и. Здания  почтовых  станций были
укреплены; эстафетная служба, которую  я организовал еще в начале кампании,
была  предметом особого  внимания. Сумка  с депешами  для императора  и его
штаба  регулярно прибывала  ежедневно  из Парижа  в Москву,  пробыв  в пути
неполных  15 дней,  а  часто лишь  14. От  Парижа  до Эрфурта  службу несли
сменные  почтальоны, от  Эрфурта до  Польши -  курьеры бригадами  по четыре
человека, сменявшиеся  через каждые 30 лье, в  части Польши - снова сменные
почтальоны,  в  пограничной полосе  и  в России  - французские  почтальоны,
которых граф  Лаваллет [166] сам  отобрал, снабдил нашими лучшими почтовыми
лошадьми  и передал  в  мое распоряжение.  В каждую  смену  "входили четыре
почтальона; смена производилась через  каждые пять - семь лье. Аккуратность
эстафетной службы была поистине изумительной[167].

Император всегда с нетерпением ожидал эстафеты; задержка на несколько часов
озабочивала  его и  даже вызывала  беспокойство, хотя с  эстафетной службой
пока ничего  еще не  случалось. Парижский портфель,  варшавский и виленский
пакеты определяли степень хорошего или плохого настроения императора. То же
самое  было  и  с  нами,  так  как  счастье каждого  таилось  в  известиях,
получаемых  им из  Франции.  Прибывали небольшие  обозы с  вином  и другими
предметами.  Приезжали  также   в  армию  офицеры,  хирурги,  интендантские
чиновники.

Донесения  комендантов главных  пунктов  нашей коммуникационной  линии были
успокоительными. Из  Парижа в Москву ехали  так же просто, как  из Парижа в
Марсель.  Однако  всем  было  тяжело  примириться с  мыслью,  что  придется
провести зиму  так далеко  от той самой  Франции, к которой  обращались все
наши взоры. Мы были  избалованы предыдущими походами императора; мир всегда
доставался  ценою  лишений,  длившихся  всего лишь  несколько  месяцев;  за
исключением прусской и польской кампаний, зиму всегда проводили во Франции,
а  воспоминания  об Остероде  и  Гутштадте,  а также  о  снегах Пултуска  и
Прасница могли лишь навести на серьезные размышления.

Некоторые,  в  том  числе и  я,  сомневались,  что император  действительно
намерен провести зиму в  Москве. Огромное расстояние, отделяющее нашу армию
от  Польши, давало  неприятелю слишком  много возможностей  беспокоить нас;
казалось,  что  множество  соображений  по-прежнему  говорит  против  этого
проекта.  Однако   император  так   тщательно  и  так   подробно  занимался
осуществлением его,  говорил о нем так  определенно и, казалось, считал его
столь необходимым  для успеха нашего похода  (если не удастся добиться мира
до зимы), что даже  самые недоверчивые должны были в конце концов поверить.
Обер-гофмаршал и  князь Невшательский тоже, по-видимому,  убедились, что мы
останемся  в Москве.  В  соответствии с  этим каждый  делал  разные запасы,
собирал   покинутую  хозяевами   мебель  и   другие  вещи,   которые  могли
понадобиться для  пополнения его обстановки. Запасались  дровами и фуражом.
Словом, каждый  запасался так, как если бы ему  надо было провести в Москве
все восемь месяцев, остающиеся до наступления весны.

Что касается  меня, то,  признаюсь, в том подчеркивании,  с которым говорил
император об  этом проекте, а также  и в принимаемых им  мерах я видел лишь
желание направить  наши мысли  в другую сторону  и активизировать собирание
продовольствия, а прежде всего  желание, объявив о своем проекте, тем самым
подкрепить  предпринятые им  предварительные шаги.  О них не  было известно
никому. Тутолмин  честно хранил  их в тайне,  как и Лелорнь,  которому было
поручено  отправить  второго  нарочного.  Император сказал,  однако,  князю
Невшательскому несколько слов о характере этих шагов.

Император считал (впоследствии он  подтвердил это в разговоре со мной), что
его  демарш  (предпринятый  помимо  всего  прочего  с  целью  принципиально
установить, что  французы ни  в какой мере  не причастны к  пожару Москвы и
даже сделали все возможное для его прекращения) доказывает его готовность к
соглашению, а потому из Петербурга последует ответ и даже предложение мира.
Пожар Москвы заставил императора серьезно призадуматься, хотя он и старался
скрыть  от  себя  те  последствия, к  которым  должна  была привести  такая
решимость; он точно так  же пытался скрыть от себя, как мало надежды на то,
что правительство, принявшее такое решение, будет склонно заключить мир. Он
по-прежнему  хотел  верить  в   свою  звезду,  верить  в  то,  что  Россия,
истомленная войной, ухватится за  всякую возможность положить конец борьбе.
Он  думал, что  вся  трудность только  в том,  чтобы найти  способ завязать
переговоры с  соблюдением всех приличий; по  его мнению, Россия приписывала
ему  большие  претензии;  но   взятая  им  на  себя  инициатива,  доказывая
императору Александру, что сговориться об условиях будет легко, несомненно,
приведет к предложениям мира.  Я думаю, что император Наполеон в самом деле
был бы  очень сговорчив в отношении условий в этот  момент, так как мир был
единственным   средством   выкарабкаться  из   затруднений.  Он   изображал
предпринятые им шаги как  акт великодушия, словно можно было надеяться, что
в Петербурге  по-новому взглянут на его  мотивы. Император старался внушить
мысль, что  предложения мира  со стороны русских  задерживаются их боязнью,
как  бы он  не  оказался слишком  требовательным. Он  надеялся  таким путем
выбраться  из того  затруднительного положения,  в которое попал.  Именно с
этой надеждой  на мир  он и продлил  свое злополучное пребывание  в Москве.

Прекрасная  погода,   долго  продержавшаяся  в  этом   году,  помогала  ему
обманывать себя. Быть может,  до того как неприятель стал тревожить его тыл
и  нападать   на  него,  он  действительно   думал,  как  он  это  говорил,
расположиться на зимние квартиры в России. В этом случае, по его выражению,
"Москва по  самому своему имени явится политической  позицией, а по числу и
характеру своих  зданий и по количеству  еще сохранившихся здесь ресурсов -
лучшей  военной позицией,  чем  все другие,  если мы  останемся  в России".

В кругу  приближенных император говорил, действовал  и распоряжался, исходя
из   предположения,  что  он   останется  в   Москве,  и  притом   с  такой
последовательностью, что даже лица, пользовавшиеся его наибольшим доверием,
в течение некоторого времени не сомневались в этом.

Так обстояли дела через  10 или 12 дней после нашего вступления в Москву, и
это  мнение  держалось  до  тех пор,  пока  артиллерийские  обозы не  стали
подвергаться  нападениям  [168] ,  а  эстафеты стали  запаздывать. Одна  из
эстафет была перехвачена; то же случилось с двумя ящиками писем из армии во
Францию.

Видя, что осень приближается  к концу, а никаких приготовлений к отъезду не
делается, я  в конце концов тоже  стал сомневаться в добровольной эвакуации
Москвы. Мне казалось невозможным, чтобы император мог думать об отступлении
во время  морозов, тем  паче что не было  принято никаких предосторожностей
для того,  чтобы уберечь  людей от холода,  а также для  того, чтобы лошади
могли передвигаться по льду, хотя можно было составить себе представление о
зиме в России на  основании опыта зимы в Остероде и в Польше[169]. Впрочем,
воспоминание  об этой  зиме могло  дать также  и представление  об упорстве
императора.

Каждый день  мы находили скрытые склады и  погреба, в которых были спрятаны
материи, одеяла,  меха, и каждый покупал  все, что ему казалось необходимым
на  зиму.  Те,  кто  проявил  эту предусмотрительность,  обязаны  ей  своим
спасением.

Я выплатил  жалованье всем служащим моего  ведомства и распорядился подбить
шинели мехом или по  крайней мере поставить меховые воротники всем, кому не
удалось раздобыть достаточно меха  на подкладку. Я приказал также запастись
меховыми  перчатками и  шапками. Мне  удалось спасти находившихся  под моим
начальством  честных  и  храбрых  слуг  императора  именно  благодаря  этой
предусмотрительности,  проявленной  в  первый  же момент,  когда  было  еще
достаточно  легко  достать  меха, а  также  благодаря  стараниям и  энергии
начальника  обоза Жи,  который был  со мной  в Петербурге и  познакомился с
русским климатом.

Когда мы вступили в Москву, я организовал многочисленные мастерские с целью
увеличить транспортные  средства для  перевозки сухарей и  сена. Я приказал
изготовить  в  кузницах побольше  подков  на  шипах. Словом,  я принял  все
необходимые меры  предосторожности, чтобы  не попасть в  трудное положение,
если мы  будем передвигаться зимой, и  я был рад, что  благодаря этим мерам
обозы  и  больные  из  моего  ведомства  благополучно  доехали  до  Вильно.

Немедленно  по  возвращении  в   Москву  император  отдал  распоряжение  об
устройстве  парадов в  Кремле; была  устроена хлебопекарня;  шла энергичная
работа  по  постройке  многочисленных  кухонь. Стремительно  развертывались
оборонительные  работы;  часть   корпуса  князя  Экмюльского  разместили  в
казармах  в  самом городе.  Была  произведена тщательная  уборка овощей,  в
частности капусты,  на огромных огородах вокруг  города. В районе двух-трех
лье  от города убрали  также картофель  и сено, сложенное  в многочисленных
стогах;  транспорт  был непрерывно  занят  перевозкой  этих продуктов.  Для
снабжения императорского двора я отобрал людей, которые должны были пустить
в ход мельницу; она  давала нам муку, начинавшую уже становиться редкостью.
Я приказал также заготовить большой запас сухарей и соорудить сани. Словом,
я приготовлял все необходимое как на тот случай, если наше пребывание здесь
затянется, так  и на случай отступления.  Воинские отряды обходили сельские
местности, чтобы  раздобыть скот,  который, как и  мука, становился большой
редкостью. Удалось организовать регулярную раздачу пайков.

Госпитали были  организованы довольно  хорошо; в одной  из боковых построек
Кремля я  устроил госпиталь  для императорского двора.  Там был безупречный
уход за  людьми. Надо воздать должное  гг. Лерминье, Жуану и  Рибу[170]: их
заботливость  и  редкостная  самоотверженность  спасли  многих  несчастных,
ослабевших после  перенесенных ими чрезмерных лишений  и заболевших нервной
лихорадкой.

Пока   предварительные  запросы,   направленные  через  Тутолмина,   шли  в
Петербург,  где в  них  не усматривали  ничего, кроме  доказательства наших
затруднений, о  которых там уже подозревали,  император Наполеон, как я уже
говорил,  занимался своей  обычной деятельностью:  реорганизовывал корпуса,
устраивал  госпитали и обеспечивал  снабжение, в  том числе и  снабжение на
зиму. Ночь была для него вторым днем. Все его помыслы были посвящены Парижу
и   Франции.  Эстафеты   отправлялись   туда  полные   разных  декретов   и
распоряжений, датированных Москвой.

Война в Испании также  поглощала его внимание[171]. Все те вопросы, которые
были отодвинуты на задний план трудностями нашего похода, подготовкой войны
и  ведением ее  в тяжелых условиях,  вскоре снова  стали в порядок  дня, но
заботы об  Испании не отвлекали императора  от того огромного дела, которое
занимало и удерживало его в Москве.

Привыкнув диктовать  мир тотчас же по  прибытии во дворец государя, столицу
которого он завоевывал, император  был удивлен молчанием, которое хранил на
сей раз его противник. Чем больше это молчание показывало ему, что нынешний
противник и его нация  полны воодушевления и отчаянной решимости, тем более
он. убеждал себя, что  мир можно заключить только в Москве. Его умеренность
должна была  примирить все; он снял  с себя всякие обвинения  в поджоге; он
даже сделал  все, чтобы  остановить это бедствие.  Он "не видит  поэтому, -
говорил он,  - никакого особого повода  к враждебности, которая помешала бы
прийти к соглашению. Поскольку  мы вошли в древнюю столицу России, оставить
ее,  не подписав  предварительного мира,  это значило бы  создать видимость
политического поражения, каковы бы  ни были военные преимущества какой-либо
другой  позиции.  Европа,  -  продолжал император,  -  смотрит  на него,  и
положение, которое  обеспечивает нам  успех весною, она  в настоящий момент
расценивала  бы  все же  как  неудачу,  а это  могло  бы  повлечь за  собой
серьезные последствия".

Он торопился  поэтому покончить с делом,  не отправляясь на поиски позиции,
более близкой  к нашим флангам и грозной для  противника, но могущей лишь в
отдаленном  будущем принудить его  к миру,  о котором мечтал  император; он
пошел бы  сейчас на самые  легкие условия, лишь бы  они немедленно положили
конец борьбе; и он говорил об этом как для того, чтобы создать определенное
настроение в армии, так  и для того, чтобы дать неприятелю почувствовать те
опасности, которым тот может  подвергнуться. Он все время повторял, что его
позиция в  Москве была весьма тревожной и  даже угрожающей для России, если
учесть  те  последствия,  к  которым  могла бы  привести  малейшая  неудача
Кутузова, и  те меры, которые  он сам мог принять,  чтобы воздействовать на
население.  Однако характер,  который приняла  война, а также  молчание его
противников показали императору не менее реальные опасности его собственной
позиции,  и  он  был готов  эвакуироваться  из  России и  удовольствоваться
кое-какими  мерами против  английской торговли,  чтобы спасти  честь своего
оружия. Он  ограничивался тем, что соглашался  осуществить свою цель только
по видимости;  но так как он не видел,  чем можно заставить русских принять
эти жертвы, если не  предложить их сразу же в качестве вынужденных уступок,
то  придавал  большое значение  тому,  чтобы  завязать переговоры,  которые
привели бы ко взаимным  объяснениям и, как он думал, к быстрому примирению.

По  его словам  император Александр  не мог  рассчитывать на  такие условия
соглашения,  и  он думал  соблазнить  его,  предложив их  в качестве  своей
добровольной  жертвы,  предназначенной оправдать  Александра  в глазах  его
нации. Увлекаясь  этой идеей и не  желая думать об уже  сделанных шагах, он
решил непосредственно написать императору Александру; Лелорню было поручено
поискать  в  госпиталях или  среди  русских  пленных какого-нибудь  офицера
высокого  чина, чтобы  послать его  в Петербург.  Он нашел брата  одного из
русских дипломатических агентов в Германии [172].

Император имел с ним такой же разговор, как и с Тутолминым. Он точно так же
говорил ему о своих  стремлениях к примирению и миру, но офицер почтительно
высказал свои  сомнения насчет возможности прийти  к соглашению до тех пор,
пока  французы остаются  в  Москве. Император  не обратил  внимания  на эти
замечания ни  тогда, ни потом; он отправил  этого офицера со своим письмом,
по-прежнему льстя себя  надеждой, что молчание петербургского правительства
объясняется  только  тем,  что  ему приписывают  чрезмерные  притязания,  и
рассчитывал,  что  Петербург   ухватится  за  представляющийся  ему  случай
воспользоваться возвещенной императором Наполеоном умеренностью. Именно эта
роковая уверенность, именно эта несчастная надежда заставили его оставаться
в Москве и бросить  вызов зиме, которая подкосила нас быстрее, чем могла бы
это сделать  чума. Этот шаг, о  котором в данный момент  знали только князь
Невшательский,  Лелорнь и  я,  долго оставался  в секрете  согласно желанию
императора.

Возвращаюсь   к  рассказу   о  Неаполитанском   короле,  который   с  такой
доверчивостью следовал  за русской армией по  Казанской дороге. Один раз он
приехал переночевать  в Москву,  видел императора и  возвратился назавтра в
авангард.

Во время его пребывания  в Москве, когда вице-король, князь Невшательский и
князь Экмюльский  были у императора вместе  с ним, император поднял вопрос,
не требует ли здравая политика, чтобы мы немедленно двигались на Петербург,
так  как   русские,  по   словам  короля,  находятся   в  состоянии  полной
дезорганизации и упадка духа, а казаки готовы покинуть армию. Действительно
ли  император  думал об  этой  экспедиции?  Рассчитывал ли  он, что  успеет
закончить  ее  до больших  морозов?  Думал  ли он,  что  армия в  состоянии
осуществить этот поход? Судя по тому, что перед тем и после того он говорил
князю  Невшательскому, для  меня  ясно, что  у него  никогда не  было этого
плана,  неосуществимого  при  том  состоянии,  в  котором  находились  наши
артиллерия и кавалерия, да еще в то время, когда Кутузов стоял очень близко
от  нас  с  хорошо   организованной  армией  и  многочисленной  кавалерией.

Вице-король и  маршалы предавались меньшим иллюзиям,  чем король, по поводу
так  называемой   дезорганизации  русских.  Они   подчеркивали,  что  армия
нуждается  в отдыхе  и необходимо  как можно  скорее обеспечить  ей хорошие
зимние квартиры, чтобы реорганизовать ее.

Император  хотел внести перемену  в настроение  армии, отвлечь ее  мысли от
понесенных потерь, убедив ее,  что она еще в состоянии предпринять все, что
угодно. Он  хотел запугать  оставшихся в Москве  осведомителей Петербурга и
прощупать настроение армии. Больше  об этом проекте вопроса не поднималось,
и  мы  остались  в  Москве. Тем  не  менее  речи  короля произвели  большое
впечатление на  императора, который  с большим удовольствием  повторял все,
что  он   ему  рассказывал,  писал  и   продолжал  ежедневно  писать  после
возвращения в  авангард, а именно, что  русские потеряли всякое присутствие
духа, что  офицеры проклинают Польшу  и поляков, а в  Петербурге не придают
значения  этой стране,  и  даже высшие  офицеры открыто  заявляют,  что там
желают и требуют мира;  это желание откровенно высказывают также и в армии;
уже  написали  императору  Александру и  ожидают  его  ответа, и,  наконец,
Кутузов также настроен очень сильно в пользу мира.

Русские   развлекали   короля   этими   разговорами,   парализовали   своей
предупредительностью его активность,  и авангард, обмениваясь с неприятелем
только  любезностями, мало  продвигался за  день, что  было по  вкусу нашим
войскам,  так  как  они   с  неохотой  покидали  московские  погреба  и  те
удовольствия,  которыми,  как   они  знали,  пользовались  воинские  части,
оставшиеся  в Москве,  и  в которых  они еще  продолжали  принимать участие
благодаря близости  города и  тому, что пока  еще легко было  посылать туда
каждый день за припасами.

Император,  продолжая  с  большим  удовольствием рассказывать  о  том,  что
доносил  ему  король,  тем  не менее  подвергал  сомнению  его сообщения  о
передвижениях русских:

-  Они провели  Мюрата.  Не может  быть,  чтобы Кутузов  оставался на  этой
дороге;  он  не  прикрывал  бы  тогда  ни Петербурга,  ни  южных  губерний.

Император повторял  это по всякому поводу и  шутил над маневром Кутузова, в
котором   он,  по-видимому,   сомневался.  Тщетно  он   предписывал  королю
настойчиво теснить неприятеля, тщетно  он советовал ему не доверять русским
и  высылать   крупные  рекогносцировочные  отряды,   чтобы  разузнать,  что
проектирует неприятель  и по  каким направлениям он  продвигается. Напрасно
также он заставил его выехать из Москвы раньше, чем король хотел; он сделал
это из опасения, что без короля его генералы будут действовать недостаточно
решительно.

Король, не  желая отходить  слишком далеко или не  понимая, вероятно, всего
значения  приказов императора,  действовал  вяло, совершал  очень небольшие
дневные  переходы  и  ограничивался  как  бы  простой  переменой  места  (я
рассказываю  то,  что слышал  тогда  от императора).  Чтобы оправдать  свою
медлительность, король заявлял, что он бережно относится к казакам, так как
они не  хотят больше сражаться против  нас; если бы он  даже и атаковал их,
они, по  его словам, не стали  бы стрелять по нашим  войскам; одним словом,
они уже не обороняются  и, по-видимому, не сегодня - завтра покинут русскую
армию;  с другой  стороны, король  замечал, что крестьяне  очень недовольны
своим положением  и многие  из них поговаривают уже  об освобождении.