребов
Тюильри  и заимообразно  предоставлены государственному казначейству [315].

Император  делал вид,  что он  руководствуется мирными  намерениями. Многие
склонялись  к мнению,  что  для достижения  мира надо  усвоить  те взгляды,
которых,  по-видимому,  держится  сейчас  Австрия.  Мир  считали  настолько
необходимым для всех, что  не сомневались в возможности заключить его, если
только император  будет проявлять  умеренность, а настоящий  момент считали
самым  благоприятным для  того, чтобы  уговорить императора  согласиться на
некоторые жертвы.  При этом  надо отметить одно  обстоятельство, которое не
ускользнет, конечно,  от истории, ибо ничто  не может дать более правильное
понятие  о  всем  известной  твердости  характера  и  упорстве  императора:
несмотря  на наши  неудачи и  наши бедствия,  несмотря на успехи  русских и
предательство пруссаков, представление о закаленном характере императора, о
его железной  воле и о его  планах расширения Франции было  таково, что, по
общему мнению, препятствия к  умеренному миру могли возникнуть скорее с его
стороны, чем  со стороны России, а между тем,  после того как русская армия
переступила границы своей страны  и не была больше ей в тягость, требования
России и ее планы  мщения должны были расти и побуждать ее не так спешить с
переговорами.

---------------------------------------------------------------------------
                                ПРИМЕЧАНИЯ

Внимание! Данные примечания взяты из издания 1994, Таллинн-Москва, АО "Скиф
Алекс". В них обнаружено приличное количество неточностей и ошибок, которые
будут нами последовательно исправляться.
                                                      Хранители библиотеки.

---------------------------------------------------------------------------

ГЛАВА I

[ 1] Сын  Наполеона  и Марии-Луизы  - Франсуа  Шарль  Жозеф (1811  - 1832);
Наполеон  дал  ему  при  рождении  титул "Римский  король";  после  падения
Наполеона он должен был  жить при австрийском дворе под австрийским титулом
герцога Рейхштадтского. Коленкур собирался посвятить ему свои мемуары.

[2] Тильзитские переговоры происходили в конце июня и начале июля 1807 г.

[3]  Савари, герцог Ровиго (1774  - 1834) - генерал.  В 1802г. глава тайной
полиции.  После Тильзитского  мира уполномоченный  при российском  дворе. В
1810  -  1814  гг.   министр  полиции.  Неутомимый  исполнитель  приказаний
Наполеона, которому был всецело предан.

[4]  Наполеон объявил  Савари о его  назначении письмом от  13 июля. Савари
тотчас же отправился в Петербург, куда прибыл 23 июля.

[ 5] Коленкур  хотел жениться на  г-же де  Канизи, разошедшейся с  мужем: в
тексте он  ее все время называет г-жа де К...  Наполеон был против браков с
разведенными.

[6] Дюрок,  герцог Фриульский (1772 - 1813) - гоф маршал Франции. С 1804 г.
обер-гофмаршал.  Был необычайно  предан Наполеону, которого  сопровождал во
всех походах.  Один из немногих к кому был  искренно привязан и Наполеон. С
1807 г. - герцог Фриульский. Убит под Бауценом в 1813 г.

[7] Ла Форе был назначен послом в Петербург в августе 1807 г., но не выехал
к месту  назначения; с 1808 по 1813 г. был  французским послом с Мадриде; в
1814 г. в течение месяца был министром иностранных дел.

[8] Толстой Петр  Александрович (1761 - 1844) - граф, сподвижник Суворова в
польской  кампании. В  1807  - 1808  гг. посол  в Париже.  Разгадал замысел
Наполеона и предостерегал  русское правительство. Отозван после эрфуртского
свидания.

[9] Монтескье доставил Наполеону доклад Савари от 9 октября.

[10] См. примечание 5.

[11] 2 ноября 1807 г.

[12] 3 ноября 1807г.

[13] Наполеон выехал только 16 ноября.

[14] Коленкур состоял обер-шталмейстером двора Наполеона.

[15] Толстой вручил свои верительные грамоты Наполеону 6 ноября в Фонтенбло
и был  принят 7  ноября в частной  аудиенции, при которой  вручил Наполеону
личное письмо Александра I.

[ 16] Морков  Аркадий  Иванович (1747  - 1827)  - граф,  известный дипломат
екатерининского  царствования;  при Александре  I  с  1802 по  1803 г.  был
российским  послом в  Париже, "непочтительно"  относился к Наполеону  и был
отозван по его настояниям.

[17] Коленкур прибыл в Петербург 17 декабря 1807 г.

[18] Румянцев Николай Петрович (1754 - 1826) - граф, старший сын известного
екатерининского   фельдмаршала   П.   А.  Румянцева-Задунайского.   Министр
иностранных  дел в  1807 г.,  к